ырявое одеяло.
   -- Пусть  он подавится. --  Сказала однажды моя мама.  -- Но я  не могу
смотреть. Иди отнеси ему тарелку супа.
   -- Фрицу? -- возмутился я. -- Да ты что?
   -- Они таки изверги. -- С жаром ответила она. -- Но как раз этот, может
быть, нет. И знаешь, его лицо похоже на твоего папу. Отнеси, тоже ведь люди.
   Странным оказался этот немец.  Он не знал, что у нас нет печки, и когда
шел на  работу, обязательно приносил несколько  щепочек для растопки. Видимо
там, где он работал, рубили лес, хотя какой лес в черноморской степи, рубили
лес,  а  щепки  летели  вон  куда.  Каждый  раз  аккуратная  связка.  Первая
гуманитарная помощь.
   Есть  у меня еще воспоминание о маме, связанное  с войной. Но уже не  с
Великой Отечественной, а с чехословацкой. Кареты скорой братской помощи, как
называли тогда  наши  танки,  шли полдня  сплошняком  по дороге  Кишинев  --
Одесса.   Напрасно  я  пытался   остановить  какую-нибудь  попутку.  Машинам
останавливаться  запретили. Когда прошли все  танки, длинный хвост гула  еще
долго тянулся  за  ними.  Но  вот  и он  оборвался.  А  машины все  равно не
останавливались. Водители лицом и руками показывали, что им  не разрешают. У
нас любят, когда им что-нибудь запрещают. Так просто быть вредным по приказу
начальства.
   И  вдруг из-за поворота выскочил,  гремя  на  всю  округу, отставший от
колонны танк. Я машинально поднял руку, а он, чудак, взял и остановился. Люк
с   грохотом  распахнулся  и  из  железного  зверя   высунулась   неожиданно
голубоглазая улыбка.
   -- Тебе куда? -- спросила улыбка, показывая редкие мальчишечьи зубы.
   -- Мне в Одессу. -- Нерешительно сказал я.
   --  Давай,  залазь,  только мы в Николаев.  --  Выдал  командир военную
тайну. -- Так что подбросим  до одесского  поста ГАИ.  А  вообще, ты кто? --
проявил он запоздалую бдительность.
   -- А никто. -- Пошутил я в свою очередь. -- Английский шпион.
   -- Ну тогда тем более залазь. Мы тебя прямо в контрразведку.
   Под Васильевкой уже  вечерело,  и  было  ясно, что на  мамины именины я
опаздываю. Мы  открыли две  бутылки "Негру  де  пуркаре", которые  я вез  на
семейное торжество.
   -- Три месяца в рот не брали.
   -- А что братья не угощали?
   -- Угощали.
   И механик рассказал такое, что мне  захотелось быть английским шпионом.
Мама, если бы я ей все пересказал, воскликнула бы.
   -- Мало им евреев, они уже за чехов взялись.
   К воротам города мы подъехали в час ночи.
   --  Ну  хиба  ты  зараз  найдешь  трамвая?  --  перешел  после вина  на
украинский язык Сережа.
   Вот  черт,  по  пьянке  выдал  таки  имя  лейтенанта.  В  КГБ,  которое
ликвидировали, ему не простят то, что он  меня в танке в Одессу подбросил да
еще и за Чехословакию военную тайну выдал. Так  его ж уже ликвидировали этот
Комитет  Государственной  Безопасности,  вместе с  государством,  кто  ж  не
прощать-то будет?  Знаем мы  кто. Государство-то  ликвидировали, а  в  сером
здании на улице  Еврейской, вот парадокс -- КГБ на улице Еврейской, Берия бы
повесился,-- так вот в  этом  сером здании  кто-то перебирает наши  папочки,
чтобы не  потерять  квалификацию  и  письма читает от наших  доброжелателей:
"Прошу  учесть, в  квартире  моего  соседа вчера  шепотом  ругали  Советскую
власть."
