.  По  собственному
его утверждению,  он  явился  сюда  в  качестве  частного  лица.  Скажите,
Коллинз, на каком основании вы требуете, чтобы я указал вам, где находится
оцинкованное корыто Локки Макгиббона? В ваших же интересах не советую  вам
продолжать разговор об этом корыте.
   - Тьфу, черт! С вами говорить - все равно что воду в ступе толочь! - не
сдержал Коллинз вспышки беспомощной злости.
   - Том, запиши!
   Отец явно тешился этой сценой, да и мы тоже. Бедняга Коллинз! Никто его
не любил, даже Локки, у которого полгорода  было  в  приятелях.  Вероятно,
Локки просто подкупил его или пригрозил выдать какой-нибудь его грешок.  А
между прочим, сын Коллинза, прозванный  Громовержцем  за  свою  страсть  к
электротехнике, пользовался всеобщей симпатией.  Это  был  славный  малый,
очень добрый и  порядочный;  впоследствии  его  увлечение  электротехникой
миновало, он принял духовный сан,  и,  наверно,  из  него  вышел  отличный
священник и первоклассный крикетист.
   - Виноват я, что ли? - почти жалобно сказал Коллинз. - Ведь я только...
   - Вы только исполняете свои обязанности, - договорил за него отец. - Но
в ваши обязанности вовсе не входит врываться в частный дом  под  предлогом
служебного  дела  и  беспокоить  и  оскорблять  подданных  ее   величества
королевы, обвиняя их в нечестных и противозаконных поступках...
   Тут Джо Коллинз не выдержал и обратился в бегство; готов поклясться,  я
слышал, как он скрежетал зубами, убегая.
   - Молодец, папа! - великодушно признал Том, когда мы  все  вернулись  в
столовую.
   - Пфа! - Своим любимым междометием и небрежным взмахом руки отец  хотел
показать, что не считает одержанную победу чем-то заслуживающим  внимания.
- Тут и закон ни при чем, - сказал он, словно Коллинз не стоил того, чтобы
в споре с ним прибегать к авторитету закона. - Одни слова.
   Но мать посмотрела на него с грустью и сказала:
   - Эдвард Квэйл, когда-нибудь этот человек  подстережет  тебя  в  темном
переулке и убьет.
   - Если я сам не убью его раньше, - спокойно возразил отец, и  это  были
самые крамольные слова, какие я от него в жизни слышал; ведь они  выражали
намерение пойти против закона, а это для него было почти то же самое,  что
пойти против бога.
   - Силен папа! - снова сказал Том.
   - Чтоб я не слышал здесь этих словечек!  -  прикрикнул  на  него  отец,
торопясь строгостью уравновесить проявленный вкус к потехе.
   Выражение "силен" было  в  ходу  у  коренных  австралийцев,  а  нам  не
разрешалось  дома  пользоваться  выражениями  такого  рода.   Отец   любил
повторять вслед за Эдвардом Гиббоном Уэйкфилдом, что язык  австралийцев  -
это испорченный жаргон английских воров, и нам с Томом  приходилось  вести
двуязычное существование: дома  мы  разговаривали  на  хорошем  английском
языке, а с товарищами, когда не слышал отец,  -  на  "воровском  жаргоне".
Впрочем, с годами  у  самого  отца  стало  проскальзывать  в  речи  что-то
австралийское, хоть он бы взвился до небес, скажи ему кто-нибудь об этом.
   После посещения Коллинза стало ясно,  что  Локки  встревожен  и,  может
быть, даже немного растерялся. Но отцу для полноты составленной им картины
не хватало одной детали, и эту деталь  должен  был  отыскать  Том  -  Том,
который теперь каждый вечер обнимался с Пегги Макгиббон  за  рубкой  Финна
Маккуила-старшего.
   Отец хорошо знал наш город, знал, что Локки пользуется общей  симпатией
(пусть не всегда искренней), и потому  пока  больше  не  искал  свидетелей
против него. Он выжидал, и это было разумно: в первые дни любой из соседей
Локки или из членов добровольной пожарной  дружины  на  вопрос  о  причине
пожара ответил бы так, что Локки вышел бы чист, как  стеклышко.  Но  время
шло, и  по  городу  поползли  слухи  о  каких-то  таинственных  письменных
показаниях и химических анализах. Слухи становились  все  упорней,  и  уже
меня на улице окликали приятели:  "Эй,  Кит!  Как  там  дела  с  корытом?"
