который  накануне  докладывал  ему,   что
большинство писателей -- враги народа. Мудрейший тогда, подумав, сказал:
   -- Послушай, Поликарпов, где я тебе возьму других писателей?
   Так  вот,  сейчас  вождь подошел  к вытянувшемуся  по струнке  министру
культуры.
   --  Какая  била  необходимость, --  произнес он медленно, --  випускать
Жуковского без разрешения товарища Сталина?
   Поликарпов  хотел  уже  сказать,  что  было  указание  на  то  товарища
Молотова, но, посмотрев на Вячеслава  Михайловича, понял, что это  будет его
последний доклад, и выпалил:
   -- Иосиф Виссарионович! Мы тут собрались, обсудили и  решили, что можно
показывать.
   Перед  притихшим залом Сталин долго топал своими блестящими, как пенсне
у Берии, сапожищами. Потом подошел к Поликарпову, взялся за верхнюю пуговицу
его штатского кителя и, то ли повторил за министром, то ли спросил:
   -- Собрались!?
   И опять стал топать перед затаившим  дыхание залом.  Через десять минут
он снова  подошел  к  Поликарпову,  который,  только благодаря могучей  воле
стойкого  большевика,  не  падал  в обморок.  Взявшись  за  пуговицу  пониже
верхней, вождь произнес:
   -- Посовещались!?
   И  новая  трагическая  пауза затянулась на десять  минут. После нее  он
подошел  к  постаревшему за  эти минуты  министру.  Бедный враг  большинства
советских писателей  уже  видел  себя  по ту  сторону  колючей проволоки, но
держался. Покрутив третью  сверху пуговицу, будто он был родом  из Одессы, а
не из Гори, Сталин, как-то странно улыбаясь одними усами, снова спросил:
   -- И решили?!
   Он посмотрел  в  налитые кровью глаза Поликарпова, выждал еще несколько
минут и затем таким голосом,  будто внезапно  принял решение отменить казнь,
добавил:
   -- И правильно решили!
   Зал облегченно вздохнул. Под этот  вздох  вождь так же  неожиданно, как
появился, исчез.
   Да, хозяин  любил кино. Поэтому  и отобрали  у  побежденных  сотни этих
замечательных трофейных фильмов, которые были нашими университетами.
   Фильмов  появилось  много,  но  копий  их  не  хватало,  и  кинотеатры,
расположенные  рядом,  крутили одну картину,  которую  по частям  переносили
туда-сюда перебежчики. В кинотеатре имени Горького перебежчиком работал я.
   Это  была  замечательная  работа  с  большими  привилегиями.  Детей  до
шестнадцати лет на многие  картины не пускали. А для  меня и моих друзей, не
достигших половой зрелости, этого запрета  не существовало. Когда у меня был
свободный день, мы занимали  весь первый  ряд и  по  блату  смотрели  четыре
сеанса  подряд  одну  и  ту  же картину,  заранее  зная,  что  через секунду
произойдет  на экране. Как  Иосиф  Виссарионович Молотова,  мы  толкали друг
друга в бок:
   -- Сейчас он ее поцелует.
   Я лучше других знал, что случится  дальше, потому что видел уже все это
в окошко аппаратной.
   В большом  зале  кино показывал механик Билли  Бонс. Он  не обижался на
свою кликуху. Его имени никто не знал. Мне казалось, что он и сам забыл его.
Прозвище свое он получил за то, что у него был один глаз.
   -- Иди сюда, байструк. -- Уступал он  мне  место у окошка в зал. --  Ты
только посмотри, как они любят друг друга. Так не бывает.
   И я на две минуты растворялся в другой жизни.
   -- Лорды, вы на коленях?
   -- А вы разве нет, сэр?
   -- Никогда, мадам.
   Я помнил  каждое  движение  трагической  английской королевы.  Вот  она
всходит на эшафот и поднимает к небу руки.
