что, появимся,  потому что Адам
начнет размножаться делением?
   -- Фу ты, черт, увлекся, про женщину забыл.  Ты бы лучше,  чем мотаться
туда-сюда, напомнил мне. Ну  да ладно,  материал еще мягкий.  Слепим  Еву из
Адамова ребра. Пока Адам поймет, что к чему, она подрастет.
   -- Еще как подрастет.
   Семен  снова заглядывает в окно  Фаины. Подросла-таки, нивроку. Если бы
Фаина знала,  что ее  сейчас сотворяют, она сделала бы умное выражение лица,
поджала бы губы,  соединила бы ноги.  А  то раскинулась,  как  Черное  море,
растопырила  губы.  Ей снится, что  сосед  Алешка  плюет на проходящий  мимо
автобус. Это потому, что Одесса соревнуется со Львовом, какой город  чище. И
возле  ворот  их  дома  висит  плакат  "Что  ты  сделал,  чтобы  победить  в
соревновании  со  Львовом?"  А  внизу кто-то приписал:  "Плюнул на Львовский
автобус."
   -- Не отвлекайся. -- Говорит  Бог. -- Потрогай Еву.  Ты посмотри, какая
гладкая глина.
   Семен не  может  трогать первую женщину грязными  руками. Вот  Фаину бы
другое дело. Он наклоняется, открывает кран и моет руки.
   А двор  уже  начинает просыпаться.  Со второго этажа слышен голос Мани,
которая продает семечки и сейчас их жарит в коммунальной кухне:
   -- Мадам Сквиренко, как вам это нравится, только семь часов утра,  а  я
уже целый день ходячая, как энциклопедия.
   -- Брокгауза и Эфрона? -- спрашивает образованная мадам Сквиренко.
   -- Соня, ты больная на всю голову. -- Доносится бас мужа Сони Резник.
   --  Ваня!  Включи телевизор. -- Голосит Татьяна Петровна.-- Идет фильм.
Наверное, клевый -- режиссер еврей.
   -- Стоило на этих женщин тратить ребро. -- Ворчит Семен.
   --  Ты таки правильно забыл. Впрочем, правильно  и вспомнил. Надо  было
только косточку у  Адама брать поближе к голове. И я, дурак,  тебе этого  не
посоветовал. А впрочем, разве ты  меня послушал бы. Разве я тебе не говорил:
"Адама и Еву не выгоняй из рая.  Ты меня  не послушал. И что из этого вышло?
Ай-ай-ай, червивое  яблочко съели! Разве Каин вырос бы бандитом, если бы жил
в домашних условиях, и у семьи хватало бы на прожиточный минимум?
   Да и Авель был хорош, подхалимничал  перед тобой, а ты и клюнул на это.
Вызвал зависть Каина. Я его очень даже понимаю.
   Думаешь, мне не  было обидно  ловить тюльку, когда  все эти  маменькины
сынки  Коганы и Гилисы по  Лонданам  и  Парижам  шастали? Они  на  скрипочке
пиликали, а я со своей музыкальной внешностью должен был  тянуть  сети. Этот
Столярский тоже был хорошим гусем. Вроде тебя. Извини за откровенность.
   Я думаю, прими  он меня даже барабанщиком  в  духовой  оркестр, это  бы
положительно  сказалось  на  моем  потомстве. А так, где  сейчас  халамидник
Левка, мой старший сын? В тюрьме сидит,  как какой-нибудь Каин. А Мишка, мой
второй сын,  тоже  порядочный босяк.  За два года -- одна  телеграмма, шесть
слов  по три копейки. "Папа я  жив здоров подробности письмом."  Знаю я  эти
подробности. Сплошной мат. Потому  и  не пишет, что там нецензурные слова. Я
когда их из детдома забирал, уже  видел, с кем я имею дело. Шалопуты. Хорошо
еще, что Рахиль не знает этого. Она бы не пережила.