Мало-помалу все уверовали  в  то,  что  у  отца  есть  в  руках  серьезные
доказательства виновности Локки, а раз  так,  каждый  бы  поостерегся  без
достаточных оснований утверждать противное. Словом, тактика отца оправдала
себя, слухи сделали свое дело, и  можно  было  приниматься  за  соседей  и
пожарных.
   Теперь уже не похоже  было,  что  Локки  выйдет  чист,  как  стеклышко.
Пожарные, которых расспрашивал Том, давали  уклончивые  ответы,  настолько
уклончивые, что их  нетрудно  было  истолковать  как  прямые  указания  на
поджог, совершенный Локки. В Австралии крупные компании по страхованию  от
огня, вроде  Австралазийской,  обычно  субсидируют  добровольные  пожарные
дружины, и сент-хэленским пожарникам вовсе не  хотелось  навлечь  на  себя
неудовольствие шефов. Брандмайором был у нас  тогда  булочник  по  фамилии
Смит, а по прозвищу "Бицепс" - здоровенный дядя, уверявший, что, когда  он
напрягает бицепсы, они у него скрипят так, что слышно. И вот Бицепс первым
признал, что,  судя  по  всему,  пожар  начался  в  той  части  дома,  где
расположены хозяйственные помещения, и притом не наверху, а внизу.
   Сосед справа, больной  драпировщик,  которому  Локки  не  раз  оказывал
одолжения - но, по странной случайности, это делал и  мой  отец,  -  также
высказал мнение, что загорелось где-то сзади, вроде  бы  в  ванной  или  в
чулане. Он даже слышал ночью,  как  что-то  громко  пыхнуло,  будто  сразу
запылал сильный огонь. Вопросы были поставлены Томом  так,  как  его  учил
отец. Оба показания опровергали  слова  Пегги  насчет  того,  будто  пожар
начался с крыши, и было ясно, что люди  опасаются  попасть  впросак,  если
отец потом будет допрашивать их на суде в качестве свидетелей.
   А у Тома все хуже и хуже становилось на душе.
   Однажды вечером он стал уговаривать Пегги вместе с ним переплыть реку и
отправиться побродить по Биллабонгу. Заросли  буша  на  той  стороне  были
любимым пристанищем Тома  -  тихой  обителью,  где  можно  было  на  время
укрыться от города и всего городского. Но Пегги  заявила,  что  он  с  ума
сошел.
   - А почему, собственно? - вскинулся он.
   - Потому что на это нужно не час и не два. Меня хватятся дома.
   - Надоел этот город, хоть бы какое-то время его не видеть! - недовольно
проворчал Том.
   - Милый! - шепнула Пегги и поцеловала его.
   Если такая девушка, как Пегги, говорила  вам  "милый"  наедине  да  еще
темным вечером, это в те годы было почти  равносильно  любовной  близости.
Наверно, Том, услышав это, готов был не переплыть, а перепрыгнуть реку  от
счастья. Но сам он все же не решился выговорить "милая".
   - Пег, - сказал он, - не могу я больше выносить это.
   - О чем ты, милый? - ласково проворковала Пегги.
   Они сидели, прижавшись друг к другу, под перечным деревом,  и  вечерняя
музыка цикад, светляков, лягушек, всплесков  рыбы  в  реке,  лая  собак  и
доносившегося издалека женского смеха аккомпанировала их разговору.
   - О наших отцах - твоем и моем.
   Пегги, мечтательно прикорнувшая на плече у  любимого,  который  вопреки
своей воле всем телом преступно тянулся  к  ее  телу,  сразу  выпрямилась;
нарождавшейся в ней любовной истомы как не бывало.
   - Не желаю говорить об этом! - резко осадила она Тома.
   Том беспомощно развел руками и продекламировал унылым голосом:

   Мы забыли Честь и Совесть,
   О Любви нам не мечтать...

   - Это еще что? - Пегги не воспитывалась на киплинговских ритмах.
   - Дело принимает скверный оборот, - сказал Том.
   Пегги встряхнула длинной рыжей гривой.
   - Знаю! Но не надо об этом говорить. Я не хочу.
   - Говори не говори, от этого ничего не изменится, -  решительно  сказал
Том.
   - Ну хорошо! Тогда скажи: зачем твоему отцу понадобилось травить моего?
   - Да они давно друг друга терпеть не могут, - сказал  Том.  -  А  зачем
Локки делает столько глупостей?
   - Не знаю, Том, - печально сказала Пегги. - Наверно, это  у  него  само
собой получается.
   Они помолчали.
   - Напрасно он в ту ночь приезжал сюда.