   Ком в  горле перекрывает  мое  дыхание. Но  пора  бежать  -- Билли Бонс
перемотал две части. И глотая мокрый, студеный ветер, я бегу по Театральному
переулку. Ладонь моя сжимает ледяную ручку железного  ящика. Отстает подошва
на правом ботинке. Носок уже влажный, хотя я обхожу лужи, которые паутинятся
первым льдом. Я давно вырос из своего бушлата, и он больше холодит меня, чем
греет.
   И вот распахиваются двери второй аппаратной. Я жмурюсь от яркого света,
от  пахнущего кинолентой  и жженным углем тепла,  от механика Вали в летнем,
обтягивающем  ее тело,  ситцевом  платье. Как  она похожа на  Марию  Стюарт.
Неужели она под платьем тоже голая? Мне стыдно об этом думать, но я думаю.
   -- Иди, иди сюда быстрее! -- захлебывается она словами.
   -- Ее сейчас убьют. Вот дура! Зачем она приехала обратно в Англию.
   И мы смотрим в  квадратный проем.  Головы наши рядом.  Я чувствую,  как
пульсирует  жилка на  ее виске.  Я знаю, что сейчас набросят мешок на голову
Марии, и счастлив, потому что наши с Валей головы тоже в этом мешке.
   Трофейные  фильмы  -- праздник моей памяти.  Вторая линия  судьбы моего
взрослого  детства.  Это  все  происходило и  со  мной  -- жизнь  Рембранта,
путешествие Марко Поло, грезы Шумана, прыжки Тарзана и песни Марики Рок.
   -- Смотри! --  орет  Билли Бонс.  -- Этот  фраер хочет унизить Штрауса.
Еле-еле фоц, а туда же.
   --  Скорее! Скорее! -- зовет меня Валя.  --  Сейчас  они встретятся  на
мосту  Вотерлоо. Она из-за  нужды  стала проституткой,  но он  ее все  равно
любит.
   Я, действительно,  перебежчик. Я перебегаю  из  одной жизни  в  другую.
Утром я писал обнаженную Саскию, а вечером был одиноким Бетховином. Завтра я
буду  Робин  Гудом.  Я  несу коробку с кинолентами и  раскачиваюсь, подражая
походке английского разбойника.
   -- Вон тот с бородой Шуберт. Он сейчас пишет Аве Марию.
   Как  все неслучайно.  Надо же, Аве Мария Шуберта. Музыка из буржуазного
фильма.
   -- Быстрее, быстрее! Смотри, дерутся  матросы. Под мозолями на ладонях,
натертыми ручкой железного ящика, линии судьбы  раздваивались. Одна означала
бесцветную,  озябшую  жизнь  на  сквозняке  послевоенного  города.  А вторая
показывала, хотя и трагическую, но яркую и значительную судьбу.
   Вот я  бегу  по первому мокрому снегу зимнего переулка. Скорее -- туда,
где  растут пальмы, где белый лимузин скользит  вдоль морского прибоя. Какое
наслаждение заглядывать в  этот мир. А может быть,  все  наоборот, я живу не
здесь  и  оттуда  заглядываю  сюда, в тусклую  жизнь,  придуманную  скучными
режиссерами.
   И вдруг черно-белая моя судьба, действительно, становится разноцветной.
На сером, затоптанном снегу полыхают алые розы, будто их выбросили  из мира,
подсмотренного  в окошко  аппаратной.  У нас таких  не бывает.  Скорее всего
моряк  привез их  с  Кавказа. Но та,  для которой  он их купил  в Батуми, не
встретила  его.  И  матрос выбросил  цветы  на  снег  возле кинотеатра имени
Горького. Это уже я придумываю сюжет трофейного фильма. Вы будете  смеяться,
но, наверное, так оно и было.
   Я несу эти три действующих вулкана Вале.
   --  Рудик!  -- говорит она, прижимая розы к груди такой высокой,  как у
той, что сейчас плачет на экране. -- Неужели это мне?
