пион  на  солнышке.-  А  то его  вовсе не
начнешь, проволынишься, а я этого терпеть не могу.
     - Но ты спала-то часа два всего. И я тоже.
     - Я  хотела тебя увидеть,  пока те не  встали,- сказала она.- Я кое-что
тут решила.
     Она заказала  два двойных  кофе,  уже раскатала мой  и  свой croissant,
намазала маслом, джемом, снова скатала. И первый положила мне на тарелку.
     Значит, она кое-что решила...
     - Насчет чего? - спросил я.
     - Насчет тебя, конечно.- И тут она спросила, сколько мне лет.
     - Девятнадцать,- сказал я.- А что?
     - Мне два месяца назад восемнадцать исполнилось,- и она облизала с  губ
джем.- Но я гораздо тебя старше, женщины вообще гораздо раньше развиваются.
     Я радостно задрожал, прежде чем успел как следует оценить эту мысль.
     - Куда ты гнешь? Какое тебе дело до моего возраста?
     - Просто я подумала, что ты еще ужасный ребенок.
     Она очень деловито наливала мне кофе.  И тут в первый  раз  при мне она
оказалась  неловкой. Поставила  кофейник  не глядя, прямо  на  кусок сахара,
косо, кофе пролился на скатерть.
     - Ох ты черт!
     Кофе не  успел  еще как  следует  впитаться, а она уже  прикрыла  пятно
развернутой салфеткой.
     - Дай-ка  свою,- велела она. Я протянул салфетку, она обтерла кофейник.
Подозвала официанта, попросила еще две салфетки. И  только когда  пятно было
надежно  прикрыто  и  чистота, порядок и гармония вполне  восстановлены, она
вернулась к начатому разговору:
     - Знаешь, что я подумала, когда тебя увидела в первый раз?
     Я глупо моргнул, не зная, куда она клонит.
     - Я подумала, что ты  дико чистый,- сказала  она.-  Нетронутый  такой и
дико чистый...
     Я даже не донес чашку до рта, так и плюхнул ее на блюдце.
     - Ну... сам понимаешь.
     - Ничего я не понимаю,- не выдержал я.
     -  То есть ты вышел из лесов совершенно естественным, в чем мать родила
- и это сразу ясно.
     - Да ну тебя, Бо!
     - ет,  правда,-  продолжала она  свое.- Ты  так  прелестно  сохранился.
Эдакий зверик. И ты весь из одного куска. А меня всю жизнь клеем склеивают.
     Бо приложила руки к груди, будто демонстрируя свой тезис.
     Я сказал: клей, видно, замечательный, каждому бы такой.
     - Ты куда меньше меня похожа на "сложи картинку".
     - Просто ты ничего про меня не знаешь, верно ведь?
     - Да,- сказал я.- Мало что знаю.
     - Нет, ты именно ничего не знаешь,- сказала она.- Это к лучшему.
     И  она  скорчила на своей восемнадцатилетней мордашке то, что,  видимо,
казалось ей ужасной гримасой:
     - Ой, хорошо б тебе так про меня и не узнать. Ты б ничего не понял.
     Кусок не полез мне в горло. О чем это она?
     Но Бо засмеялась.
     - Да нет  же, не пугайся. Я как ты - совсем еще зеленая. Je suis encore
toute etourdie(22). Только я  этого не стесняюсь,  а  ты стесняешься. Просто
моя жизнь на твою ну  ни капельки не похожа.  Вообще-то даже смешно. И она б
тебе показалась дико странной и необыкновенной, и она б тебе не понравилась.
Вот и все.
     -  Не понимаю, про что ты говоришь,- сказал я, Бо явно хотела,  чтоб  я
приставал к ней, выуживал  из нее каждое слово. А я не умел. Я ужасно нелепо
себя вел.
     - Хорошо  бы мы были лет на десять постарше,- сказала она.- Или хоть ты
был бы постарше.
     - Зачем?