   -- Здравствуйте, Семен Соломонович, -- услышал Гузман  грудной  голос и
понял, что  проснулась  Фаина.  --  Ой,  я  таки  да  проспала целую  жизнь.
Что-нибудь случилось за это время?
   -- Конечно, Фаина Марковна. Ева Адамовна уже слопала яблоко.
   -- Это новая жиличка? И не подавилась, дай ей бог здоровья? А что еще?
   -- Еще Беня Каинблат убил своего брата, а участковому сказал, что он не
сторож ему.
   --  Ну  и  чудак  вы, товарищ  Гузман.  Такое напридумаете. С вами  так
весело, что, не про меня будет сказано, животики порвать можно. А за мусором
уже приезжали?
   -- Смотря что вы имеете ввиду под мусором. Если за участковым,  который
разбирается  с Каинблатом, то  еще  нет. А  если за смитьем, так вот как раз
подъехали.
   И в  это время  мусорщики  ударили в  утренние  колокола. Сонные жильцы
лениво  понесли  свои  дурнопахнущие  ведра  к  машине.  Проснулся  Вавилон.
Появились  русские,  украинцы,  евреи, армяне,  турки.  А  так хорошо было в
пустом дворе сидеть на тумбе от крана между двумя тающими звездами.





НА ПОЛМЕТРА ЛЕВЕЕ СОЛНЦА

   Мы  идем  на  остров  Тендра,  который  на  приличных  картах  даже  не
обозначен. Рядом остров Березань. Он, хотя и меньше, но даже на глобусе есть
такая  точка  --  Березань.  Может  быть, потому,  что  на  нем  расстреляли
лейтенанта Шмидта.
   А вообще Березань -- это кусок  скалы, торчащий из воды  в десяти милях
от  Очакова, в окрестностях  которого,  видимо,  если  верить  революционной
песне, оказался  первый  советский  штурман,  что "шел под Одессу, а вышел к
Херсону". Вот так они в последствии
   поступали во всем -- шли к одному месту, а выходили к другому.
   Ветер  дул боковой и  седенькая бородка "колдуна"  весело  трепыхала на
мачте. "Колдун" показывает направление ветра. Это расщепленный кусок каната,
привязанный к гроту.
   Я сидел на  руле. В  него нужно было  упираться, как всегда, когда дует
боковой ветер. Через полчаса с непривычки у меня на ладони затвердел мозоль,
который закрыл  линию обычной судьбы.. Неподвижное  облако  впереди  служило
хорошим ориентиром.На него я должен был  править. Где-то за облаком, если не
поменяется ветер, в семи часах ходьбы отсюда, как прикинул Валера, находится
Тендра.
   На  Тендре,   хотя   там   никого  и   не   расстреливали,  есть   свои
достопримечательности.
   Во-первых, там ходят табуны диких  лошадей.  Тоже мне прерии в Одесской
области! Нет, кроме шуток, остров населяют лошади.  Летом сорок первого года
коней убивали, чтобы  они не достались немцам. Однако председатель одного из
колхозов додумался  нанять  в порту  баржу и  перегнал  на нее  весь гужевой
транспорт хозяйства.
   На острове животные одичали. А на воле размножаются быстро. И появились
табуны на части суши, окруженной со всех сторон водой.
   Во-вторых, на Тендре  уже много лет собирались строить дельфинариум для
профессора  Шевелева.  Никто не знал  этого профессора, но  дельфинариум для
него собирались строить прямо в открытом море. И нет сомнения, что подводные
работы  уже  ведутся,  так  как стратегическим  объектом  занимается военное
ведомство.
   Ну  что  вы такое говорите -- военный  комплекс и какие-то дельфины? Не
серьезно.
   Очень  даже  серьезно.  Наши  шпионы давно сообщили,  что  американские
вооруженные силы уделяют большое внимание дельфинам.  Они -- вторые разумные
существа на земле, и если бы жили не в воде, а на суше, Дарвин определил бы,
что человек произошел не от обезьяны, а от них.