   Дорогой Иван Иванович, что ж вы людей отвлекаете? Это по телевизору.
   -- Так як, хлопцы,  подбросим шпиона до хаты? Соборка -- цэ недалэко. Я
тут в тюлькином флоте вчився, город малэнько знаю.
   В танке я и днем бы не сориентировался. А ночью совсем заплутал. Притом
в двух шагах  от нашего дома. Хорошо, что нам попался  подвыпивший  мужичок,
трезвый наверняка бы  сиганул в первую попавшуюся парадную. Ночью, в Одессе,
танк! А этот  встал  на обочину  и, как вождь  на  броневике, вытянул вперед
руку.
   -- Привет освободителям города-героя Одессы.  Братцы,  шо  будете брать
первым -- телеграф, радио, горисполком?
   -- Соборную площадь. -- Высунулся из люка Сережа.
   -- Соборку?  -- обрадовался пьянюга. -- Не  стоит. Там уже нема собора.
Вы опоздали,  его снесли большевики. А,  понимаю,  вы  хотите  поговорить за
футбол. Там возле фонтана собираются болельщики. -- Он посмотрел на часы.
   --  Они еще  есть. Значит так, едешь прямо. Потом сворачиваешь направо.
Затем налево.
   -- Ты разом не Иван Сусанин?
   -- Он  самый, Иван. Только не Сусанин. Не перебивай. Где я остановился?
Ага,  Тираспольская  площадь.  Возле пивного  бара  берешь  на  улицу Франца
Меринга. У нас, как во Франции -- Франца Меринга, Франца Иосифа.  На Меринга
внимательно следи, чтобы рельсы  были  у  тебя  между ногами,  а то  ты  нам
гусеницами всю  трамвайную линию  испортишь,  которая ведет  на  Слободку  в
сумасшедший  дом.  Один квартал проедешь  и шуруй направо. Желтый дом  перед
тобой  -- это не второй сумасшедший,  это уже дом Попудовой.  Купчиху  давно
ликвидировали , как класс, а дом ее все называется Попудовой. Во память.
   -- Так я ж в нем и живу! -- высунулся из танка я.
   -- О, ще один. Чего ж я вам голову морочу? -- он помолчал, а потом  еще
спросил, -- Ты кто такой будешь? Ты, видать, птица высокого полета, раз тебя
ночью домой везут прямо в танке. Даже маршала Жукова, когда он жил в Одессе,
так не катали. Я знаю, я у него поваром служил. Потом выгнали, когда  у него
была срачка.
   --  Папаша,  что  ж ты  не узнаешь побочного сына  Никиты  Хрущева.  --
Похлопал меня по плечу Серега. Научился таки шутить в Одессе тюлькин флот.
   -- Ну-ну,  значит  байструк.  --  С уважением  сказал  подвыпивший.  --
Передавай  батьке привет. Скажи,  что  я  против  него  ничего  не имею. Мне
нравится, как он врезал туфлЈй на этом  кворуме. Со Сталиным чуть загнул, ну
да с кем не бывает.
   Мама  сидела под своим кустом  на пороге, к которому спускались  четыре
каменные ступеньки, что, наверное, и сейчас еще теплые от наших задниц.
   Когда  мы  подъехали,  она  закрыла лицо  руками, как боксер на  ринге,
защищаясь от танка.
   -- Не  бойся мама, это  наши. -- Вылез я на броню, а затем спрыгнул  на
землю.
   Фары  ярко осветили меня.  Несколько  секунд мама приходила  в  себя, а
затем, как ни в чем не бывало, сказала:
   --  Паразит,  что же  ты катаешься в танке в  пиджачных брюках?  Там же
пиль.
   --  Шо  случилось,  Зина? Война с Турцией? -- подала  голос соседка  со
второго этажа,  которая все  время с самого начала стояла во мраке комнаты и
только теперь высунулась в окно.
   -- Не, мадам Гойхман. --  Ответила мама. -- Это Рудик приехал ко мне на
именины.