   - В какую ночь? - спросила Пегги.
   - Да в ночь пожара.
   - Он и не думал приезжать! - возмутилась Пегги. - Его тут и  близко  не
было. Он всю ночь провел в Нуэ...
   Том мне после говорил, что попросту не поверил в искренность  ее  слов.
Решил, что она поддерживает эту ложную версию, потому что  так  нужно  для
Локки, и не стал настаивать. Как преданная дочь, она защищала отца. Но так
или иначе, она отказалась продолжать разговор на эту тему.
   - Больше ни слова об этом не скажу, - заявила она.  -  И  ты  не  смей.
Слышишь? Я тебе запрещаю.
   - Ладно, - сказал он. - Но все-таки...
   - Нет! - крикнула она.
   Том замолчал и снова обнял ее. Что им еще оставалось? Но  впоследствии,
в свете всего, что произошло, он горько пожалел, что в тот вечер не  довел
разговор до конца.
   На следующий день отец  дал  Австралазийской  компании  совет  отказать
Локки Макгиббону в выплате страховой премии на том  основании,  что  пожар
возник при  неясных  и  подозрительных  обстоятельствах.  Имеются  данные,
позволяющие предполагать "небрежность, граничащую с  недобросовестностью",
и можно считать установленным, что со стороны страхователя  были  допущены
"обдуманные, намеренные или сознательные действия,  кои  могли  повести  к
уничтожению означенного имущества  в  противоречии  с  законом".  Компания
совет приняла, и отец составил письмо, которое  Дормен  Уокер  должен  был
вручить Локки. Но на передачу материалов в прокуратуру штата  компания  не
согласилась. Пока, во всяком случае. Насчет этого компания  намерена  была
еще подумать.
   Итак, Локки получил передышку, но, зная своего отца, я  не  сомневался,
что, если он сочтет юридически необходимым и этически правильным  передать
властям имеющиеся у него документы, он это сделает, хотя бы даже с  риском
испортить  свои  деловые  отношения  с  крупными  страховыми   компаниями.
Впрочем, он тоже не спешил: должно быть, ему неприятно  было  преследовать
человека, имея перед ним столь явные преимущества.



9

   На свою беду, Том и Пегги чересчур доверились  наступившему  затишью  и
стали менее осторожны; впрочем, рано или поздно  кто-то  неминуемо  должен
был увидеть их вместе и пустить по городу одну из тех сплетен, без которых
почтенные сент-хэленские граждане просто не могли существовать.
   У меня в ту пору шел легкий флирт  с  Грейс  Гулд,  дочерью  начальника
железнодорожной станции.  Грейс  была  едва  ли  не  самой  хорошенькой  и
приятной девушкой в городе,  но  я  не  позволял  себе  увлечься  всерьез:
слишком сильна была во мне вера, что судьба  Готовит  мне  иное  и  лучшее
будущее,  чем  прозябание  в  захолустном  городке,  и  я  не  хотел  себя
связывать. Грейс мечтала о профессии врача,  но  на  университет  не  было
денег, и она училась на курсах Управления сельского хозяйства,  готовивших
ветеринаров и зоотехников. Со  мной  она  держалась  строго,  не  разрешая
никаких вольностей, но я не догадывался, что ее от меня отпугивает то  же,
что меня отпугивало от нее: страх _из-за меня_ застрять  на  всю  жизнь  в
нашем захолустье.  Она  тоже  хотела  добиться  большего  -  и,  вероятно,
добилась.
   Как-то в субботу, когда мы сидели в кафе "Пентагон" и ели  мороженое  с
фруктами,  Грейс  вдруг  посмотрела  на  меня  своими   темными   глазами,
гармонировавшими со смуглым, почти оливковым цветом ее  кожи,  и  поведала
новость: нашего Тома видели поздно вечером с Пегги Макгиббон под перечными
деревьями за домом Маккуила.
   - Неужели это правда? - спросила она меня, хитро сощурившись.
   - А кто видел? - Из  осторожности  я  предпочел  ответить  вопросом  на
вопрос.
   - Мой отец, - спокойно произнесла Грейс.
   Удар был сокрушительный. Не мог же я сказать, что ее отец врет, хоть  я
его и недолюбливал, единственно, впрочем, потому, что он был ее отцом.
   - А сам-то он что там делал в такой  час?  -  отпарировал  я,  движимый
желанием защитить Тома.
   - У него там вентерь на раков поставлен, недалеко от паровозного депо.
   Деваться было некуда. Чувствуя всю тяжесть  ответственности  за  каждое
произносимое слово, я сказал:
   - Да, это правда. Они по уши влюблены друг в друга.