   Под  Лос-  Анжелесом уже  давно  функционирует секретный  дельфинариум.
Дельфины читают человеческие мысли на большом расстоянии.
   А  теперь представьте  себе,  что  эти мысли  имеют  империалистический
характер  и  расшифровываются примерно так:  " Дельфин Чарли, бери разгон от
Дерибасовской до  бойни. Немедленно следуй по  курсу  северо-северо-запад. В
квадрате 128 находится советский крейсер. Твоя задача столкнуться с ним.
   Понимаете  к чему все это  приведет? Дельфин  несет бомбу, как  те, что
были сброшены на Хиросиму и Нагасаки. И даже в пятьдесят раз больше их.
   А вы говорите:"Тендра! Тендра!"
   В-третьих, на Тендре живет Федя.
   Федя  --  это  советский  Робинзон  Крузо. Что  вы  такое  говорите  --
советский. Скорее -- антисоветский.
   Ну  да,  Федя  был  сыном  полка  у  власовцев.  До  того,  что  Власов
добровольно  сдался  в  плен  немцам, Федя  успел  получить  красноармейскую
медаль, и его портрет был  напечатан в военой газете. По этому  портрету его
после войны и нашли.
   Он работал грузчиком в порту, когда к нему подошли двое в штатском.
   -- Еле-еле фоц -- это ты? -- спросили они шепотом.
   -- Вообще-то у меня другая фамилия, -- начал было Федя..
   -- Сейчас  это не имеет никакого значения. Поклади на землю груз  и  не
делай волны, -- предложили двое.
   В Одесском  КГБ Федю пожалели. Его не отправили в  Сибирь,  как  других
власовцев. Все-таки  сын полка. А как сказал товарищ Сталин, сын за  отца не
отвечает. Ну, в данном конкретном случае, отвечает не на полную железку.
   Как раз в это время почему-то понадобилось, чтобы кто-то  жил на Тендре
, а  так как добровольцев  не  нашлось,  то Федю, как  Наполеона, сослали на
остров.  Охрану  ему  не  выделили. Слишком жирно. И  так  никуда не сбежит.
Построили маленькую  камеру-одиночку.  Окно,  как  и  положено,  зарешетили.
Оставили на сколько-то времени сухого пайка и уплыли.
   Что   вы  нам  рассказываете  анекдоты?  Такого  не  могло  быть.   Это
неправдоподобно. Чтоб это было да -- так нет.
   И тем не менее так было. Вы забываете,  что это происходило в Одессе. А
тут даже кагэбисты придурочные. Они поступили так, а не иначе.
   Года два  о  Феде  помнили. Приплывали  проверить, жив ли еще.  А потом
забыли.
   Сидит сукин сын полка -- и нехай себе сидит.
   Федя  умер бы через месяц,  если бы не  лошади. Он отлавливал упитанную
кобылу, и ему хватало еды на ползимы. А летом зек кормился рыбой. Из конских
хвостов он сплел себе вечную сеть, и рыбы у него всегда было навалом.
   Остров вытянулся песчаной  косой  на много километров,  и на южной  его
оконечности  был родник.  Федя  скакал за  водой  на прирученной  лошаденке,
вспомнив свое деревенское детство. Так прошли годы.
   По  бревнышку,  по  дощечке Федя вылавливал  дерево, которое  пригоняло
течение от материка, что  был далеко,  его и  видно  не  было.  Особенно  он
радовался, когда доска  приплывала  с гвоздями.  Он выпрямлял их и  хранил в
бутылке, которую ему тоже подарило море.