     - Тогда было бы куда больше смысла в том, что я задумала.
     Я немного обождал.
     - Ну,- сказал я наконец.- А что же ты задумала?
     Бо нервничала. Она сцепила пальцы и только закачала головой.
     - Не дразнись! - выпалил я.
     - А я и не дразнюсь. Я все тебе скажу. Честное слово,  я сама скажу.  Я
только не знаю, как начать, ты уж меня не пытай.
     Я пожал плечами.
     - Как хочешь.
     - Не сердись и не пожимай плечами. Мне, ей-богу, не до того.
     Заманила меня в такую рань к  завтраку, а теперь дает обратный ход. И я
снова  стал  есть,  решив  молчать  как  рыба,  и  пусть говорит,  когда  ей
вздумается, или вообще не говорит. Утомлять ее я не буду.
     - Ну вот, ты и расстроился,- сказала она.- Я ведь вижу.
     -  У  тебя  все  какие-то намеки,  недомолвки,-  проворчал я.-  Что  же
прикажешь делать - силой из тебя слова выжимать, да?
     Бо собрала  шарф, перчатки, лакированную  сумочку  и схватила  меня  за
руку.
     - Кит, миленький, ты не сердись, у нас еще столько времени впереди. И я
хочу  тебе  все рассказать по порядку,  как следует, чтоб ты не  пугался, не
удивлялся и не думал, что я на тебя давлю. Вот и все.
     - Ладно уж,- сказал  я ласково. Я видел, какое  серьезное у нее лицо, и
понял, что она правда хочет мне сказать что-то очень важное.
     - Ну, ты все съел?.. Тогда пошли,- сказала она.
     - Куда это? - спросил я вставая.
     - Я хочу спасти бедненькую шляпу Скотта.
     - Господи, зачем?
     - А зачем мы ее там бросили? Это безобразие. Несправедливо.
     - Да как ты до лесу-то доберешься? - спросил я, выходя следом за нею на
улицу.- Дотуда миль шесть-семь переть.
     - На "фиате", конечно. Ты можешь править?
     - Править-то я могу,- сказал я.- Но вдруг Скотт будет недоволен?
     - Чем?
     - Ну, что мы машину взяли.
     - Но машина моя, Кит.
     - "Фиат"?
     - Ну да. А ты не знал?
     -  Не знал. Скотт говорил, это машина  племянницы  Джеральда Мерфи. Да,
кажется, так он говорил - племянницы.
     - А это я.
     - Джеральд Мерфи - твой дядя?
     - Нет. Не в полном смысле. То  есть у  меня  сотни таких дядь. В общем,
Сара - знакомая моей мамы.
     Я стоял на тротуаре, задавал Бо множество вопросов, а она  делалась все
непонятней, так что впору просто спросить, кто она и откуда.
     - тебя все  на лице написано.-  Теперь она подтрунивала надо  мной.- Ну
чего ты удивляешься? Мог бы догадаться. Так что давай, будешь править.
     - Ой нет,- сказал я.- Это твоя машина...
     - Не дури.
     - Вдруг я ее разобью.- Я вспомнил свои  неудачные опыты. К тому же я не
сомневался, что Бо правит в сто раз лучше меня.
     - Ладно,- сказала она.- Жалко. Но раз тебе не хочется...
     Я затряс головой, мы  сели в машину. Руль радостно подался под руками у
Бо.  Все  ладилось,  к  чему только ни прикасались эти пальцы,  и  ладони, и
запястья, эти руки и ноги. "Фиат" взял с места не кашлянув, и  мы свернули в
улочку и покатили мимо витрин, как на самокате.
     - Осторожней!  - не  выдержал  я. Мощный  грузовик вынырнул впереди  из
переулка, а Бо его не заметила.
