есто в мире после венского, есть один недостаток -- слабая акустика.
О нашем дворе этого  не скажешь. В  нашем  дворе, если прислушаться, слышно,
где  скрипит  кровать, где  поет  вода  в  клозете,  где  играет  патефон, и
заглушает примуса  голос Утесова. Когда у Вильки Пантеры  собираются блатные
кореша,  то в  КГБ на  бывшей еврейской,  а  теперь улице  Бебеля,  не нужно
никаких  подслушивающих  устройств.  До  них   доносится  песня  под  гитару
подвыпившей  компании: "Отец мой Ленин, а  мать  Надежда Крупская, А дедушка
Калинин  Михаил.  Мы жили весело в Москве  на Красной площади. Сам Ворошилов
часто  в гости к нам ходил". Почти  то  же самое, что рассказывал мне Феликс
Чуев.
   Итак, через семь лет приехал я в Одессу. Мы с женой шли по нашему двору
в жаркий воскресный полдень. Тишина  стояла вокруг необыкновенная. Весь  дом
купался  в  море или торговался на Привозе, или  неподалеку  от нашего двора
спорил в  саду  на  Соборке  у фонтана,  где каждый  день  собиралась  толпа
обсуждать  футбольные  новости. "Ой, не говорите  мне  за Черноморец, это не
команда. А за кого вам  говорить? За киевское "Динамо"?" Все из нашего двора
куда-то  делись. Только два пацана обливали друг друга возле крана.  Им было
лет по пять. Они родились гораздо позже  того  лета, когда  я уехал из этого
города.
   Увидев нас, они перестали брызгаться, и один шепотом сказал другому. Он
сказал шепотом, но я услышал, так как в нашем дворе хорошая акустика:
   -- Нолик, смотри, Дамский Наган приехал.
   Это  моментально  услышала тетя  Маня.  Она высунулась из  окна,  якобы
только затем, чтобы крикнуть ребятам:
   -- Эй,  байструки! Оставьте мне в покое водопровод!  И тут же забыв про
них, она  обернулась к своему мужу, который уже  лет тридцать после инсульта
был прикован к постели и каждый день просил свою жену, чтобы когда он умрет,
не про него будет сказано, она его похоронила вертикально, стоя.
   -- Ося,  -- просвистела тетя Маня. В оперном театре ее голоса я  бы  не
услышал. -- Ося, Дамский Наган вернулся.
   -- Что ты говоришь? И какой же у него вид?
   -- А, на  море и обратно. Ты что Дамского Нагана  не знаешь? Он  привез
свою жену. Ты слышишь, как пахнет ее одеколон?
   -- Конечно. Я же  не глухой. -- Долетел до меня  его голос. -- Наверное
французский.








И СЛОВО БЫЛО "ВЭЙЗМИР"

   Двор еще спит, когда Семен Гузман в майке "Динамо" и в сатиновых брюках
садится верхом  на тумбу водопроводного крана под большим  каштаном, тень от
которого  даже в жаркий день такая густая и свежая,  что  ее можно резать на
куски и продавать для охлаждения зельтерской воды.
   А что вы думаете? Открыть коммерцию прямо здесь, рядом с домом на улице
Чижикова,  где никакие  фанты-шманты  так  и не  заменили  запотевший стакан
газировки с двойным клубничным сиропом.
   Семен сидит на тумбе и думает, чувствуя, как в нем появляются мысли.
   Сегодня бывший день солидарности бывших трудящихся. Сейчас вместо  него
празднуют пасху. Даже две пасхи. Сначала еврейскую,  мутную и  тягучую,  как
глаза у Фимы, двоюродного брата Семена, когда он рассказывает, как всю жизнь
проработал "мастером -- золотые руки" на швейной фабрике имени Воровского, а
теперь  получает  пенсию,  на которую  можно  купить  несколько  килограммов
тахинной  халвы.  Фима  ее терпеть не  может, но купил бы и отдал президенту
Кучме с одним условием -- чтобы он всю ее съел на глазах у Фимы.