   На пятый год сидки Федя начал строить ковчег. Дело было для него новым,
и  он никуда  не торопился. Времени здесь  никакого не  было, срок  никто не
учитывал. Снаружи Федя обтянул лодку конской шкурой и зачем-то смазал рыбьим
жиром.  Получилась  странная  посуда,  со  стороны  похожая на  плавсредство
первобытного человека.  Но  на воде лодка  оказалась  прочной и  устойчивой.
Самым трудным  было вспомнить,  как устроены весла, но и они в конце  концов
были сделаны. Уключины он смастерил из прутьев, вставленной  в окно решетки.
Итак, для побега все было готово.
   И  вот  однажды  безветренным летним утром Федя поплыл  в Одессу,  чтоб
выйти  к  Херсону.  Он вышел  на  материк  у  небольшого села неподалеку  от
Очакова.
   Вяленая  рыба,  которую  он  привез  с  собой, у  сельской  пивной была
раскуплена сразу. Мужики просили  привозить  ее почаще,  и  он отправился за
новой партией. Так Федя стал частым гостем в этой деревушке.
   А  однажды  он отправился на  свой остров вместе  с Ефросиньей, которая
просила  его  покатать  ее  возле  берега.  Назад  Фрося  не  вернулась. Они
построили  небольшой  домик на  своей  косе. Привезли сюда теленка,  козу  ,
гусей, кур и стали отбывать федин срок вместе.
   Вскоре остров заселили  их дети. В неволе тоже размножаются  достаточно
быстро.  Теперь эти  ребята рассыпались по  всему бывшему Советскому  Союзу.
Есть кое-кто даже в дальнем  зарубежье.  А  тогда они бегали  по  острову, и
жеребята  бросались  им  навстречу, выпрашивая  хлеб,  который брали прямо с
ладони., и стаи рыб собирались в том месте, где они купались, потому что все
живое жмется друг к другу, будь то в небе, на суше или в воде.
   Облачко, по которому я  держал курс, уже давно осталось позади. Вечером
мы выходим на связь с космосом. Я ориентируюсь на остывшее, приближающееся к
воде солнце. Нос лодки должен быть на полметра левее его. На  полметра левее
солнца. Странное  измерение. Еще немного, и я выйду уже за пределы Солнечной
системы. Стану  править  на  звезду, находящуюся  бог знает  где.  Нос лодки
упрется  в  пространство  на  пять  сантиметров  правее  этой  звезды.  Пять
сантиметров и миллионы парсеков.
   А  утром мы будем стоять на якоре  неподалеку от Тендры. И нас разбудит
голос Феди:
   -- Эге-гей, Валера, это ты?
   И  Валерка  выйдет  из  каюты,  потянется,  глотнет свежего  воздуха  и
ответит:
   -- Здорово, Федя. Как у тебя с рыбой?
   -- Рыба есть. Ты постное масло привез ?
   -- И водку тоже.
   -- К водке лучше конина. У меня как раз свежий окорок.
   И  пока  Федя  побежит за своими припасами, мы  выгрузим в  лодку  ящик
водки,  котелок для ухи и букетик роз для Фроси. Дикая  жизнь -- это хорошо,
но светский этикет надо соблюдать. Мы же как-никак одесситы.



МАМИНЫ ИМЕНИНЫ

   Мама моя, Зиновья Генриховна, называла себя  вдовой погибшего  офицера.
За  годы,  что  я  ее  знал,  а  это  продолжалось больше  тридцати лет, она
совершенно  не  менялась. Теперь  я понимаю,  что она  мало изменилась  и  с
детства своего. Однажды, в лет восемь, она  подумала, что неудобно  занимать
много объема в пространстве, и перестала расти.
   -- Ой, что вы, что вы? -- говорила она в очереди за хлебом или в собесе
за пенсией. -- Можете не подвигаться, мне и так места хватит.