   Грейс расхохоталась.
   - Вот так  история,  смешней  не  придумаешь!  -  Теперь,  после  моего
подтверждения, ей не верилось. - Что на это скажет твой отец?
   - Даст бог, он не узнает.
   - Уж наверно, они еще кому-нибудь попадутся на глаза.
   - А тогда пусть пеняют на себя, - сказал я.
   - Если Локки Макгиббон узнает, он убьет Тома.
   - Убьет, - мрачно согласился я.
   - Это что же, настоящая любовь? - спросила Грейс с любопытством, всегда
побуждающим женщину вымогать у мужчины признание в любви, пусть даже не  в
своей, а в чужой.
   - Самая настоящая, - сказал я.
   - Бедный Том! - нежно сказала  Грейс,  и  я  понял,  что  она  мысленно
представила себе ясные голубые  глаза  Тома  и  ей  уже  хочется  за  него
заступиться.
   Удивительное дело, ни одна не могла устоять против  этих  глаз.  Ночью,
перед сном, я посмотрел на себя в зеркало в надежде уловить хоть тень  той
невысказанной потребности в  ласковой  заботе,  что  так  трогает  женское
сердце, но встретил только прямой, твердый взгляд  двадцатилетнего  парня,
сознающего не без огорчения, что притягательной силы в нем маловато.
   Когда я в тот вечер вернулся домой, Том сидел на ступеньках веранды.  Я
предупредил его, что их уже раз видели и надо быть поосторожней.
   - Если дойдет до нашего старика, он тебя проклянет.
   - Не твоя печаль, - проворчал Том.
   - А Пегги? - не унимался я. -  Представляешь,  что  скажет  Локки  или,
верней, что он сделает, если узнает?
   - С кем, с Пегги?
   - Да.
   - Ох, не знаю! Даже подумать страшно!
   - А на тебя он прежде всего натравит Финна Маккуила.
   - Не боюсь я Финна, - сказал Том.
   - Помни, что Финн не получил джентльменского воспитания,  -  насмешливо
заметил я. - Не советую тебе оказаться случайно к нему спиной.
   - Сказано - я его не боюсь! - сердито повторил Том, давая  понять,  что
нечего мне совать нос не в свое дело.
   Я понял и прекратил разговор.
   Том был не в духе, он только что поссорился с Пегги. Она  ожидала,  что
он придет на субботнее гулянье на Данлэп-стрит - ведь теперь они могли  бы
сталкиваться невзначай, как слепые бабочки в  ночном  полете,  и  украдкой
посылать друг другу голубые и зеленые приветы.
   Со своего места в кафе я увидел Пегги,  как  только  она  появилась  на
Данлэп-стрит. Сначала она прошлась из конца  в  конец,  потом  постояла  в
некоторой  растерянности  у  террасы  отеля  "Саншайн",  где  расположился
оркестр Армии  спасения.  Несколько  подвыпивших  парней  из  моих  бывших
одноклассников, подойдя  совсем  близко,  распевали  дурацкие  песенки  на
мотивы тех гимнов, которые играл  оркестр,  но  музыканты  Армии  спасения
привыкли к таким забавам (честно говоря, они сами  вводили  насмешников  в
соблазн) и перехитрили их, неожиданно перейдя с гимнов на ариозо  Ленского
из оперы "Евгений Онегин": "Я люблю вас...  я  люблю  вас,  Ольга".  Я  не
уверен, знал ли трубач,  выводивший  эту  мелодию,  откуда  она  и  о  чем
говорит. Скорей всего, не знал. Для него это была просто чудесная  музыка.
Трубач был музыкант-любитель, по профессии плотник, звали его Фоум. Он был
даже не из нашего города, по состоял в Армии спасения, и местное отделение
специально импортировало его, чтобы укрепить свой оркестр. Мне кажется,  я
никогда не слыхал ничего прекраснее матово-серебристых звуков его трубы, и
в тот  теплый  голубой  вечер,  неспешно  прогуливаясь  с  Грейс  Гулд  по
Данлэп-стрит под усыпанным звездами австралийским  небом,  я  слушал,  как
звенят в нашем новом, сегодняшнем воздухе очень старые колокольцы любви из
далекой  русской  помещичьей  усадьбы,  я   чувствовал   себя   безнадежно
влюбленным в каждую встречную женщину,  даже  в  Пегги,  которая  с  таким
укором посмотрела на  меня  своими  зелеными  глазами,  точно  это  я  был
виновен, что Том не пришел.