   Я краснею и начинаю оправдываться.
   -- Да. Тебе. Вот, просил передать Билли Бонс.
   -- Билли Бонс? -- разочарована она.
   А меня уже понесло. Я сочиняю трофейный фильм.
   -- Да,  да, он. И ничего,  что у него один глаз. Второй он  потерял  на
фронте.
   -- Какой фронт? Ему только двадцать лет.
   -- Ну и  что? Он был сыном  полка. Отец у него генерал. Но он  погиб на
войне. И  Билли Бонс мстил фашистам за папу. Он стал снайпером. На его счету
тридцать три немца. А потом ему выбили именно тот глаз,  которым он целился.
Тогда его перевели в  разведчики. Знаешь сколько  у  него орденов. Груди  не
хватает. Только он их не носит.
   Валя открывает рот так широко, что в него может влететь  "мессершмидт".
На весь экран. Я пишу сценарий фильма о войне и про любовь, а  два режиссера
тут же снимают их в двух аппаратных.
   -- Билли,  тебе привет от Вали.  Она  сказала,  что ты отличный парень.
Только очень уж застенчивый. А знаешь, между прочим, Валю разыскивает маршал
Жуков. Он потому-то после войны и  переехал  из Москвы в Одессу, что знал --
только здесь ее можно найти. Полководца во время войны  сильно  ранило и  он
потерял много крови. Так Валя поделилась с ним своей и спасла маршала. У них
одинаковая группа крови. Очень редкая. Бывает у  двух на десять  тысяч.  Они
оказались как раз те  двое. Жуков ищет Валю, а  она от него прячется, потому
что была донором бескорыстно.
   Все сильней загорались огоньки в Валиных глазах, когда я рассказывал ей
про  подвиги  Билли  Бонса. Да  и Билли  сверкал,  как циклоп,  единственным
глазом, слушая мою трепотню о Вале.
   И вот в воскресный день я,  жутко ревнуя, наблюдаю, как  они идут рядом
по Театральному переулку. Я и ревную, и волнуюсь за них. Я вижу, что у Билли
Бонса  пересохли  губы. Он  впервые перевязал глаз  белой  повязкой. На  нем
невероятно широкие клеши и из-под них выглядывают вишневые штиблеты. Бобочка
так обтягивает его торс, что вот-вот лопнет.
   Они молчат, потому что  за пределами моего фильма им говорить не о чем.
Еще немного и все мои полугодовые усилия окажутся напрасными.
   Но я не допущу этого. Я продолжу свой  устный сценарий. Сейчас пони, на
котором катаются дети вокруг Соборки, превратится в боевого коня. Билли лихо
запрыгнет в  седло. Он поднимет Валю, как  пушинку, и поцелует ее в губы.  А
затем опустит ее на землю, поправит свою белоснежную повязку и скажет:
   -- Жди меня! Я вернусь, красотка!
   --  Нет! Нет! Не так! Стоп,  камера!  Ассистент, покажите  дубль! Билли
Бонс,  ты что, с  перепоя? Больше металла  в голосе!  Эй,  малый с  железным
ящиком, отойди  в сторону!  Чего  все  время лезешь в  камеру?  Ах,  это ты,
Дамский наган? Извини, я тебя не узнал. Как ты поседел? Повторяем!
   -- Я вернусь, красотка!
   И музыка из буржуазного фильма заглушит стук копыт.






















ЖЕЛЕЗНЫЙ ХАРАКТЕР

   В  годы  Советской власти,  когда легендарными,  по строгой  разнарядке
вождей,  были одни полководцы, в легенду прокрался, минуя партийные таможни,
поэт Григорий Поженян.  Он зашел туда на руках, вниз головой,  как в кабинет
ректора  литинститута,  когда  тот  накануне  исключив   его  из  заведения,
готовящего советских писателей, крикнул:
   -- Пошел вон, и чтоб ноги твоей больше у меня не было!