   -- А автобусы из Кишинева уже не ходют?
   --  Ходют, ходют, мадам Гойхман,  спокойной  вам  ночи. Милости просим,
товарищи танкисты. Сейчас мы будем делать  сцену  с корабля  на бал.  А что,
форшмак есть,  синенькие  остались, жареные  перцы не доели. Арбуз.  Дыня. Я
таки  знала, когда  родиться.  В августе. Тепло  и мухи не  кусают. И даже в
голодные годы на Привозе изобилие, если, конечно, есть деньги.























ФАМИЛИЯ НЕ СООТВЕТСТВУЕТ

   Утро  пахло   морем,  хотя  оно  находилось  за  длинной   улицей  Розы
Люксембург,  большим  парком Шевченко  и  бесконечным  спуском от  памятника
неизвестному  матросу Рабиновичу, анекдот о котором с такой длинной бородой,
что она тянется до самого пляжа Ланжерон.
   Судьбы еще не было ни у меня, ни моих друзей. В жизнь  Женьки Ермолаева
еще не ворвалась Кларка стремительным  рондат-фляк-сальто с поворотом на сто
восемьдесят  градусов.  Не  ворвалась,  не  скрутила  и  остановилась  перед
пропастью,  зажмурив глаза. Это произойдет  года  через  два,  и я  не успею
крикнуть ей:
   --  Не открывай глаза, Кларка! Не открывай, потому что начнется судьба.
Скучная работа  в  цирке с риском для жизни каждый день. Со ста граммами для
смелости  перед   полетами  под  куполом.   А  потом  тебя  укусит  обезьяна
дрессировщика Куксы, и  шрам  со временем посинеет  на твоей щеке.  А Женька
уедет в  Сибирь  на лесоповал. Послушай, Кларка,  скрути  в обратную сторону
сальто и фляк на узкой дорожке времени. Давайте все  попятимся и  вернемся в
те  годы, когда судьба  еще не началась. И я лежу в кровати, а  утро  пахнет
морем.
   И  заезжает в комнату Женька  Ермолаев,  притормозив  велосипед у  моей
кровати. И мама, глядя поверх очков, говорит ему:
   -- Женя, ты, таки  да,  больной на всю голову. Это был первый велосипед
нашего переулка.  Женькина  мама  привезла его  из Грузии  от дяди Гено.  Он
сигналил по-грузински, где много "Х" и "К". Сначала все  шло неплохо. Женька
бежал рядом и  держал седло, а я давил на  педали. Руль на булыжной мостовой
вырывался из рук, и переднее колесо все время хотело уехать самостоятельно в
другую сторону. Однако я его возвращал на место.
   И  вдруг Ермолаев пропал.  Я  это вначале почувствовал, а потом, скосив
один  глаз, увидел, что ноги его исчезли. Чтоб не свалиться, я  стал сильнее
давить на  педали,  и велосипед  меня понес,  как дикая  лошадь.  Неожиданно
где-то наверху, у моего уха возник голос:
   --  Для первого раза  совсем неплохо. Берем  разбег  с Дерибасовской до
бойни. Меня охватил  ужас,  я понял -- Ермолаев  стоит на багажнике. А голос
продолжал:
   -- Будьте  повнимательней,  товарищ Уточкин.  Это  вам  не съезжать  по
Потемкинской лестнице.
   Держась за мою  голову,  которую я  для  безопасности втянул  в  плечи,
Женька перекинул правую ногу через мое плечо.  Затем он то же самое сделал с
левой ногой  и  уселся на  мои  плечи.  А переезжали мы  в это  время  улицу
Преображенскую, по которой, между прочим, ходят трамваи. К счастью, трамваев
в Одессе не  дождешься. Частные машины в  то время были только у  китобойцев
флотилии  "Слава". А  те где-то  в  Гренландии  "обеспечивали  детей  рыбьим
жиром".
