я,
которые,  как  мне  сдается,  перебарщивают  наличием  гласных,  было  такое
чувство, что  древние греки,  чья скульптура белела  в треугольном  скверике
напротив нашей двери, меня понимают. Мне казалось, что они даже поворачивали
печальные  лица  и  про себя подпевали  нам. Интересно, как  очутились  этот
старик с двумя сыновьями, опутанные змеей, у нас в Одессе. И главное, попали
именно на нашу площадь. Надо же.
   Когда арестовали родителей Аркаши  Попандопуло, Фима, друг  моего дяди,
сказал, что этих Лаокоонов  тоже  подметут.  Что  скульптура  будет стоять в
парке культуры и отдыха города  Магадана. Но  древних греков не взяли. Много
знающий,  хотя и русский, жилец из четвертого  подъезда  заметил,  что этого
никогда не произойдет, потому что детей  не сажают, а сам Карл Маркс сказал,
что греки -- это  детство  человечества. Впрочем, Сева  не  ручался, что это
сказал Маркс. Может быть Фридрих Энгельс. Ну в общем, кто-то из них.
   Да, греки  в тот вечер  явно  оживились. Им,  видимо, нравилось, что мы
почти  такие  же  голые, как и они.  Я до  сих пор верю,  что  когда мы пели
итальянские песни, они под змеей танцевали сиртаки.
   Мы  так  распелись, что  не  заметили, как  исчез Ермолаев.  Он  всегда
пропадал, когда первый хмель ударял ему в голову. Притом мы знали, где можно
найти  его. На крышах  соседних домов.  Высота  тянула Женьку.  Он первым из
нашего переулка стал мастером спорта по акробатике.
   Кстати, это произошло как раз на следующий день.
   После  соревнований у  него  брал  интервью  наш  кореш,  корреспондент
одесской комсомольской газеты Юрка Михайлик.
   -- Как тебе  удалось скрутить двойное сальто? -- спросил  Юра и записал
свой вопрос.
   --  Понимаешь,  -- ответил Женя,  -- перебрали вчера у Рудоса.  У  меня
сегодня  в глазах  двоилось. Пошел на  одно  --  а скрутил  два.  Нет,  пить
все-таки перед соревнованиями  нельзя!  Женька никогда не умел вразумительно
ответить.  Да и  спрашивать  он  как  следует не  умел. Это  ведь  он  перед
первенством Союза, когда надо было обойти всех  врачей и  сдать все анализы,
спросил у остолбеневшей сестрички:
   --  Будьте настолько любезны, пожалуйста, скажите, где здесь  принимают
говно  на  анализ  кала?  На  соседних крышах  Женьки не было.  Это потом мы
узнали, что он побывал в прошлых тысячелетиях. Осторожно балансируя  руками,
как  на канате, натянутом  на головокружительной высоте, он перешел булыжную
мостовую.  Затем с разбегу перемахнул  железную ограду  сквера и  подошел  к
скульптуре. Перед мраморным постаментом  росла трава. Женька тщательно вытер
об  нее ноги, чтобы не занести нашу одесскую пыль в  их  античное стерильное
время. Затем он прыгнул, и  ему казалось, что долго длился этот прыжок через
тысячелетия. Босыми ногами Женька почувствовал прохладу мраморной плиты.
   -- Кореш, подвинься, -- сказал он одному из сыновей Лаокоона.
   Фигура  отошла к  краю пьедестала. На  пятачке  вечности  хватило и для
Женьки немного  места. Над  головой качнулась раскидистая шелковица.  С этим
деревом у меня  сложились  непростые отношения. В  середине лета мы камнями,
почему-то называемыми в Одессе муныками, сбивали его плоды, похожие на белых
гусениц. Однажды шелковица вернула мне мой мунык. Он попал в лоб, и все лицо
мое было залито кровью. Когда я вошел домой, мама схватилась за голову:
   -- Шалопут! Кто  тебя  убил?!  От  шелковицы на Женьку  пахнуло  теплом
нашего времени.