   Все это происходило еще до упомянутой мною ссоры, и  Том  в  это  время
сидел у Ганса Драйзера и вместе с ним сокрушался по поводу новых печальных
вестей из Испании. Антони Иден договорился об "обмене  уполномоченными"  с
Франко, что практически означало признание незаконного правительства  чуть
не в самый разгар  гражданской  войны.  Эттли  [Эттли,  Климент  Ричард  -
английский государственный и политический деятель в 1935-1955  гг.,  лидер
лейбористской партии] запротестовал было, но  Иден  его  уверил,  что  это
всего лишь удобный  дипломатический  ход.  Конечно,  Ганс  Драйзер  и  Том
понимали - равно как и Эттли, - что ход действительно  очень  удобный  для
Англии, стремящейся к компромиссу с  Франко,  которого  привели  к  власти
немецкие  и   итальянские   бомбардировщики   при   поддержке   иденовской
изворотливой политики умиротворения. Старый  и  молодой  сидели  в  садике
Драйзера, ели инжир  и  мрачно  смотрели  вдаль  за  Биллабонгом,  где  им
виделось фашистское будущее.
   Том мечтал поехать в Испанию сражаться за  республику.  Старый  Драйзер
часто рассказывал ему о первых послевоенных годах  в  Германии,  когда  на
улицы немецких городов вместе  с  солдатами  вышли  рабочие  -  на  рукаве
красная повязка, за плечами винтовка  с  примкнутым  штыком  -  и  старый,
прогнивший строй рухнул; беда только, что через десяток лет он возродился,
причем в худшем виде. Когда в 1920  году  произносили  слово  "революция",
говорил Драйзер, оно означало не только русскую революцию, но революцию  в
Европе. Вся Европа пылала тогда огнем революции, и огонь этот горит до сих
пор, и  враг  в  1937  году  тот  же,  только  сейчас  этот  враг  готовит
разрушительные силы, каких еще не знала история. Том слушал  и  знал,  что
наступит время, и он должен будет встать лицом  к  лицу  со  всем,  о  чем
толковал старый немец. Он  должен  будет  пойти  воевать,  чтобы  не  дать
чудовищу пожрать весь мир без остатка. Даже я, намеренно гнавший  от  себя
все подобные мысли, даже я  знал  это.  Каким-то  незащищенным  участочком
мозга я угадывал, что лучшие мои зрелые годы будут  отданы  войне.  И  все
наши парни, вплоть до последних тупиц и олухов,  чувствовали  это,  но,  в
отличие от других, Том знал, почему нам придется воевать и за что.
   Все еще полный своими тягостными мыслями, Том поздно  вечером  встретил
наконец Пегги и схватил ее в объятия. Пегги мне впоследствии говорила, что
ничего не помнит, ничего не может рассказать об  этих  первых  минутах  их
встреч; они просто таяли оба, и, подтаяв, слеплялись друг с другом - руки,
губы, уши, колени, все.
   - Где ты пропадал весь вечер?  -  спросила  Пегги,  когда  они  наконец
оторвались друг от друга.
   - Я был у Ганса Драйзера, - сказал Том.
   - У этого противного, грязного старикашки? На что он тебе сдался?
   Удар был неожиданный, но Том сумел устоять.  Меньше  всего  можно  было
назвать Ганса Драйзера грязным. Я иногда видел его  за  работой,  случайно
заглянув в паровозное депо, и всегда он оставлял впечатление  удивительной
собранности, точности и чистоты, даже если весь был перепачкан  в  мазуте.
Это был механик по призванию, страстно влюбленный в свой паровоз.
   - Он вовсе не грязный, Пег, - сказал Том, нахмурясь.
   - У него мысли грязные, - отрезала Пегги.
   У нее было скверно на душе после бесплодной прогулки по Данлэп-стрит, а
у Тома было скверно на душе оттого, что он  сейчас  здесь,  в  Сент-Хэлен,
вместо того чтобы шагать с винтовкой по пыльным белым  испанским  дорогам,
распевая по-немецки интербригадовские песни и пить андалузское вино  прямо
из бурдюка.
   - Ты неправа, - твердо возразил Том.
   - "Неправа, неправа"!.. - передразнила она.
   - Ганс Драйзер замечательный человек, - настаивал Том.
   - А я не желаю, чтобы ты  с  ним  якшался!  Не  желаю  даже,  чтобы  ты
разговаривал с ним, - решительно заявила Пегги. - Заметь себе, я не шучу!
   Том вдруг очутился перед неожи