эт живет в ленинградском подвале. У тебя,  небось, в  гараже
условия получше.
   Побаивались его всегда и время от времени убеждались, что не напрасно.
   Сидел как-то  Гриша  в ЦДЛ со  своим  другом писателем,  который был во
время войны боевым  летчиком.  Даже  Героем Советского Союза. Во,  заглавных
букв. Даже встать хочется.
   В конце войны этому летчику даже вторую Звезду присвоили. Но не выдали.
И  даже чуть  первую не отобрали. А  дело было в том, что  его однополчанин,
как-то подвыпив, стал в столовой поносить будущего писателя.
   -- Никакой он не герой, а, как  все  евреи, немного  трусоват. Просто у
него дружки есть среди начальства, вот награды на него и сыплются с неба.
   Отважный летчик, когда узнал  об этих  словах, бросил обидчику под ноги
перчатку. В  редких  случаях во время войны  летчики вызывали друг друга  на
дуэль.  Шли в воздухе навстречу друг  другу --  на таран. Проигрывал тот,  у
кого не выдерживали нервы -- и он в последнюю секунду взмывал вверх. Но чаще
дуэль выигрывали оба, но уже посмертно.
   После  очередного  боя, возвращаясь на базу, над аэродромом они и пошли
друг на друга.  Все летчики  на земле знали, что происходит в небе и, затаив
дыхание, наблюдали  за этим смертельным поединком. Тот,  кого  обидели, и не
собирался уходить от столкновения. Его противник в секунде от смерти ушел от
нее.
   Обоих летчиков наказали, но когда еврей-дуэлянт входил в столовую,  вся
эскадрилья вставала и торжественным молчанием приветствовала штрафника.
   И вот спустя тридцать лет после войны сидели в  ресторане ЦДЛ два друга
Григорий Поженян и писатель -- бывший военный летчик.
   И  как раз в это время было  очередное  обострение еврейского вопроса в
нашей многонациональной  стране. А  у нас ведь так -- общество на  некоторые
вещи реагирует мгновенно. Стоит верхам осудить Израильскую агрессию, как  на
заборах одно ругательство из трех  букв  заменяется другим, тоже из трех  --
жид!   Государственный   антисемитизм   подогревает   бытовой   и  наоборот.
Батюшка-царь разрешил бить -- как не ударить!
   Неподалеку  от Гриши и его отважного друга за столиком  пировала шумная
компания хмельных прозаиков-патриотов из журнала "Наш  современник". Молодым
инженерам человеческих душ не  терпелось проявить свой патриотизм. А тут как
раз  случай представился. Мимо проходила  жена известного русского  писателя
еврейской  национальности,  кстати  украинка. Один из современников выставил
вперед ногу, преградив  ей  проход  между столиками, и громко сказал: "Жидам
проход воспрещен!" Ихние современники выразили всеобщее одобрение.
   --  Ну,  -- сказал  Гриша  прославленному  летчику,  --  по-моему,  это
касается и тебя. Перчатка есть?
   --  Тише.  Тише, Гриша.  --  Прошептал бледнея писатель.  --  Сейчас не
время. Мы с ними еще разберемся.
   -- Нет время! -- поднялся от стола Поженян.
   Своей маленькой, но цепкой, как клещ, пятерней он  схватил патриота  за
шиворот,  поднял  его над стулом  и  глазами командира  разведчиков  Уголька
посмотрел на всю кампанию, которая враз притихла.
   --  Ты, мудак! -- громко произнес Гриша, чтобы слышали  все,  кто был в
ресторане,  и  до  сих  пор  делал  вид,  что  не  замечает  происходящее за
черносотенным столиком.  --  Если  ты сейчас  же  не  извинишься перед  этой
женщиной, мне придется сделать  с тобой то же  самое, что  я сделал  вчера с
Фирсовым.
   -- Извините. -- Просвистел сотрудник оголтелого журнала.
   Однако, Поженяну  этого показалось мало. Он почувствовал, что спектакль
его  приобретает  историческое  значение,  вроде того  прихода  на  руках  к
ректору.
   --  А  теперь  извинись,  мерзавец,  перед  Генрихом  Гейне,  Альбертом
Энштейном и Иисусом Христом. -- Прогремел он.
   Гриша, как всегда, трагедию превращал  в фарс. Ресторан громко смеялся.
К Поженяну подошел пьяный Женя Лучковский.
   -- Гриша, -- спросил он, икнув, -- а что ты вчера сделал с Фирсовым?
   -- Сунул его голову в унитаз и спустил воду.
   Гришу боятся его враги,  потому что знают -- этот все может. Так сказал
в свое  время  полковник, к которому  пришел жаловаться  на лейтенанта майор
разведки. Накануне майор домогался любви санинструктора Розы и угрожал ей.
   -- Еще раз подойдешь к Розе, -- ,  сказал ему Поженян,  --  пристрелю и
скажу, что пал в бою смертью храбрых, сраженный фашистской пулей.
   Полковник тогда выслушал майора и, улыбаясь своим мыслям, произнес:
   -- Говоришь,  Уголек грозился застрелить? Этот может. Ты с ним лучше не
ругайся, майор.
   Я  провожаю  Поженяна  в кишиневском аэропорту. Обычно  и в Москве, и в
Сочи  его не проверяют. Но  в Молдавии попался дотошный таможенник. Он долго
рылся в чемодане, а потом попросил пройти рамку. Она громко зазвенела.
   Гриша  выложил  из  карманов ключи и  мелочь.  Снова  прошел.  И  опять
раздался звон.
   -- Вас придется обыскать. -- Не успокаивался службист.
   -- Никогда. -- Прорычал Поженян и, несмотря на то, что вокруг толпилась
тьма народа, который бурно реагировал на этот спектакль, не торопясь, словно
собирался  принять  душ, стянул с  себя  рубаху,  затем,  извинившись  перед
дамами, стал стаскивать и  штаны. Оставшись  в  одних  плавках, Гриша  снова
проходит проем рамки. Звон кажется еще громче.
   Таможенник  не знает, как  ему  поступить.  Почти  раздетый  человек --
звенит. На помощь приходит начальник службы. Зрителей  собралось  так много,
словно  это раздевается Алла Пугачева. Я понимая,  что Гриша сейчас снимет и
плавки, пытаюсь уговорить проверяющих:
   -- Это  известный  московский поэт Григорий Поженян.  Он  воевал. В его
теле с войны остались осколки. Они звенят.
   -- Ладно, одевайтесь. -- Сдается бдительная охрана. -- Такого у нас еще
не было.
   -- Не только осколки. -- Шепчет мне на прощание Григорий Михайлович. --
Это еще и железный характер. Ты меня понял?
   Я давно тебя  понял, барон Мюнхгаузен. Может быть, и сейчас ты полетишь
в Москву не на самолете, а верхом на пушечном ядре?!