   Сейчас имя этого  бывшего начальника  вспоминают только в связи  с тем,
что Поженян однажды вошел на руках в его кабинет.
   Что  же накануне  так разозлило ректора?  Почему он вручил волчий билет
студенту,  молодую грудь которого  распирали боевые ордена,  а в общежитской
тумбочке хранился пистолет, подаренный за геройство командующим фронта?
   Грустная  это история. Не  хотелось бы с нее начинать рассказ о веселом
человеке, но придется. Потому что легенда берет начало где-то там.
   Победившая страна, насладившись маршами победы, снова стала  выискивать
внутренних врагов, без которых существовать уже не могла. Позади были чистки
и  зачистки,  троцкисты и  зиновьевцы.  Освободились  нары  в лагерях  после
массовых  отправлений  на  тот свет  политических  зэков.  Нужен  был  новый
послевоенный  призыв,  и  прокатилась  по  широким  просторам  родины  волна
осуждения космополитов. Каждая серьезная организация должна была иметь своих
"отщепенцев".  После  долгих  закрытых  диспутов  партийцев  в  литературном
институте  тайным голосованием  на  скрытом от общественности  бюро  выбрали
своего  "предателя".   Им  оказался   замечательный  советский   поэт  Павел
Антокольский.
   А что? Чужой по крови, по возрасту и по таланту. Подходит. Не жалко.
   Накануне всеобщего собрания Поженяна вызвали в партком.
   -- Мы вам доверяем, Григорий  Михайлович. Вы,  хотя и не  коммунист, но
наш  человек -- воевали  хорошо. Человек отчаянный и поэт неплохой. Впрочем,
от  вашего поведения зависит, каким будете в будущем. Да, кстати,  нас  всех
возмутил  этот Антокольский. Предал родину, Иуда, которую мы  с вами недавно
защитили на фронте.  В общем, Григорий Михайлович, нужно выступить и со всей
красноармейской прямотой...
   -- Выступлю!  --  пообещал Гриша  Поженян и выпятил вперед  грудь,  как
будто был в кителе.
   На  трибуну  он  вышел  в этом  самом  кителе,  который  потом  назовет
"дурацким пиджаком",  и будет надевать  его только тогда, когда нужно  будет
идти к высокому начальству, заступаясь за друзей, попавших в немилость.
   Медали  и  ордена осветили  притихшие ряды напряженного зала. До  этого
выступал Солоухин, простоявший всю войну с винтовкой у мавзолея, чтобы враги
не  похитили  Ленина. Он стоял  там даже  тогда, когда  тело  вождя временно
отбыло в Тюмень.
   Окая, он вбил свои четыре гвоздя, как напишет потом один поэт, в ладони
и ступни своего распятого учителя.
   И вот  на трибуне шаровая молния -- Гриша Поженян,  еще не легенда, еще
пацан,  балагур, буян, весело  провоевавший четыре года, игравший в кости со
смертью и выигравший у нее, да так, что и сейчас еще не может угомониться.
   --  Меня  вчера  попросили,  вернее,  приказали,  --  сказал Гриша,  --
затоптать поэта, с книжкой  которого я шел в бой. Если бы меня убили, был бы
прострелен и  этот  томик, потому что  хранился он в  кармане на  груди. Сын
этого поэта  погиб на фронте.  Он не может  защитить отца. От  его имени это
сделаю  я. Мне  не страшно. Меня  уже убивали  и я  живу  после смерти. Я не
прятался  за  мавзолеем, когда мои ровесники шли в атаку.  И  сейчас тоже не
спрячусь.
   Вы хотите, чтобы я затоптал замечательного писателя, нашего прекрасного
учителя поэзии? -- обратился Поженян к  притихшему президиуму  и испуганному
залу. -- Внимательно следите за движением руки.