   -- Папаша,  чем я могу  вам  помочь? --  спросил  Ермолай у  начальника
скульптурной группы. Древние греки молчали. Тогда Женька  протиснул голову в
виток каменной змеи. Как часто  он  потом  делал  то же самое! Я уверен, что
там, на лесоповале, он тоже куда-то сунул голову. Но тут мы еще играли самих
себя, а там эта игра уже сделалась судьбою.
   Женька напряг мышцы, как культурист. На лице  его появилось трагическое
выражение.  Трагичнее,  чем у  античных юношей.  Он  перебарщивал лицом. Его
веселая одесская жизнь обретала классические формы.
   --  Братцы,  -- спрашивал  Женька,  --  вы,  разом,  не  антисемиты?  С
сегодняшнего дня я  маланец.  Кажется, это  у вас  там было  сказано:  бойся
маланцев даров приносящих. Так что предупреждаю сразу -- я еврей доброволец.
   Женька замолчал, так как к скверу подошли двое, явно под мухой.  Однако
не будем делать из мухи слона.
   -- А, Лаокоон, -- сказал первый.
   -- Какая Алла? Тут баб нет. -- Второй был явно приезжий.
   -- А  -- отдельно и Лаокоон --  отдельно.  Как вода и спирт.  А  -- это
восклицание. Вроде -- у, или -- о. Лаокоон же -- это имя. Тебя зовут Федя, а
его Лаокоон. Лаокоон Иванович. Что тут непонятного, обыкновенное заграничное
имя.
   -- Понял. А что, завтра их будет пятеро?
   --  Почему  пятеро?   Считаем.  Раз,  два,  три,  четыре.  Их  четверо,
соображают на четверых. По сто грамм.
   -- Утром соображали на троих.
   -- Подожди. Раз, два. Действительно добавили четвертого.
   -- Халтурщики! Даже цвет  подобрать не  смогли.  Этот четвертый гораздо
темнее.
   -- Может быть он негр. Эфиоп.
   -- Не выражайся. Эфиоп твою мать.
   Женька начал смеяться. Двое посмотрели на него ошалело.
   -- Братцы! -- Заорал Женька. -- Я свой, русский. Вернее, еврей.
   Пьяные бросились наутек. До такого состояния они еще не допивались.
   Женька  хохотал.  И вдруг  ему стало  казаться,  что змея на  его горле
шевелится. Он  попробовал  вылезти из витка, но не смог.  А ведь  так  легко
вошла внутрь холодного мрамора голова!
   -- Спокойно, --  сказал он  себе и, сделав усилие, освободил шею. -- У,
Змей-Горыныч! -- замахнулся он в темноту, когда мы нашли его около Лаокоона.
-- У-У -- это мое восклицание. А вообще-то я только что двух  довел до белой
горячки.  Так давно  это было.  Женька  Ермолаев. Еврей-доброволец.  Карузо.
"Аморе,  аморе,аморе!"  Бутылка вина на  табуретке, застеленной  газетой.  И
все-таки  осталось у  меня на всю жизнь ощущение, что  рядом, по соседству с
нами,  жили  древние греки.  Они наблюдали за нами,  завидуя  живой жизни. И
танцевали сиртаки под змеей, когда мы пели итальянские песни.
   И даже в обычный день стоило мне перейти дорогу, как я попадал в другое
тысячелетие. Хотя звенели трамваи на Преображенской улице, и  пахло жареными
перцами  с одного, кипящими в постном масле бычками с другого и подгоревшими
синими с третьего двора.  И еще из нашей эры в ту, античную, доносился голос
моей мамы:
   --  Халамидник!  Иди за  хлебом. Нашел  когда  смотреть Лаокоона! Через
десять минут Маруся закрывает магазин.