   И ей,  действительно хватало места везде -- и  в комнатушке  без окон в
доме  на Соборной площади, где не  было  ни печки, ни парового  отопления. В
самом центре вобщем-то  благополучного  города, в  середине двадцатого века,
она  жила  без  газа и электричества.  И даже не догадывалась,  что  все это
изобретали  для  нее тоже.  Между  двумя  стеклянными  дверями,  отделяющими
комнатку  от улицы с  гранитной, смахивающей  на морскую зыбь, мостовой,  по
которой громыхали машины, весело шепелявили два примуса, похожие на спорящих
одесситок, то и  дело успокаивающих друг дружку неистребимым в городе словом
"ша".
   -- Ша! Ша! Что вы так горячитесь?
   Ей  не  тесно  было  в трамвае  номер  два, а потом, после пересадки на
Куликовском поле, в трамвая номер восемнадцать, которым она ехала в гости  к
своему брату Мише на вторую  станцию Большого Фонтана. И  в трамвае тоже она
говорила,  когда ей уступали место, принимая ее  за старушку и  одновременно
ребенка:
   -- Ой, что вы, что вы, я посижу стоя.
   А  когда  все-таки  садилась,  то  так  прижималась  к  окошку,  что на
одноместном сидении могли примоститься еще двое.
   Она  поместилась  в  маленьком гробу.  Лежала  в нем,  сложив на  груди
крошечные руки и, казалось, говорила:
   --  Видите,  какая  экономия.  Досок пошло  совсем немного.  А  уж рыть
придется совсем неглубоко.
   И оградку на  еврейском кладбище  ей  поставили  тоже  невысокую,  ниже
уровня моря, словно она ее сама себе выбирала с расчетом, чтобы металла было
поменьше.  Рядом с другими  оградами,  высящимися  монументально,  казалось,
будто  девочка заблудилась  в  железном лесу,  заблудилась  и присела  на ту
гранитную глыбу,  что мы уложили  вместо плиты на ее надгробии.  Иногда  мне
кажется, что мы и сюда ей не провели газа, теплой воды и электричества,  что
и тут -- между тем и этим светом весело переругиваются два ее примуса:
   -- Ша, ша! Пусть  будет тихо.  Как вы себя  ведете? Это же кладбище. На
диком не отшлифованном красном гранитном камне мой знакомый скульптор Копьев
за пол-литра водки выбил  ее лицо, а чуть ниже раскрытую книгу.  И, глядя на
этот  скромный барельеф, я  вспоминаю,  как, прежде чем сказать ей, что меня
выгнали  из института  физкультуры  за то, что я  не взял зачетную высоту --
метр сорок(разве можно прыгать  выше роста  своей матери?) так вот,  прежде,
чем  огорчить маму, я  подсунул  ей  только  что  выпущенный  в Москве томик
вторично обрезанного Бабеля. Она читала книгу стоя на коленях. Под ними была
подложена подушечка и табуретка. Так она дотягивалась до стола.
   В  самом интересном месте, где  она сдерживала  смех, потому что он мог
задержать  ее,  а  ей  скорее хотелось узнать, что  там  произойдет  дальше,
радостным голосом я произнес:
   -- А меня вытурили из института.
   Она оторвалась от чтения, веселые глаза  ее сделались  такими, словно в
костер плеснули кружку воды.
   -- Как это вытурили?
   -- А вот так. -- Согнул я ногу. -- Коленом под зад.
   -- Паразиты. Они это сделали потому, что ты еврей?
   -- Нет. --  Ответил я. -- Они это  сделали потому,  что я не прыгнул на
метр сорок.
   -- Сволочи.  Ты же  не  кузнечик. Что же ты теперь будешь делать? Может
быть опять устроишься кочегаром на киностудию, откуда тебя  выгнали за узкие
брюки? А что
   -- надень старые клеши и пойди таки извинись перед ними.
   Вода, которую  брызнули в костер, ушла паром. Из уголков, или  угольков
глаз снова стали вырываться язычки веселого пламени.
   -- А  знаешь, мы видели через щели в ихнем заборе эту самую свадьбу. --
Неожиданно без всякой связи сказала она.