   Если бы не тетя  Бетя в  Израиле  и  дядя  Моня в  Америке, которые  не
Рокфеллеры,  но понимают,  что капитализм  в  Одессе --  это еще  хуже,  чем
социализм в  Тирасполе, то  пришлось бы Фиме вставленные до перестройки зубы
класть на полку не только в переносном, но и прямом смысле.
   Затем приходит православная пасха, и каштан зажигает свои  белые свечи.
Таки  да  антисемитское  дерево --  где оно было раньше. А горлицы  начинают
кричать прямо  с утра :  "Чекушка! Чекушка!"  Умная птица -- знает, кто  что
пьет. Их голоса будят Алексея из десятой квартиры. Он высовывается из окна.
   -- О, кого  я вижу! Сема, ты слышишь, чего требуют эти птицы? Мы должны
выпить, сегодня же праздник.
   -- Позже, Алеша, позже. Я сейчас занят.
   -- Ну ладно.  Тогда я еще  посплю. И что  бы я делал без тебя? Больше в
этом дворе выпить не с кем.
   Из открытых окон вылетают посапыванья.  Они пахнут дешевым одеколоном и
затвердевшим  потом, жареными перцами и чесноком  от холодца, прозрачного по
краям тарелки,  как  море  в Лузановке, когда  сезон  купания еще не  начат.
Посередине  холодца возвышается  обычно  куриная попка,  напоминающая остров
Березань,  на котором,  не про  нас будет  сказано,  расстреляли  лейтенанта
Шмидта. Семен знает эти места. Одно время он работал рыбаком.
   Из крана, на  котором он сидит,  капает вода, иногда прорываясь  тонкой
струйкой. Со  стороны  может  показаться, что Семен справляет  малую  нужду.
Однако,  боже  сохрани  осквернять  ему  питьевое  место.   Тем  более,  что
общественный туалет рядом. Это могут определить по запаху даже  посторонние,
хотя  специально для них на  стене из ракушечника большими буквами написано:
"Клозета во дворе нема."
   Хорошую  когда-то  выпускали  краску.  Сколько  там  ее выпросил бывший
дворник у лейтенанта Гуркина, который на углу писал, что "квартал  проверен,
и мин больше нет." А вот не выцвела краска, не потускнела. Хватило ее и даже
немножко осталось, чтобы Толик Шац на противоположной стене написал : "Милка
Ройтман из соседнего двора -- сука!"  Милка давно уже с палочкой  ковыляет и
вряд  ли без  бинокля разглядит, что там о ней написал Толик, который умер в
прошлом году  от  инфаркта. А вот надпись на стене осталась такой, как будто
ее сделали только вчера.
   Когда в Одессе было не опасно,  Гузман ходил в еврейскую школу. Но судя
по  образованию  Семена, видимо, опасно в Одессе было почти всегда. То город
занимали  петлюровцы, то  на  семьдесят  лет  его  оккупировали  большевики.
Единственное, что он успел прочесть и хорошо запомнить -- это  "Пятикнижие".
В детстве  Семену  казалось, что он одновременно и Иаков, и Иосиф, и Моисей,
который по дну  Средиземного и Черного морей привел  евреев  в Одессу.  Тоже
мне, Иван Сусанин.
   Была,  правда,  еще  одна  книга,  которую  прочитал  Семен.  Она  тоже
рассказывала  о Боге, хотя и о чужом. Это случилось, когда Алешка назвал его
жиденком.
   -- Ты ошибаешься, -- сказал он соседу, -- я -- жидище.
   При этих словах он стукнул Алешу своим коронным ударом, который показал
ему брат отца.
   Потом,  когда они помирились, Семен узнал, что лично  Алеша против него
ничего  не имеет, но его  отец считает, что  семенова нация распяла русского
бога -- Иисуса Христа. И Гузман прочитал Евангелие.