ПОСЛЕДНИЙ ИЗ РАМСЕСОВ

   У Бугримовой было  восемь львов. И каждый делал какой-нибудь один трюк,
а  она только  кнутом  помахивала. Махнет раз --  и прыгает  лев в  огненное
кольцо,  за что  ему потом будет  отвален приличный  кусок баранины.  Махнет
второй -- и  вот уже бульварной походкой, покачивая филейной частью,  другой
зверь идет по жердочке на мягких лапах. Только одна  легкомысленная прогулка
и в пасти  льва тает бычий круп. С  таким рационом не страшно и свою  голову
сунуть  зверюге в пасть. Что он, чокнутый? Не знает,  кто  его кормит?  Чуть
коснется клыками шеи своего кормильца, так  что тому даже щекотно, и тут  же
разожмет  челюсти, потому что читает  мысли, что  шевелятся в  этой  голове:
"Ваше величество, за ареной уже накрыт стол. Кушать, так сказать, подано!"
   Восемь  зверей  дрессировщицы за  представление съедали  приблизительно
столько,  сколько  заглатывал Робин Бобин  из английской  сказки  в переводе
Самуила Маршака. А уж он пожрать любил. Я имею в виду Робина, а не Маршака.
   Да что там  Бовин? Ой, я оговорился, Бобин, а не Бовин, спутал с бывшим
послом России в  Израиле.  Но вернемся  к  нашим баранам,  вернее ко  львам,
сожравшим этих баранов. Вся династия Романовых за триста лет царствования не
съела столько мяса, сколько  его лопали  за один гастрольный сезон в  Одессе
зверюги Бугримовой. Вот уж, действительно, цари так цари.
   А  у Валерки  Кузнецова  из  одесского зоопарка  был  всего один лев --
Аргитшти. Несправедливо, но за кусок списанной по старости на убой лошади он
исполнял все восемь трюков  Бугримовских зверей, да еще играл на гитаре. Ну,
будем  до  конца  честными,  до Окуджавы ему было  далеко и даже с  артистом
одесской  филармонии  Шевченко  сравнить  нельзя  было, но  среди  львов он,
наверняка, занял  бы первое место по музыке. Однако,  кто это  мог  оценить,
если даже директор зоопарка считал, что незаменимых зверей нет.
   И бедный Аргишти жевал всухомятку свою жесткую конину. Но даже и ее ему
приходилось делить  с целой оравой всегда  голодных ребят,  которых  Валерка
отыскивал  на  Молдаванке  в  неблагополучных  семьях  и  обучал   цирковому
искусству.
   Вовку  рыжего он  нашел  в трамвае,  в  вечернем  окне которого  увидел
отражение  пацана, залезающего  к нему в  карман. Это походило на мираж,  на
проекцию из другого мира. Было  такое ощущение, что рядом никого нет. И  тем
не  менее  в  темном  стекле  совершалась  карманная кража,  и  Кузнецов был
пострадавшим. Огромная Валеркина лапа опустилась  на собственный карман и  в
ней,   будто   бабочка,   затрепетала  маленькая  ладошка   жулика.   Капкан
захлопнулся.
   -- Дяденька, -- завопил Вовка, -- я перепутал штаны!
   Чудак Рыжий,  он ничего не перепутал.  Из тысячи карманов одесситов, он
выбрал самый  счастливый  для себя. Валерка сделает  из него  первоклассного
фокусника.  Только  вот  беда,  на  Привоз  с  ним  ходить  нельзя  было  --
моментально корзина наполнялась дармовыми яйцами. Он тряс их по одному возле
своего уха, а потом, вроде клал на место,  но  яйца все равно оказывались  в
его заколдованной сумочке.
   -- От перемены мест, -- оправдывался Вовка, -- ничего не  меняется. Это
репетиция, притом со зрителями. Оле-оп.
   -- У тебя руки умнее головы, -- улыбался Валера.