   -- Какую, мама?
   Я  испугался,   что   огорчил  ее   своим   сообщением   и   она  стала
заговариваться.
   -- Ну эту, -- показала она на книгу. --  Беня  Крик женит  свою  сестру
Двойру.  Она  таки  была  похожа  на  беременного  городового.  Они  жили на
Мясоедовской, как раз за углом от нашего дома.
   Никак  не могу вспомнить,  как  моя  мама варила,  хотя примуса  шипели
постоянно. Не  припомню, как  она стирала, хотя под кроватью  стоял цинковый
таз и потертая стиральная доска. Вот, как несла воду  через дорогу со двора,
что был напротив наших дверей, это  я вижу, будто было  вчера. Водопровода у
нас  тоже не  было. В древнем Риме был, а у  нас не  провели.  Она  несла по
мостовой два больших ведра, блестящих  на солнце. И  специально переходила с
ними дорогу всем проходящим мимо, чтоб улыбнуться и сказать им:
   -- Вот видите, у вас сегодня будет удача. А что вы  думаете, в  хорошие
приметы нужно верить.
   Мне  кажется,  что  по воду  она  так часто шла  затем,  чтобы, как она
говорила, сделать прохожим удачу. Фима, что жил  напротив  нас, если  у него
намечалось что-то важное, кричал:
   -- Зина, перейди мне дорогу с ведрами.
   И она сейчас же бежала за водой. А потом звала меня и сестру.
   -- Пейте, принесла свежую.
   Жизнь ее  в моей  памяти  не  тянется  одной сплошной линией.  Она жила
пунктирно.
   Вот  несет  через  дорогу  ведра,  и  вода  раскачивается,  разбрасывая
солнечные зайцы аж до  самой  Дерибасовской. Вот пошла за жалкой  пенсией --
аттестат  погибшего  лейтенанта  --  а  вернулась  с  пирожными,  шоколадом,
фисташками,  чтобы мы  узнали, что есть на земле вкусные  довоенные вещи. До
сих пор чувствую во рту аромат этого горьковатого с непривычки шоколада. Она
выходила из дома редко -- базар,  магазин, собес. Если соседи встречали ее в
городе, то они мне с удивлением сообщали:
   -- Видели идти твою мать по Дерибасовской.
   Чаще она  сидела дома.  И даже не совсем дома, а рядом  с ним на улице.
Возле  дверей  она выдолбила в  асфальте дырочку и  сунула  туда виноградную
ветку. А та взяла и проросла. Через некоторое время взлетела над ней зеленая
птица, виноградный куст. И сидела она под ним на маленькой скамеечке в своей
персональной  тени, а мимо нее проходила по нашему переулку жизнь во всем ее
многообразии.
   Одно время она даже наблюдала за пленными немцами. Они жили  напротив в
разрушенном Доме Красной  армии. В сорок втором  году в нем проводилась, как
говорила  мамина  подруга  Груня,  закрытое  партийное  собрание   фашистов.
Партизаны  взорвали здание. Но  взрывчатки у  них  было мало или на одесском
толчке  спекулянты подсунули не тот  динамит.  А  что  вы думаете, у нас это
бывает. Наружные  стены с  балконами и колоннами остались невредимыми. Как в
Коллизее.
   -- Халтурщики,  --  ругала наших  партизан та  же  тетя Груня, --  даже
подорвать, как следует быть, не умеют.
   После войны к стенам пристроили глиняные времянки, которые отапливались
железными бочонками, почему-то называемыми буржуйками. Трубы от них выходили
прямо в окно и наполняли улицу черным дымом. Как дым ,тянулась  после работы
вечером к своему жилью темная очередь немцев.
   Один из  них, наверное, тяжело болел. У него была такая комплекция, что
он почти не отбрасывал тени. На работу его брали не каждый  день и он часами
просиживал на балкончике, завернувшись в д