   После  того  как  закрыли  еврейские  школы,  длинная очередь детей  со
скрипками выстроилась на Сабанеевом мосту возле школы Столярского.
   Семену   тоже  купили  черный   костюм  кладбищенского   покроя,   и  в
тридцатиградусную  жару он  предстал  в нем перед  строгим  директором. Тело
Гузмана  так  вспотело,   что   мокрые  пятна   проступили  сквозь  материал
двубортного пиджака, похожего на бронежилет. Лицо мальчика блестело, как тут
же рядом стоявший рояль.
   Мельком глянув на  два несуразных существа, усталый директор  с досадой
спросил:
   -- А почему вам приспичило привести юношу в школу имени мене?
   У Столярского был  не только абсолютный слух, он  обладал и  абсолютным
нюхом.
   -- Так ведь  поет. -- Ответил старый Гузман,  который, чтобы  заглушить
запах камбалы,  что  он продавал на Привозе, вылил на себя в этот день целый
флакон одеколона "Кармен".  Бедный  Столярский! --  Послушайте, как он поет,
маэстро.  Только  приготовьте  носовой платок.  Ставлю  ящик коньяка  против
бутылки пива, что вам захочется плакать. Спой, Сема.
   И Сема  отставил  в  сторону  правую ногу  сорок второго размера, чтобы
отбивать ею  такт. Левую  он выпрямил и напряг, стараясь физическую  энергию
перевести в духовную.  Грудь его пыталась вырваться из пиджака, застегнутого
на все пуговицы. Собрав выражение лица в выпученных глазах, он запел.
   -- Морэ! --  пел он истекая творческим потом. --  Шумит  у  ног морской
прибой. Грустно. Иду один я к мору...
   -- Довольно!  Довольно! -- замахал  руками Столярский. Но тут  же  взял
себя в  руки и, замолчав,  выглянул  в окно. За Сабанеевым,  на  самом деле,
виднелось море. Учителю захотелось туда.
   -- Что я могу вам сказать? -- уже спокойно произнес он.
   -- У ребенка стопроцентная музыкальная внешность. Он похож на музыканта
больше, чем  Моцарт. Но  к  сожалению, больше ни  каких  данных  у него нет.
Однако Бог  никого не создает  просто  так. Что-то есть  от  Всевышнего и  у
вашего сына.
   -- А может быть он споет еще "О,  Мари",  забыв, что он  не на Привозе,
торговался старый Гузман.
   -- Пойдем, папа! -- пробасил Семен.
   Ах, как  давно это было. И  где все  они сейчас  --  отец,  Столярский,
очередь  за звездной  судьбой пучеглазых  еврейских  мальчиков с  внешностью
Карузо и Паганини.
   --  И что же было у меня от  Бога?  -- думает Семен,  сидя на тумбе под
каштаном.
   Между ветками дерева и крышей дома виднеется кусок неба. Звезды там еще
горят, хотя воздух уже светлеет.
   -- Вон там все и началось. -- Поднимаются над  двором мысли Гузмана. --
Вначале появилось слово.  Меня  интересует знать,  на  каком  языке было это
слово? На японском?  На  французском? Нет, наверное  все-таки  на еврейском.
Ведь  потом они  были первыми. И что же это было  за  слово? Здравствуйте, я
ваша  тетя?  Нет, а  если  всерьез?  Может  быть, "Вейзмир". А  что,  вполне
возможно.
   Все,  что  происходило  в  пространстве и  во  времени,  случалось и  с
Семеном. Еще в детстве он был одновременно и одесским пацаном и корешем того
Духа, что носился над  водами. Тем более, что представить себе  это было так
просто. Нужно  было только взять напрокат  в  Отраде плоскодонку за двадцать
копеек в час.
   И насчет Хаоса было все понятно. Он пахнул кошками  и вообще походил на
одесскую парадную. Так что дело было обычное.