     -  Ненавижу  эти серые  грузовики,- оказала она.  Она катила по  людным
улицам,  как  по пустыне. Мне вдруг захотелось  зажмуриться.  Мы  выехали на
площадь, и тут я окончательно понял, что Бо не умеет править. Все движения у
нее были точные, но замечала  она только то, что под носом. Водить машину  -
это не часы чинить. Бо не замечала  ни людей, ни  велосипедов, ни собак,  ни
кошек.
     - Смотри! - Женщина переходила дорогу в пятидесяти метрах от нас, и мне
снова пришлось орать.- Смотри же, Бо!
     - Знаю! - крикнула она.- Французы дико неосторожны, правда?
     Я ухватился за щиток одной  рукой, за дверцу - другой, и я почувствовал
облегчение, лишь когда мы выехали на пустую сельскую дорогу,  которая  шла в
гору, в  Фужерский  лес, и  привела нас  к поляне, где мы оставили  на палке
шляпу Скотта.
     - Ой, она еще тут,- обрадовалась Бо, выходя из машины.
     Мне в дороге свело челюсть, и теперь я не сразу обрел дар речи.
     - А ты как думала? - сказал я.- Что один из них прокрадется  сюда ночью
и ее стащит?
     -  Не  напускай на  себя цинизм,- ответила она.- Наивный и обиженный ты
куда милей. Правда, ты тогда мне гораздо больше нравишься.
     Нет, я  окончательно  понял,  что  ничего  не могу  с  нею  поделать. Я
беспомощно  и  жадно  глядел, как она  осматривает бедную шляпу, расправляет
вмятину, вертит  "Федору" в руках,  дышит на нее, пытаясь восстановить былое
совершенство.
     - Она  вся промокла. А что ты с брюками-то сделал? Они ведь у тебя тоже
все промокли и на заду разодрались...
     - Я их выбросил,- оказал я.- А  тебе советую выбросить шляпу.  Вряд  ли
Скотт такую наденет.
     - А  ты скажи Эрнесту и  Скотту про свои брюки,  пускай  они тебе новые
покупают.
     - Обойдусь,- выдавил я.
     Бо  засмеялась.  Как  всегда, моя  гордость  подвела меня и  вогнала  в
краску. Но я так сгорал от любви к Бо, что уж не до того было, краснеешь или
не краснеешь. Я все время  злился, страдал, томился  и радовался. Правда,  я
старался перебороть себя, и страх, и застенчивость, но у  меня все  было  на
лице написано.
     -  Вот бы мне быть как ты,-  сказала она.- У тебя все чувства наружу. Я
люблю, когда ты краснеешь.
     Она  стояла совсем  рядом, почти  прикасалась ко мне  грудью.  И тут  я
положил ладонь ей на лицо. Она отстранила мою руку и крепко ее сжала.
     - А я и не краснею,- сказал я.- Просто у меня температура.
     Она не  слушала, моя  попытка сострить  провалилась.  Бо спросила,  что
думаю я про Хемингуэя и Скотта.
     - Останутся они друзьями, а? То есть настоящими друзьями?
     - А что? - сказал я.- Пока они ведь еще держатся.
     - Но ты разве не чувствуешь? Они оба старются измениться, чтото из себя
сделать новое, а у них не выходит.
     -  Скотт,  может, и  старается,-  сказал я.-  И думает,  что  Хемингуэй
старается тоже.
     - Нет, правда, я вот еще хотела тебя спросить,- она все не отпускала, а
крепко держала мою руку, будто я собирался ее вырвать.- Думаешь, оба и  есть
то, за что себя выдают? Они ведь ужасно оба запутались. Правда же?
     -  Они  тут  ничего  не могут поделать. Они вечно друг  друга  злят.  И
кажется, им того и надо.
     Мы кружили вокруг  "фиата", будто прогуливались по фойе оперы, и Бо все
не отпускала мою руку.
     - Им помощь очень нужна, вот что я поняла,- сказала Бо.- То есть она им
обоим нужна.
     Меня кольнула ревность.
     - Какая помощь? - насторожился я.