   И  Гриша сделал руками  неприличный жест.  Любого  другого в те смутные
времена за  такую дерзость запрятали далеко  в  Сибирь.  Гриша и на этот раз
отделался легким ранением. Его только исключили из Литинститута.
   Он на  руках поднялся на первую ступеньку легенды. Впрочем,  на вторую.
На первой он уже давно  стоял в городе, который  сделался для него родным, в
Одессе.  Это случилось в сорок первом. Немцы взяли деревню Беляевку.  Оттуда
шла в город днестровская вода. В городе у нескольких колонок, к которым были
подключены  запасники,  стояли  тысячи  одесситов  с  ведрами.  Говорят, что
однажды, когда  пошел  дождь,  народ высыпал на улицы из  бомбоубежищ, чтобы
подставить выварки  и  кастрюли  под  водостоки.  Люди ловили летящие  капли
губами и ладонями, стояли, подняв к небу  лица, и не расходились, хотя город
в это время бомбили немцы.
   Молочницы  из  Дофиновки везли  в бидонах  колодезную воду  в больницы,
переполненные  ранеными,  солдатам не  покидающим  окопы.  Осажденный  город
мучила  жажда.  Через много  лет Гриша  снимет фильм "Жажда", а сейчас  он с
двадцатью разведчиками ночью прокрался  к водонапорной  станции  и уничтожил
вражескую охрану.
   Беляевка, наверное, была  первым селом в Отечественной, которое, хотя и
на время, на несколько дней, но  отобрали у немцев.  Однако за эти несколько
дней Одесса вдоволь  напилась, наполнила  все свои ведра, выварки и кастрюли
эликсиром жизни,  помылась в  банях  -- и  Исаковича, и  на  Гаванной, и  на
Провянской, напоила и  накормила своих защитников, даже не догадываясь,  что
все  это  позволили  сделать  ей  несколько десятков  разведчиков,  которыми
командовал  семнадцатилетний  Гриша  Поженян,  известный  тогда  под кличкой
Уголек.
   Я видел  в  литературном музее  Одессы его  фотографию тех лет. Рядом с
Маяковским,  Горьким,  Буниным,   Катаевым,   Чуковским,  Ильфом,  Петровым,
Бабелем, Паустовским и Багрицким -- всеми великими, которые  жили или бывали
в  Одессе,  смотрит  со  стены  на мир  широко  раскрытыми  глазами  смуглый
мальчишка. Он еще не знает о своей звездной судьбе, которую может оборвать в
любую секунду капля свинца. И  если это  случится, мы с ним никогда не будем
пить пиво  из бочки на  углу Ришельевской и  Розы Люксенбург.  И  к  нам  не
подойдет пожилая женщина в тапочках на босу ногу.
   -- Только не говорите мне, что вы не Поженян. Я вас  таки да вычислила.
-- Она повернулась ко мне. -- Вам тоже здрасти.
   --  Вы читали мою книжку? --  улыбнулся Гриша. Он любит, когда в Одессе
его узнают.
   --  О  чем  вы  говорите?  Разве  у  нас  в  городе   купишь  приличную
художественную литературу?
   -- Значит вы видели фильм "Жажда"?
   -- Что значит видела? Я в нем  участвовала. В сорок  первом  году.  Мне
было тогда пятнадцать лет. Чтоб вы таки  у нас были здоровы. Я до сих пор не
могу напиться от той жажды. Вы, как я  посмотрю, такой маленький, а на тебе,
напоили тогда всю Одессу. Если бы вы сейчас еще ее и накормили.
   -- Ай бросьте, -- переходит Гриша на одесский акцент. -- У вас есть мэр
по фамилии Гурвиц. Это его забота.
   -- Гурвиц? Вы шутите? Раньше мы говорили -- мэрзавец, теперь говорим --
мэр Гурвиц.