   Вот и сейчас, как много лет назад, а еще раньше, много тысяч лет назад,
там, высоко  над собой,  между  двумя тающими, как фруктовое  мороженное  за
восемь копеек порция, звездами, он помогал Господу отделить свет от тьмы. Но
перед этим он всегда спрашивал :
   -- Не помешаю?
   -- Боже  сохрани.  --  Отвечал Всевышний с южной  любезностью.  --  На,
подержи чемоданчик с инструментами.
   -- Надо  же, -- думает  Семен, -- на  земле еще нет  ни одного китайца.
Русские появятся, черт знает  когда. Индусов и негров нет еще  и в помине. И
когда они все успели расплодиться? Даже  в  Одессе пусто.  -- Семен  обводит
глазами двор. --  Нет грека Попандопуло,  которого пошлют прямо в Сибирь  за
то, что он грек. Нет турка Курогло,  что исчезнет из соседнего двора за  то,
что он турок.  Что говорить, если нет еще евреев, которые помешаются на этом
Израиле  и  в  конце концов  превратят  его в сумасшедший  дом.  Кто бы  мог
подумать  --  Бердичев  и  Жмеринка станут украинскими  городами. --  Гузман
пытается вспомнить еще один город, где жило много евреев, но, как назло, все
вылетели у него из головы.  -- Ах  да, в огороде  бузина,  а в Киеве дядька.
Какой дядька.  Дядька давно уже  живет  в Хайфе. А  Киев без евреев сделался
пустым, как перед заходом  туда  Петлюры. Впрочем, все это еще будет. А пока
что вообще никого нет.
   Только Святой Дух мечется над водами, и он старается от него не отстать
-- таки да, вейзмир.
   -- Так чем  мы займемся первым делом? -- спрашивает Святой Дух у Семена
в мыслях самого Гузмана.
   --  Что значит чем? Не перестает удивляться на Бога  Семен. -- Воду  ты
уже отделил от  суши.  Свет  включил.  В  Палестине скоро  будет  шестьдесят
градусов  по Цельсию.  Надо быстро делать тень. Сажай деревья. Хотя бы  этот
каштан, хоть он и цветет на русскую пасху.
   -- Ты с ума сошел. Это конский каштан. Сначала нужно сделать лошадь. --
Возмутился  Создатель. -- Пускай  его  сажает  Буденный. Мы  лучше  займемся
яблоней. У меня есть одна идея.
   -- Не думай, что я ничего не понимаю. Ты еще первого дерева не посадил,
а уже думаешь, как прогнать Адама и Еву из рая. Я, конечно,  дико извиняюсь,
это не мое дело, но мне все это не очень-то нравится.
   -- Пути Господни неисповедимы, -- сердито говорит Бог. -- Может быть, я
еще передумаю. А вообще-то, Сеня, ты начинаешь вести  себя, как сын торговца
камбалой. Даже Авраам не так  нагло торговался со  мной насчет Садома,  хотя
его папа тоже был торговым работником. Я наказал Адама и Еву потому, что они
не послушались меня. Пусть знают, что Бог не фраер.
   -- Прости меня, но тебе этого больше никто не скажет. -- Думает Гузман,
обращаясь к Богу.  -- Зачем было  наказывать  этих  двоих,  а всем остальным
потом  разрешать?  Ты  хотя  бы  знаешь, сколько  стоят  яблоки  на Привозе?
Двадцать копеек килограмм.
   -- Что ты говоришь? Надо будет повысить цену.
   -- Это скоро сделают и без тебя. Так и быть, сажай уже эту яблоню. А то
твой рай похож на херсонскую область. Один голый степ.
   Чтобы лучше  представить  себе,  как  выглядит это ничем  не  прикрытая
степь,  Семен со звездных высот косится в приоткрытое окно  красавицы Фаины,
которая от духоты  спросонья откинула простыню, и в полумраке комнаты белеет
ее пышное тело.