     -  Ну...  -  Тут  Бо явно  собиралась  мне  что-то объяснить,  но вдруг
передумала  и спросила,  какого я  мнения, в частности, о  Скотте.- Мне надо
знать, во что Скотт действительно верит, а, Кит?
     В то время часто задавали этот вопрос. Он тогда был  в ходу, как и  еще
другой вопрос - "что у него за душой?". В общем, ответ требовался серьезный.
     - По-моему, Скотт во все на свете верит,- рискнул я.
     Бо сжала мою руку.
     -  Ой,  верно,-  сказала  она.- Потому-то  он  так  легко обижается,  и
потому-то он пьет. Ему необходимо во что-то верить, иначе он погибнет.
     - И Хемингуэй такой же,- сказал я.- Просто он это лучше умеет скрывать.
     - Господи, я  и сама  знаю, Кит. И во время этих их жутких перепалок он
ведь из кожи  лезет  вон, чтобы только  себя не выдать. И вся его жестокость
отсюда, ему  либо убивать, либо себя убить,  а как жалко, ведь на самом деле
он совершенно не такой.
     Наверное,  теперь   мне   следовало  бы  посмеяться  над  тем,  как  Бо
(восемнадцати  лет и  двух месяцев  от  роду) и я  (девятнадцати лет и  двух
месяцев) судили о  них как о равных. И  все же мы были правы. А Бо, кажется,
совсем уже подошла к тому, что собиралась мне выложить.
     Она примолкла, и мы побрели дальше.
     -  Смешно,- вдруг сказала она.- Каждый из них настоящий  мужчина,  но у
них все по-разному. И кто же из них прав, а, Кит?
     - Но что у тебя на уме, не пойму,- сказал я.
     -  Сама пока не знаю. То есть не совсем знаю,- и тут она остановилась.-
Понимаешь,  мне  надо менять мою  жизнь.  И тебе, по-моему, тоже. И Скотт  с
Хемингуэем  тоже  стараются изменить свою  жизнь.  И  у  всех  у нас  разные
причины. И удивительно, как это мы вдруг встретились.
     И  ведь снова  Бо была  права,  все мы на  что-то решались,  к  чему-то
готовились, что-то  важное  творилось у  каждого  в душе.  Каждый  собирался
бросить вызов богам.
     - Пошли,- сказала  она.-  На меня давит это место. Здесь  я ничего тебе
больше не расскажу. И вдобавок есть хочется. Надо еще раз позавтракать.
     Мне не хотелось отпускать ее руку. Я цеплялся за Бо, пока мог, а в ней,
по-моему, боролись противоречивые чувства, когда мы  на миг застыли в нежной
зеленой  дымке, как пар от дыхания, висевшей над остатками нашего брошенного
пикника.
     - Ну, поехали,- сказала она.
     Я выпустил  ее руку. Мне  и подумать было  страшно о том,  как Бо снова
меня повезет, но я сразу  сел  не за руль,  а  рядом. Бо оценила  мой  жест,
прижалась  ко мне щекой, носом,  ухом,  засмеялась, потом  включила мотор  и
немного обождала. Потом проговорила:
     - Наверно, мне  надо набраться храбрости, раз уж я решилась, Кит.  Да и
тебе, наверно, тоже.
     Господи, ну что  она  хотела этим  сказать?  В  какую еще загадку  меня
втягивала? О ком думала? Обо мне? О Скотте? О Хемингуэе? Или просто-напросто
о  себе?  Одно я знал твердо - в любом случае ответ я получу  не раньше, чем
она  займется  раскатыванием  croissant'oв,  а  потому  я  захлопнул дверцу,
схватился за щиток, и Бо повела "фиат" в сторону шоссе.