   По ту  сторону трамвайной линии, на углу, мой знакомый  Сюня,  продавал
газировку.  Очередь, как по  команде, повернулась в нашу  сторону. Сам  Сюня
застыл, не закрутив сироп, и тот, наполнив стакан, лился через край.
   -- Сюня, закрой рот и сироп!-- Успел крикнуть Женька.
   А  мы  уже  подъезжали к  Александровскому  садику,  который  назывался
сквером Сталина.  Скверное все-таки  слово сквер. Здесь обычно  безразмерная
дворничиха  Маня продавала семечки. Она и сейчас издали, приветствовала  нас
двухпудовой рукой:
   -- Бачь, шо вытворяет  наш Дамский  пистолет! Ты кудой?  --  успела нам
вслед выкрикнуть она.
   --  Шо по  виду не  бачите кудой. --  Ответил  Ермолай. --  На  море  и
обратно.
   Держась за мою голову, он поставил пятку на плечо.
   -- Оркестр -- туш! Смертельный номер -- старый осел молодого везет!
   Обладая  кошачьей ловкостью,  он каким-то образом поднял вторую ногу, и
носок  ее уперся во второе  мое плечо. Я  чувствовал, как этот  шиз медленно
выпрямляется.
   Пушкинскую мы проскочили прямо перед  носом затормозившего троллейбуса.
Посыпались искры, и упала штанга. Я не слышал, что кричал за лобовым стеклом
водитель, но по его лицу все понял. У нас в Одессе, как сказал Карцев, когда
ругаются, то перебарщивают лицом.
   Я бы тоже переборщил, но лицо у меня было занято.
   На Канатной трамвая тоже, слава  богу, не было. Я же вам говорил, что в
Одессе,  пока  дождешься трамвая, можно  научиться кататься  на  велосипеде.
Правда  на Канатной  угол Жуковского чуть не налетел  на меня наш учитель по
черчению Зюзя, но я вывернулся,  и Женька удержался,  опершись о нецензурное
слово, которое Зюзя не услышал по причине своей глухоты.
   -- Хулигански морда! -- выдохнул  наш педагог свое обычное ругательство
передвигая свои  широко расставленные ноги, похожие на  циркуль. Он вышел из
парадной, как старый матрос, страдающий геморроем.
   После  памятника неизвестному матросу  Рабиновичу ехать  было легко.  У
меня уже появился кое-какой опыт вождения двухэтажного велосипеда. В сторону
моря шла широкая аллея.  Людей на  ней  было мало. И все они были благодушно
настроены.  Некоторые даже  аплодировали.  На какое-то  время я расслабился,
хотя в любую минуту Женька мог залезть на голову. Но он,  видимо, этот номер
оставил на вторую тренировку.
   Я уже  было совсем  успокоился,  как вдруг передо мной возник  спуск на
Ланжерон. Это  когда вы  пешком идете на пляж,  и  свежий  ветер  с моря вам
обдувает лицо,  а голубой горизонт холодит ваши глаза -- вам кажется, что он
не такой крутой, спуск к морю. Мы же летели вперед быстрее  всех звуков, что
пытались нас догнать. Во всяком случае, ребят,  что бежали за нами и кричали
"Ура!", мы не  слышали. Преодолев звуковой барьер мы на  нашем велике летели
со скоростью света. Солнце над головой не могло нас обогнать. И только голос
Женьки я слышал, он летел около моего уха по инерции.
   -- И какой же русский, даже если он еврей, не любит быстрой езды!
   Хорошо, что  пляжный  сезон еще  не начался.  Я представляю  себе,  что
происходило  бы,  если  бы  такое  случилось  через  месяц.  Загорелые  лица
одесситов, лежащих  на песке, не только бы перебарщивали, но и переперчивали
бы, добавляя  прочие специи к  словам, за  которыми в  карман  не  лезли бы,
поскольку  были в плавках. А  так  мы пролетели  полосу пляжа  и  въехали  в
спасительную воду. Сначала велосипед,  потом я, затем Женька, а  за нами все
те пацаны, что бежали от самого города и кричали "Ура!"