   И  сейчас  где  бы  не  выступал  Рыжий  --  в  Париже  или  Нью-Йорке,
возвращаясь  в  Одессу,  он  привозит  заграничную  водку.   Наверное,  тоже
показывал  фокус  в  супермаркете.  Оле-оп.  И  ставя  ее  на  стол  Валерия
Виссарионовича, обязательно говорит:
   -- Попробуйте, какая гадость.
   -- Валюха, -- кричит Валерка, -- где наша селедка?
   Танька, по прозвищу  Корова, убежала  из дому  от  матери  алкоголички.
Долгое время она жила у Валеры и его жены
   -- Петровны. Сейчас она на всей своей фигуре вертит двенадцать обручей.
Не сталкиваясь, они вращаются вокруг шеи, груди, талии, рук и ног.  Кажется,
будто, касаясь Танькиного  тела,  железные круги теряют  притяжение и летают
вокруг Коровы в воздухе.
   -- Петровна,  -- кричит Валерка, -- иди смотри. Корову опять показывают
по телевизору.
   -- Охренеть. -- Качает головой Петровна. -- И как ты из той бегипотамши
сделал трепетную лань? Тебе работать в зоопарке.
   И надо  же, словно в  воду  глядела Петровна -- вскоре  Валера со своим
цирком таки да попал в зверинец. И случилось это вот как. Ехал себе директор
зоосада Роман Соломонович на первом троллейбусе по улице Пушкинской и  вдруг
видит: куча  ребят вместе с бородачом,  похожим на кубинского  вождя Кастро,
катят по тротуару  рояль  -- такой  старый,  что его,  наверное,  подняли  с
английского фрегата  "Тигр" вместе с  пушкой, которую установили на бульваре
между  памятником  Александру Сергеевичу и  общественным  клозетом. Такое  в
Одессе можно увидеть только в день юморины на первое апреля.  А тут середина
лета и вдруг, на  тебе, катят по  Пушкинской  рояль, на котором играл, может
быть, сам Вертинский, "ваши пальцы пахнут ладаном".
   Роман Соломонович любил  старину. Антилопа у него  жила за перегородкой
старого  чугунного  литья,  которую он выменял на  павлина.  Орел-стервятник
клевал свою добычу в настоящем турецком каменном корыте, за которое пришлось
отдать двух  канадских  уток.  А на  складе  у него  хранились  запчасти  от
фуникулера  и  ступенька  синагоги, разрушенной  чекистами по  приказу  того
самого  Фельдмана,  именем которого  временно назывался Приморский  бульвар.
Посредине обезьяньего питомника  возвышался  мраморный  цилиндр  колодезного
сруба, который украшал  когда-то дачу Ковалевского. Роман Соломонович мечтал
весь зоопарк сделать уголком старой Одессы. А тут  вдруг такая находка прямо
из окна троллейбуса.
   -- Сколько живу, -- сказал Роман Соломонович, обворожительно  улыбаясь,
-- первый раз вижу, чтобы музыканты шли на концерт с  собственными  роялями.
Со скрипкой, я понимаю. Но рояль?
   -- Мы  не  на концерт, мы с концерта.  -- Перенял Валера акцент старого
одессита.
   -- Ворованный? -- посмотрев по сторонам, спросил директор.
   --  Боже  сохрани. Разве мы похожи на грабителей?  -- показал Валера на
Рыжего, закатившего к небу  честные голубые глаза. -- Это наша зарплата. Три
месяца  мы  давали  концерты  в портклубе,  и нам  ничего  не  платили.  Эта
старушка,  конечно,  не  стоит  того,  что  нам  задолжала директорша,  но с
паршивой овцы -- хоть шерсти клок.
   -- Я даю вам зарплату за этот клок.