     Даже  сегодня,  стоит мне только  закрыть глаза, меня обдает  болью той
секунды, когда Бо  повернулась  ко мне - что-то сказать, выехала  на шоссе и
врезалась  в  грузовик, который вез строительные  материалы. На  нас рухнули
полы,  крыши, стены, перила, столы,  полки, брусья. Нас  раскололо надвое, и
хоть  я не видел, как именно ее убило, я все сразу почуял нутром. Прежде чем
ударило меня  самого,  я  успел понять, что серый  грузовик  уничтожил Бо  и
просто ее больше нет на свете.

Глава 12

     Бо  погибла, а я остался жив  - чистейшая  случайность.  Правда,  когда
Скотт  и Хемингуэй пришли  меня  навестить, а  потом Зельда,  и оба Мерфи, и
миссис  Хемингуэй,  я  лежал на  железной  кровати  в иностранной  больнице,
беспомощный, затуманенный и почти никого не узнавал.
     Скотт,  и Хемингуэй, и Джеральд  Мерфи  выступали сквозь  дымку мудрыми
старцами, пастырями, отцами, дядями, утешителями.
     "Погоди,  детка,  все образуется",- слышал я.  "Ты молодцом",  "Ничего,
ничего..."
     Сара Мерфи, помню, всплакнула - из-за Бо,  наверно,  а может,  глядя на
то,  какой я  тихий,  черный, оглушенный. Зельда обращалась  со мною, как со
сломанной  куклой,  и,  хоть я мало что соображал, очень меня этим стесняла.
Миссис  Хемингуэй  я  просто  не  помню.  Вообще мало  что  помню. Я слушал,
старался понять, спал. Вот и все как будто.
     Я  тогда еще не подозревал, что как  только я оправлюсь,  мне  придется
отчитываться  не перед ними всеми и  не перед собственной совестью,  а перед
французскими  следователями.   Французский  закон  дотошно   требует  именно
объяснений, придавая им больше значения, чем даже фактам, ну а объяснить тут
что-то мог я один.
     Как только я смог садиться, у моего одра нарядили следствие при участии
шестнадцати   персон.  Тогда  мне  все  это  показалось   естественным.  Ну,
иностранцы. Ну,  французы.  Ну, суетятся. И только много лет спустя я узнал,
что Джеральд Мерфи поторопил события, чтобы решить дело сразу и окончательно
и тем  избавить меня  в  дальнейшем  от  таскания по  судам, от  жандармских
допросов, адвокатов, страховых компаний и прочего. Да, поздно я узнал о том,
что сделал для меня Джеральд Мерфи, и так я его и не поблагодарил.
     Я  старался   говорить  правду.   Вновь  и  вновь  повторял  с  помощью
переводчицы - маленькой смуглой женщины в трауре,- что мы не  были пьяны, мы
не  пили, что  у  Бо было отличное зрение,  что  она  не теряла контроля над
собой, знала code de la route (23), умела  водить (прости меня,  господи)  и
что я ей  не мешал. Мне пришлось воссоздавать для них ее последние минуты, и
я с болью воссоздавал их в собственной памяти.
     Но я, наверно,  очень  жалко выглядел, и судья сказал, что  задаст  мне
один последний  вопрос, необходимый вопрос, и  закроет  дело. Он спросил, не
хочу ли я выдвинуть обвинение против водителя того грузовика, мосье Бедуайе.
Он сказал,  что я имею на это право.  Мосье  Бедуайе, плотный бретонец, едва
помещался на стуле. Железный господин, под стать своему грузовику. Он утирал
глаза чудовищным кулачищем всякий раз, когда упоминалось имя Бо.
     - Нет-нет,- сказал я.- Я не хочу обвинять мосье Бедуайе. Он не виноват.
     - Совершенно точно?
     - Да-да, совершенно точно.
     Далее судья по всем правилам заключил разбирательство, сообщив мне, что
я признан  невиновным  и могу покинуть Фужер, как  только почувствую  себя в
силах.   Об   остальном   позаботятся   родственники   трагически   погибшей
мадемуазель.
     И, кажется, тут только я понял, что Бо умерла.
     Наверно, странно, что я говорю обо всем этом так спокойно. Сжато, сухо.