   -- Как хорошо, что в  нашем  городе есть море. Как  бы ты остановился в
Херсоне? Что бы ты делал в Крыму? Ехал бы до самого Коктебеля.
   А через час моя мама гладила Ермолаеву одежду, потому  что в этот  день
ему нужно было идти в паспортный стол за ксивой.
   Мама добродушно ворчала:
   -- Нет , Женя, ты  таки больной на всю голову. Ты не туда его повез. --
Поворачивалась она ко  мне. -- Надо было везти на Слободку. Там бы вас сразу
остановили санитары. Тебе разве эту одежду нужно гладить. Типун мне на язык,
но тебе надо гладить смирительную рубашку и показать хорошему специалисту  в
сумасшедшем доме.
   --  Ну  что вы,  теть  Зин, -- смеялся  Женька, -- в  одесской психушке
конкурс -- сто человек на койку. Я не пройду.
   -- Дай бог, чтобы ты туда, таки да, не поступил.
   А еще через  час Женька заполнял анкету в паспортном  столе  и, как это
бывает в Одессе,  споткнулся о пятую графу. Дело в том, что  папа  Ермолаева
был  евреем.  Наверное,  какие-то  буквы  повыпадали  из фамилии в  процессе
эволюции древнего рода,  но  легкий намек  на ермолку остался  даже в  этом,
приспособившемся к местным условиям, созвучии.
   В детстве мы жили,  как во  Франции  или в Швейцарии. Ни у кого никакой
национальности  не было. В нашем дворе все фамилии считались русскими,  даже
Гринберг и Попандопуло. В  спортзале, куда мы повалили после  пятого класса,
не  было  разнарядки на ограничения нацменьшинства,  представителей которого
было в те годы в Одессе большинство.  Только  иногда, словно  отголосок иной
жизни долетало до нас  ледяное дыхание биологической ненависти, но это сразу
забывалось. Да и как можно было  злиться на пьяного дворника, который, когда
на Толика Шварца свалился с карниза кусок льда, прошамкал беззубым ртом:
   -- У, развелось жидов, сосульке упасть некуда.
   Помимо всего, мы на Епифана не обижались оттого, что во время войны  он
прятал от немцев в подвале  своего собутыльника Мару  Гальперина. Об этом во
дворе знали все. А  так как после войны Мара все равно пропал, то шептались,
что  он  его  и сейчас прячет. Понятно от  кого. Прочитав анкету,  начальник
паспортного стола посмотрел  на  Женьку  внимательнее,  чем  того  требовала
процедура.
   --   Не  похож,  --  одобрительно  сказал  он.  --  Да  и  фамилия   не
соответствует национальности.  По матери что ли фамилия?  Так, может быть, и
национальность возьмешь себе материнскую?  Кстати, как  у евреев и положено.
-- Постарался начальник примирить чужую традицию со своим добрым советом.
   --  Да  нет,  это  отцовская  фамилия.  А  нация  мамы  еще  больше  не
соответствует. -- Перешел Женька на несвойственный ему грузинский акцент. --
Мама -- грузинка.
   -- Да?!  --  брови капитана поползли  вверх,  будто сейчас  они  начнут
танцевать  лезгинку. И уже во вдохновении этого государственного танца глаза
его покосились на портрет вождя. -- Как  сказать, не соответствует. Нани-на!
Может  быть, очень даже соответствует. -- Тоже перешел  на грузинский акцент
начальник, чтоб понравиться портрету.