   Валерке,  конечно, не хотелось  расставаться со старинной музыкой,  что
хранилась под  крышкой этого гроба с кладбища давно утраченных чувств, но он
подумал о  том,  что дома у него стоит старенькое пианино его дочери Леры и,
выменянный на  водолазный костюм, рояль его  сына Петьки.  И вся эта  музыка
располагается  на двадцати  двух  квадратных метрах. Так что, из-за экономии
жилплощади, пришлось еще одного сына Пашку отдать в скрипачи. А уж для этого
рояля, на котором,  может  быть, аккомпанировали самому  Шаляпину, когда  он
бывал в нашем городе, места в квартире не было.
   -- Вы старьевщик? -- поинтересовался Валера.
   -- Нет, я директор зверинца. А что, так выгляжу?
   --  Нет, нет,  я  понимаю, вы хотите поставить танец маленьких лебедей.
Берите инструмент бесплатно. А от зарплаты мы не откажемся. Только ребята ее
отработают. Мы, хотя и не кенгуру, но показывать нас тоже можно за деньги.
   -- Але-оп! -- скомандовал Валера и все, кто стоял вокруг рояля скрутили
сальто. Так народный цирк портклуба, который оказался на улице с роялем, был
принят на работу в зоопарк вместе с тем же роялем.
   Между двумя клетками был натянут брезент, а под ним разместилась арена.
   Свободных ставок у Романа Соломоновича  было  немного, но зато у него в
отделе  культуры  имелась  рука. Рука  небольшая,  но  пол-литра  коньячку и
полкило балычка в  ней помещалось.  Подняв  несколько рюмок,  рука рассудила
так:  --  Две  ставки уборщиц  я  тебе,  так  и  быть,  дам. Как  раз  будет
канатоходцам. Пусть ходют по канату с веником. Для равновесия это неплохо. А
сойдут  -- нехай  подметут для близиру.  Твоему Валерию Виссарионовичу, не к
ночи будет названо его отчество, выдадим пособие дрессировщика и выдадим под
расписку двух зверюг. Лев  и медведь  у тебя есть,  Аргишти и Рамсес.  Какой
только дурак  давал  им имена? Вот  их и выдели своему Виссарионовичу.  Тоже
отчество подобрали с перепугу. Не родственник.
   --  Нет,  нет.  Даже не однофамилец.  А жену  Иосифа,  фу ты,  Валерия.
Запутал ты меня с этим Сталиным. Валентину Петровну куда определим?
   -- Валентину Петровну оформим пантерой. Не обидится?
   -- Не должна. Мы же понарошке.
   -- Ты  вчера докладывал, что пантера родила двойню и один подох. Так не
оформляй  смерть. Расходы  на якобы  живого, будут  идти  Валентине. Вначале
немного, но затем покойник начнет расти и жрать больше.
   Акробатов  решили определить  в обезьяний  питомник.  Там  одних  макак
прыгает  по  стенам столько,  что не  пересчитаешь. К ним можно прописать на
кормежку целую футбольную команду вместе  с тренером и болельщиками. Однако,
хотя обезьяны  и прожорливы, футболистов их  рацион не устроит. Они проходят
по другому ведомству. Но для пацанов-акробатов сойдет.
   Когда  все циркачи были распределены по клеткам и взяты на  довольствие
по звериным категориям,  неожиданно появилась еще  одна человеческая ставка.
Кто-то  дополнительные  продукты   привозить   должен.  Вот   и  понадобится
настоящий, вернее фиктивный конюх.
   Чтобы   окончательно   не  запутаться   и   не  пересматривать  штатное
расписание, Роман Соломонович предложил извозчиком сделать медведя Рамсеса.
   -- Так оно же животное. Оно ж разговаривать не умеет.
   -- Ну и что, -- возразил директор, -- ямщики знаешь  какими молчаливыми
были?  И вообще,  что за  дискриминация,  Валентина Петровна  пантерой может
быть, а Рамсес конюхом -- нет?
   -- Так  у него ж фамилия должна быть,  у извозчика твоего?  -- почесала
затылок рука.
   --  На кой хер? -- окончательно охмелев, перешел на полуцензурные слова
директор.