   Он смотрит на нее стыдливым взглядом, а затем нехотя отворачивается, но
боковым зрением продолжает заглядывать в сладкую темноту.
   --  Прелюбодействуешь, Сеня, ай как  нехорошо. -- Говорит  Святой  Дух,
цокая языком.
   -- Господь с тобой, ее еще нет. Она появится через сорок миллионов лет.
Витька Глигач из жилкопа читал, что такой возраст земли.
   -- Темные вы с Витькой. Кто  же столько живет? Она появится  через пять
тысяч лет с гаком. Поставь правильно свои часы и засекай время.
   Через пятнадцать минут сад  начинает благоухать, заглушая поток воздуха
из туалета и парадных.
   --  А,  сирень!  Как  ты  додумался до такого  амброзия? У-у-у! Акация.
"Манит в сень акаций прогуляться."  --  Лезут в голову дурацкие слова. --  А
это еще что за фрукта?
   -- Это фиги. -- Смеется Бог.
   --  Понимаю. --  Становится  серьезным  Семен.  -- Название  не  вполне
приличное,  но  зато  сразу ясно  --  у нас  такие не растут. Их что, едят с
маком?
   -- При чем тут мак?
   -- А есть  такое выражение  --  фиг с  маком.  Вкусно  наверное. И  про
фиговый листок я слышал. Это что-то вместо плавок. Летом в Одессе пошли бы.
   Бог  смеется.  Он даже  прощает  Семену, что  тот  снова заглядывает  в
заветное окно.
   -- Что будем делать дальше? -- Задает он риторический вопрос, отодвигая
в сторону тучу. Смотри на него. Еще не создал человека, а уже готовит потоп.
-- Думает Сеня, но не подает виду, что догадался об этом.
   -- Что будем делать? Ты что, забыл, птицы. Сначала птицы.
   -- Ах, да. И какие появятся первыми?
   --  Куры. Разводи  курей. Я  умею  делать фаршированную  шейку.  У тебя
Святой  Дух  захватит. Когда перейдешь к рыбам, напомни  мне. Я из  них тоже
кое-что приготовлю. Пальчики оближешь.
   -- Итак птицы, рыбы, звери.
   -- Да,  да.  И  чтоб  одни кусались,  вторые  бодались, третьи убегали,
четвертые удирали.  Но  ради бога, Господи,  сделай  кого-нибудь,  чтобы  не
бодался и бегал медленно, и улететь не мог.
   Гузман  вспоминает,  как  он полз  по  бесконечному снегу  из немецкого
окружения.  Полз  и думал, что он снова Моисей и на  этот раз мерзнуть ему в
снежной  пустыне сорок лет. И  ужасно хотелось есть. А зверья разного вокруг
было великое множество. Зайцы,  белки, глухари, даже лось встретился. Жратвы
на  целую  жизнь хватило  бы.  А  взять в рот нечего.  Все убегает, улетает,
упрыгивает.
   Нос  у Семена большой  и  горбатый, как  у хищной  птицы. А  клюнуть им
невозможно. Когти отросли, как у  дикой кошки, а  никого ими не поцарапаешь.
Зубы, как у обезьяны, а кусать ими некого.
   --  Плохо,  Господи, сделал  ты  еврея. Может  быть,  действительно, не
собирался  выгонять его  из  рая. А потом  прогнал,  да еще  так  далеко.  В
следующий раз, когда начнешь все сначала, я тебе все-таки кое-что посоветую.
   И  умер  бы Семен Гузман на российском снегу, если  бы в  этой северной
пустыне не  попалась ему деревушка с  крайней бревенчатой избой. Скрипнули в
сенях двери, передразнивая его интонацию -- к вам можно?
   Хозяйка только руками всплеснула:
   -- Господи Иисусе, какой худой еврейчик!
   Немцев в этом крошечном селе  не было. Русские друг к другу в гости  не
ходили.  Разве что за углями, если печь остынет. И жили Семен с Марией,  как
Адам с Евой после того, как их из рая выгнали.