   Женьке было ужасно неудобно. Он понимал, что капитан советует из лучших
побуждений. Наверное, он  совершил  непростительную ошибку.  Столько  вокруг
русских, украинцев, казаков, чукчей. А он возьми и  родись от еврея. Но мало
того. Сейчас, когда есть возможность  исправить этот генетический проступок,
притом  без всякой липы, -- мама относится к нации отца народов, может быть,
на  каком-то  уровне  пересеклись  их генеалогические  корни,  а он,  Женька
Ермолаев, родственник Иосифа Джугашвили,  -- теперь, когда есть возможность,
чтобы  восторжествовала  эта  историческая  справедливость,  он,  презренный
иудей, не желает с  низшей национальной ступеньки взлететь на высочайшую. Не
поднимая глаз, Ермолаев стал торопливо оправдываться:
   --  Нет-нет. Спасибо.  Понимаете,  папа погиб на фронте. Неудобно перед
его памятью. Пишите еврей.
   В  этот  момент  начальнику  показалось,  что  глаза  товарища  Сталина
налились кровью, а ухо на державном портрете стало подергиваться.
   Внутренний  голос  капитана перестал  напевать грузинскую  мелодию.  Он
несколько  раз моргнул,  чтобы  избавиться  от галлюцинации, а затем твердым
государственным   голосом   Левитана,   перечеркивающим  минутную  слабость,
произнес:
   -- И правильно, товарищ Ермолаев. У нас все народы  равны. Поздравляю с
совершеннолетием.
   Когда  Женька ушел,  капитан  снова посмотрел  на  портрет  и,  уже  не
стесняясь, так как посторонних не  было, сказал еще не  поверженному, но уже
покойному генералиссимусу:
   -- Хороший хлопчик, товарищ  Сталин.  Жалко хлопчика. Нахлебается он со
своим еврейством.
   -- Добрый ты человек, капитан. В тридцать седьмом,  наверное, служил на
Севере?
   Начальник вздрогнул. Снова протер глаза и крикнул,  словно пропускал по
одному строй:
   -- Следующий!
   А вечером мы собрались отметить Женькино совершеннолетие.
   -- Хорошо, что я родился летом. -- Смеялся  он. -- Родись я зимой, и мы
отмечали бы совершеннозимие.
   Как всегда в таких случаях,  мы садились на скамеечки и ступеньки возле
наших дверей, выходящих прямо  на  улицу. На  табуретке,  накрытой  газетой,
стояла бутылка  самого  дешевого вина,  отломанный кусками хлеб и  варварски
разорванная, как после  погрома,  еврейская колбаса по  два  рубля пятьдесят
копеек за килограмм.
   Мы пировали в плавках. Впрочем  на нас был коричневый шевиотовый загар.
Самый модный вечерний костюм летней Одессы.  После первой рюмки Валерка брал
гитару.  Он  долго  настраивал  ее,  а  потом  делал  надрывный, по-цыгански
дрожащий аккорд,  и все замолкали. Окуджава в то  время еще  не  появился. О
Галиче и  Высоцком  тем  более никто ничего  не  слышал. Тех песен, которые,
кажется,  были всегда, еще  лет десять  в природе  не существовало. Амнистия
тоже  еще  не прошла, так что блатная классика была на  подходе. А  пока  мы
горланили итальянские арии из пластинок Карузо и двух Тито -- Руффа и Гобби.
   Вечер на Соборке чернел и становился похожим на эти недавно привезенные
победителями из Германии пластинки. Вся площадь словно вертелась на патефоне
и пела под  гитару  звучные, хотя и непонятные  итальянские слова. Отдельные
куплеты  мы переводили, догадавшись по музыке  об  их значении. "За  ночь  я
узнал итальянский язык. Аморе, аморе, аморе". То, что любовь и море  звучало
почти  одинаково,   очень  нравилось   нам.  Мы  тянули   это  слово  своими
прорезавшимися  лирическими  сопрано, и  боль  в  груди  от  причастности  к
трагедии, похожей на глаза Джины  Лоллобриджиды, переносила  наши  загорелые
тела на побережье Адриатического моря.
   Когда я  произносил  запомнившиеся из  пластинок  итальянские созвучи