по
своей мерке.
   А вот Том, если б уцелел, никогда бы, наверно, не покинул Австралию. Он
бы туда вернулся после войны и жил там до  конца,  делая  то,  что  считал
главным  делом   своей   жизни,   и   делая   это   хорошо.   Его   четкая
целеустремленность, его неуклонная  тяга  к  справедливости  послужили  бы
хорошим нравственным образцом для нынешней молодежи. Я, по крайней мере, в
этом уверен и своего сына пытался воспитать именно так. Сын родился у  нас
на седьмой, самый мирный год нашего брака. Эйлин  не  захотела,  чтобы  он
носил имя, связанное с ее или моей семьей или напоминающее о ком-нибудь из
наших друзей и знакомых. Она и  в  этом  осталась  верна  своему  решению:
никаких связей с прошлым, - и мы назвали сына Диком.
   Но мы все-таки побывали в  Сент-Хэлен  -  сразу  после  войны,  еще  до
рождения Дика, - и, помню, однажды за чаем у Макгиббонов Локки сказал мне:
   - Что-то я не припомню, чтобы ты хоть раз с кем-нибудь  подрался,  Кит.
Видно, оттого из тебя и вышел писатель.
   Я засмеялся: что ж, может, он и прав.
   От меня тогда не укрылось, как Эйлин  постепенно  превозмогала  глубоко
вкоренившийся страх перед моим отцом,  как  она  осторожно  подбиралась  к
нему, когда он  работал  в  саду,  как  нащупывала  верный  тон  разговора
почтительной невестки со стареющим свекром. И хоть я  чувствовал,  что  на
строгий взгляд отца наш брак был слегка уязвим в  нравственном  отношении,
внешне это никак не проявлялось; распря между Квэйлами  и  Макгиббонами  в
нашем городе пришла к концу.
   Ни те, ни другие никогда не видели Дика, не видели  и  шаловливую  нашу
дочурку Кэйт. И никогда не увидят. Дик похож на Эйлин,  а  в  Кэйт  больше
моих черт, по иногда она становится необыкновенно похожа на Тома, и  я  не
раз замечал, как Эйлин, намыливая ее в ванне  или  вытирая  полотенцем  ее
мокрые волосы, вдруг замрет на миг,  точно  в  ней  шевельнулось  какое-то
неиссякаемое воспоминание. Пегги больше не плачет о Томе, потому  что  она
теперь не Пегги, а Эйлин.  Но  она  живет  в  вечное  страхе,  как  бы  ей
когда-нибудь не пришлось плакать о собственном сыне. Вот я и  написал  эту
повесть про  юношу,  который  жил  в  иную  пору,  с  иными  нравственными
идеалами, но окрыленный самой высокой надеждой. Он хотел спасти мир и пал,
сражаясь за его спасение.
   Ради Эйлин я посвящаю эту книгу не Тому, а моим детям. Хочу думать, что
они будут бороться, как боролся Том, с душевной хилостью своего поколения,
с чудовищным ханжеством мертвых моральных догм, с  жестокостью  основанных
на жестокости установлений, со  всеми  пороками  жизни,  лишенной  цели  и
смысла. И если они научатся подчинять свою жизнь благородным  побуждениям,
то я верю, что Эйлин  никогда  не  придется  плакать  о  своем  сыне,  как
когда-то ее невольно заставил плакать мой брат Том.