   Рука показала большой палец.
   -- Звучит! -- сказала рука. -- Итак, Роман... То есть, Роман -- это ты.
Рамсес  Иванович  Накойхер. Нормальная еврейская фамилия. У  наших украинцев
есть и посмешнее.
   Рамсеса  Накойхера  в  коллективе никто  не  знал,  но все  уважали. Не
дрался,  зверям окурки  не  бросал, в  вытрезвитель  не  попадал.  Никто  не
удивился,  когда через  полгода  его наградили  грамотой  ЦК  профсоюза, как
отличного работника культурного фронта.
   И правда, это была замечательная зверюга. Добрее медведя на всем  белом
свете не сыщешь. Каждому, кто попросит он подавал лапу. За конфету "Мишка на
севере"  делал кувырок, а за банку сгущенки становился в стойку на  руках. У
всех зверей, как известно, хорошо  развито чутье, а  у этого было обостренно
даже  классовое.  Он терпеть не  мог пионеров.  Стоило  появиться в зоопарке
какому-нибудь юному ленинцу, как медведь делался свирепым хищником.
   Мы  боялись, как  бы об этой его  особенности  не  пронюхали  в органах
государственной  безопасности  и,  чтобы   узнать,  как   далеко  зашли  его
антисоветские настроения, втихаря провели опыты.
   Отчаянно смелый акробат Женька  Ермолаев, который, как выпьет, начинает
гулять по крышам родного города, потому  что даже сто граммов водки вызывают
у него острый  приступ лунной  болезни, так этот Женька привинтил  к рубашке
комсомольский значок,  вошел в вольер,  а  дверь оставил открытой,  чтобы  в
случае чего, дать деру. Но медведь, добродушно переваливаясь с лапы на лапу,
пошел навстречу Женьке.
   Тогда мы договорились с Епифаном, что он за пол-литра войдет в клетку к
косолапому.  Когда-то Епифан  охранял зеков на  севере и там  его  приняли в
партию. Сейчас  он  работал  в  нескольких  местах  дворником и  сторожем  в
зоопарке.  В зверинце он  был одним  из трех  коммунистов и  сейчас вошел  в
клетку, высунув из  кармана  партбилет так, чтобы его увидел Рамсес. Медведь
его не тронул.
   Так   бы   и   осталось   загадкой,   почему   именно   младшее   звено
коммунистической пирамиды раздражает медведя, если  бы однажды со всей своей
атрибутикой  --  горнами, барабанами,  галстуками  и  значками -- к  нам  не
пожаловали  юнаты  соседней  подшефной  школы.  Все  оказалось очень просто:
когда-то эти маленькие  изверги воспитывали нашего  медвежонка. На всю жизнь
запомнил  он оплеухи и пинки, шелобаны  и поглажеванья против шерсти будущих
строителей коммунизма.
   Загадка  оказалась  несложной:  классовое чутье у Рамсеса,  если верить
Павлову, связано с существованием второй сигнальной системы.
   Рамсес не любил детей с красными галстуками. Они напоминали ему тяжелое
детство. Но зато он обожал праздники. Особенно первое апреля -- День смеха.
   В  этот день его водили  по  городу и угощали всевозможными сладостями.
Ребята потом целый месяц доедали подаренные ему конфеты. Он  сам  угощал.  У
меня сохранилась  фотография --  я веду  по Одессе Рамсеса  на  веревке. Как
смотрю на этот снимок, так вспоминаю улыбающийся полдень солнечного апреля и
вокруг полно улыбающихся нарядных людей.
   -- Медведь у тебя настоящий или переодетый Ильченко?
   -- Да ты что, причем тут Ильченко?
   -- Так ты же Карцев. Кто тебя не знает?
   --  Господь с тобой. --  Махал свободной рукой я. -- Карцев вон впереди
со связкой раков идет. Как ты его не узнал?
   -- Брось  народ  дурачить. Ты