Но, в общем-то, мне надо уже расстаться с Бо  и вернуться к  тому,  с чего я
начал,- к путешествию Скотта и  Хемингуэя и зачем оно  им понадобилось  и  к
чему привело. В общем-то, просто я стараюсь свести  память  о Бо к той роли,
которую  она потом сыграла. Наверное, я совсем  бы о ней не упоминал, если б
мог, потому что не в ней дело. Нет, не в ней дело.
     Но  смерть ее нас  всех подстегнула.  Каждый  день  в  больнице я ломал
голову  в  поисках безвозвратно  потерянного.  Но чувствовал  я  (если можно
чувствовать то,  чего уже  нет), чувствовал  я только рвущую  боль последней
секунды,  и отпускала она меня лишь на короткие промежутки. Я был  молодой и
умел долго терзаться. Мне было всего  девятнадцать, и  смерть совсем  рядом,
конечно,  ошеломила  меня.  Я только беспомощно  складывал  осколки. Снова и
снова перебирал в памяти тот последний разговор, месил, месил ее  слова, как
тесто, задавал и задавал себе вопросы, а ответа на них не было.
     Что  собиралась делать Бо? Зачем ей требовалось набраться храбрости?  И
для чего могло понадобиться  мужество мне?  Но самый мучительный был вопрос,
который  помог  бы  ответить и на  все  остальные. Если она  решила отдаться
Скотту либо Хемингуэю (а это  возможно), то  кому же из  них? А может, я зря
преуменьшал собственную роль?
     Потом я снова начал о них  беспокоиться. Будь  я  подальновидней, я бы,
наверное, махнул на них рукой. Но я имел  неосторожность спросить  у Зельды,
что с ними делается. С тех пар как я стал садиться в постели, Зельда была со
мной нежней, внимательней, добрее  всех.  Я тотчас же сдался. Я полностью  и
без раздумий доверился ей.
     Она  выслушала Мой вопрос про Хемингуэя и Скотта, а потом, как девочка,
скакнула на мою кровать, поджав губы и вонзив красные ногти в белые ладони.
     - А зачем тебе о них знать? - спросила она.
     - Да так,- сказал я.- Просто интересно, какие у них планы.
     - Тебе это всерьез не все равно?
     - Конечно,- сказал я.
     - Смешной мальчик,-  сказала она. Она пристально на меня посмотрела, не
то  испытывая, не то  стараясь смутить  - у нее никогда было не понять.-  Ты
разве не догадался, что оба пытались влюбиться в Бо?
     - Я не замечал... - пролепетал я.
     -  Не ври! Ты ревновал, Кит. Только напрасно ты  это. Оба вели себя как
два бодрящихся старика, и нужна-то им Бо была  только для того, чтоб  кинуть
последний взгляд.
     - На что?
     - На  самих себя,  на что  же  еще?  -  сказала  она. Зельда  выглядела
довольно  скверно,  и  губы она накрасила  тоненькой, узкой  полоской, будто
нарочно, чтоб казаться злой или даже противной.
     - Неужели ты  не понимаешь?  - сказала она.- Ну да, как же тебе понять?
Ты-то любил Бо. А  мы все влюблены в собственную  молодость. В том-то и беда
наша,  Кит. Страшно.  Теряем  себя  капля  за  каплей.  Молодость  проходит.
"Благоуханье мига и того не  боле".  И  она  проходит совсем, вот в чем весь
ужас, Кит. У тебя-то остается твоя гладкая, юная кожа, Кит, а наша ежедневно
и отвратительно облупляется. Как рыбья чешуя, как старые сухие листья мака.
     Я полусидел, обложенный подушками,  и  Зельда наклонилась  и на секунду
прижалась  ко  мне,  она  будто хотела  одарить меня своим теплом.  И ничего
больше.  У нее  было  совершенно  спокойное лицо,  но  мне  на  шею  капнула
слезинка.