   Одесса  была  уже  сдана.  Отряд  Уголька  уходил  из   окружения.  Они
разделились  на  несколько  групп.  Грише  и  еще двоим  удалось прорваться.
Остальных поймали и расстреляли в комендатуре на улице Пастера.
   После  войны на  этом доме появится табличка,  где среди  расстрелянных
есть имя и Поженяна. Гриша попросил не менять эту мраморную доску.
   -- Я, действительно здесь расстрелян вместе со своими боевыми друзьями.
Тот Поженян погиб. Этот, который перед вами, живет посмертно.
   В одесском горисполкоме его поняли. Председатель Костя Симоненко достал
из  стенного  шкафа  бутылку  коньяка  и  они  чокнулись тыльными  сторонами
ладоней, в которых сжимали рюмки. Гриша говорит, что разведчики так поминают
погибших.
   Пока  Гриша выбирался из окружения, его мама на другом фронте  получила
похоронку: "Ваш сын пал смертью храбрых..."
   Его  мама, маленькая  женщина,  знаменитый  военный  хирург,  настолько
маленькая, что  не доставала до  раненых на хирургическом столе,  и для  нее
смастерили   специальную   скамеечку,   становясь  на  которую,  она  делала
сложнейшие операции.
   В сорок четвертом к ней на стол с легким ранением попал ее погибший под
Одессой сын. Вот такое счастье  привалило военврачу в то тягостное время. На
этой операции у нее было два ассистента. Одна сестра подавала инструменты, а
другая полотенцем вытирала  слезы радости, которые туманили  глаза  и мешали
работать.
   Многое, о чем рассказывает Гриша, кажется неправдой. Так не могло быть.
Но в конце концов оказывается, и в этом я не раз  убеждался, все,  о чем  он
говорит -- правда. Сейчас, когда позади много лет  дружбы и рассказаны сотни
невероятных  историй,  иногда  мне   кажется,  что  я  близко   знаю  барона
Мюнгаузена.
   Дерево, выросшее на переносице  у  оленя,  на самом деле было. Я сам ел
вишни,  выросшие на нем. Они  были горькими  и кислыми,  как лесная ягода. А
косяк гусей, упавший в дымовую трубу,  наоборот, казался сладким, как всякая
дичь. К  водке это  мясо  очень  даже  подходило.  Барон  Поженян  не  умеет
выдумывать, он пишет и рассказывает только о том, что с ним случалось.
   --  Итак, ранним  утром поднимаюсь я  на  капитанский мостик  теплохода
"Грузия". Мой  друг, капитан Гарагуля, выводит  свой пароход  из порта Сочи.
"Толя, --  говорю  ему  я, --  на твоем  судне  сегодня ночью было  написано
гениальное  стихотворение.  Хочу тебя ознакомить с  его текстом." "Гриша, --
отвечает мне  Толя,  -- ты же видишь, ветер, течение,  узкий порт.  Выходить
трудно,  надо  быть  внимательным. Это  ведь Сочи.  Подожди пять минут  -- в
открытом  море  прочтешь."  "Ты  служащий  советского   пароходства,  а   не
прославленный капитан, которого знают даже на  острове Борнео.  Десять раз в
месяц ты выходишь из затраханного порта  Сочи, а такого стихотворения, как я
тебе собирался почитать, после "Я помню чудное мгновенья" не создавалось."
   -- Задний ход! --  командует  капитан  Гарагуля.  Слышится  озабоченный
вопрос в динамике. -- Выполняйте приказ капитана. Задний ход! -- приказывает
Анатолий. -- Отдать швартовые!
   Немцы, зафрахтовавшие  судно  для кругосветного  плаванья,  высыпают на
палубу.  Они  испуганы.  Что  заставило   капитана  вернуться   к   причалу?
Террористы? Пожар в трюме? Пробоина в днище?
   Крепятся канаты. Со скрежетом ползет вглубь  цепь якоря. Все начальство
порта у трапа.
   -- Ко  мне  никого