   Сидит Гузман на тумбе крана и  думает: "Господи,  куда это я перескочил
со своей  дурацкой памятью, когда мы с тобой  еще  и человека не сотворили?"
Однако вернуться сейчас не может. Нужно  ему додумать то,  что  случилось на
земле, а потом возвращаться в небо.
   У Марии  тоже был  бог. И знала она  о нем совсем  немного. Ночью Семен
снимал  с нее  крестик,  чтобы  два божества не  переплетались.  И жили  они
вчетвером, друг другу не мешая -- двое на земле, а двое на небе.
   Некоторые разговоры Семена смущали душу Марии. Она, например,  никак не
могла поверить, что Бог Семена не еврей, а ее Бог еврейской национальности.
   -- Неужели моему и обрезание делали? -- спрашивала она у Семена.
   -- Да ,-- отвечал он. -- В Назарете в начале первого века нашей эры.
   Гузману было приятно, что он имеет отношение к ее Богу.
   А  перед самым  концом войны  вернулся из госпиталя без  обеих  рук муж
Марии, на которого она давно получила похоронку.
   Молча  посумерничали  они втроем. Распили  две пол-литры.  Поплакали. А
утром Гузман уехал  в Одессу, где  дядька определил  его в свою рыболовецкую
артель.
   Прошло еще два года из тех  пяти с  лишним тысяч лет, и вдруг  от Марии
пришло письмо.
   Одесские почтмейстеры  все-таки великие  психологи. В прошлом  веке они
запросто нашли бы деда Ваньки Жукова. На конверте Мария всего и  написала --
"В  Одессу-  маму Гузману  еврею". Таких Гузманов в Одессе  было  не  меньше
пятисот. И между прочим, все евреи. А они все-таки взяли и нашли его.
   --  Ты  был  прав. -- Писала  Мария. -- Мой Бог твоей  нации.  Я теперь
молюсь вам обоим."
   Не такой уж дурак  был Гузман, чтобы не понять, на что она намекала. Но
отвечать ей не стал. Как  представлял, что в стылой избе каждый день человек
выпивает стакан  водки,  зажав  край его зубами  и запрокидывая голову,  так
начинала ныть его душа, которую Господь Бог как раз  в  это время  вдувал  в
розовеющие губы Адама.
   -- А  какого душа цвета,  Господи?  -- спрашивает Семен, возвращаясь на
небеса.
   -- Голубая, Сеня. Потому и  небо  будет  такого цвета,  что  туда летят
человеческие души.
   И снова Гузман на земле в плену у своей памяти.
   В камерах смерти, думает он, выпускали  голубую и вдували красную душу.
Соревновались с Богом. Где-то  в Польше  в начале  войны, в лагере, вдохнули
эту красную душу смерти в губы его жены Рахили. Рахили, что поила овец водой
из колодца Лавана. А  тяжелую колодезную крышку откинул тогда молодой Иаков.
Как молод был мир.
   Смещаются в голове у Семена времена и пространства.
   --  Извини меня,  Господи.  Такое  ты сейчас дело совершаешь.  Человека
создаешь. А я к тебе со своим личным лезу.
   -- Куда это ты все время пропадаешь? -- Смотрит на Семена Бог.
   -- Это  я  ненадолго в жизнь  свою спускаюсь.  Считай,  по  малой нужде
бегаю.
   -- А нравится тебе, как я слепил человека? Хорошо ведь! А?
   -- Пока да. И глину для плоти подобрал отличную. Сливочное  масло, а не
глина.  Слона слепил чуть ли не из простой земли.  Для черепахи пошел  кусок
камня.  Змею  скатал  из  мокрой  пыли. А тут такую глину  нашел  -- кровь с
молоком.
   -- Да, да  . Но  хватило ее  на  одного Адама.  Граждане,  не занимайте
очередь. Продукт закончился.
   -- Что значит,  закончился?  А Ева?  Мы