ику.
     - Мы сегодня не того, да, Марти? - сказал трамбовщик. - В среду пенсия,
и мы сходим с рельсов.
     - Уж сегодня мы точно под завязочку, - сказал Мик.  -  Еще  малость,  и
запоем что-нибудь патриотическое.
     - А с чего он такой? - спросил парень. Ему было не по себе, потому  что
Марти с бешеной ненавистью сверлил его взглядом.
     - Контузило его. Мы с ним во Франции воевали, - ответил  трамбовщик,  а
затем громко спросил: - Ну, как оно, Марти? Как делишки, друг?
     Марти не сводил с них глаз.
     - Он тебя не признал, - сказал Мик. - Может, чуть позже очухается.
     Марти жил в том же доме, что и трамбовщик, а присматривала за  ним  его
замужняя сестра. Трамбовщик рассказал, что давным-давно Марти  был  классным
футболистом. Играл за "Святого Патрика", когда  они  отхватили  Лейнстерский
кубок. Обошли "Слиго" в финале. А после матча в гостинице был банкет,  затем
поехали на лошадях в Строберри Беде, играли на мелодионах и  бог  знает  как
налились пивом. Только когда все это было? Тогда ведь и кружка  пива  стоила
два пенса, а сыра и сухариков - ешь сколько душе угодно.  Денег  за  них  не
брали. Нынче уж не то.
     - Миновали золотые денечки, - заявил  Мик.  -  Что  прошло  -  того  не
воротишь.
     Трамбовщик сплюнул на опилки и, проскрежетав по полу тяжелым  ботинком,
растер плевок. Парень все не мог оторвать глаз от Марти. Марти же следил  за
парнем с винтовкой. Он приметил эту винтовку  там,  во  Франции,  когда  они
двинули в атаку и его сбило с ног взрывом. Очнулся  -  ничего  не  видит,  в
голове - шум. Зрение потом вернулось, а в голове по-прежнему  шумит,  редко,
когда становится легче. Если шум особенно донимает, Марти сжимается в  комок
и щурится. А иногда, выругавшись, ничком  кидается  на  землю.  Бывает,  его
прихватывает на асфальте, тогда миссис  Уайт,  его  замужняя  сестра,  берет
эмалированный тазик и смывает кровь. А на асфальте его прихватывает часто.
     Марти вытащил из подсумка гранату, дернул зубами чеку и плавно взмахнул
рукой. Когда пламя и дым рассеялись, он увидел  перед  собой  три  блестящие
рукоятки, торчащие  за  тремя  плечами,  как  ружейные  дула  -  ими  обычно
подвигают кружки, - увидел зеркало  с  выведенной  золотом  рекламой  виски,
желтую грушу электрической  лампы  под  белым  абажуром  -  висит,  даже  не
покачиваясь, - и широкую спину трамбовщика. Еще он услышал гул разговора,  а
с улицы - автомобильные гудки. Его  кружка  была  почти  пуста.  Как  насчет
второй, Марти? Спрашиваешь! Разве птица полетит на одном крыле? Марти выудил
из кармана блестящий серебряный шиллинг.

                      О Брайен, ты напился, Брайен О,
                      Вижу, глаз твой заслезился, Брайен О.
                      Я решил у англичан шиллинг взять,
                      Чтоб за них в их грязной сваре воевать,
                      Сам решился убивать.
                                                      Молли О

     Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку
и несколько пенсов сдачи.
     - И все равно, - сказал трамбовщик, - "Фауст"- классная
     опера.
     - Я ее помню, - сказал Мик. - Что-то про дьявола.
     - Ничего себе "что-то", - сказал парень.
     - Он там продает дьяволу душу, - задумчиво продолжал  трамбовщик.  -  И
все ради девчонки.
     - Ну и дурак! - сказал Мик. - Продешевил.
     - Другие  продавали  и  за  меньшее,  за  кружку  пива,  например,  или
сребреник.
     - Что правда, то правда, - сказал Мик.
     - "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", -
процитировал трамбовщик.
     - Это уж точно, - сказал Мик.
     - А Марти продал душу за шиллинг, - сказал трамбовщик  так  решительно,
что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой.
     Марти отдал свой шиллинг. В старые  добрые  времена,  еще  молодым,  он
считал себя богачом, если в  воскресенье  поутру  в  кармане  у  него  лежал
шиллинг.

     Ярким воскресным утром - молодой, здоровый - Марти вышел из дома матери
на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают.  Он
глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над  шпилем  собора.  Улицу
сотрясал  перезвон  -  колокола  церквей  Христа,  святого  Одеона,  святого
Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели  и  звали,  заглушая  дребезжание
кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане".  Марти
шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки
которых он вырос, кружилась голова.
     - Иди-ка помолись, сынок, - вызванивал Иоанн. - Пусть солнце  греет,  а
ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках.
     - Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, - говорил святой Одеон. - А ты
болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды,  и
еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики  прямо  перед  святым
Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего!
     - Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут  прикурить
"Слиго", - говорил святой Патрик. - Хочет Энни ее поднести.
     - Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж  в
Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи.
     Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так  вспотела,  что  он
чувствовал мокрый кружок на ладони.
     - Входи, входи, - звал Иоанн. - Помолись чуток за свою душу. Ей это  не
помешает. И за души усопших помолись - летний день долгий,  времени  на  все
хватит.
     Ну прямо как сговорились!
     - Марти Каллахэн,  -  сказала  ему  утром  мать,  -  эдак  ты  и  мессу
пропустишь!
     Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени.
     - Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать  ботинки.  На
футбольный матч небось ни за что бы не опоздал.
     Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке.
     Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие
смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери
храма - за все несчастные души в  чистилище.  В  огромной  сумрачной  церкви
толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе  мерцали  языки  свечек  и  стоял
кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел  после
последнего,  и  пусть  себе   женщины   зажигают   лампадки   святой   Анне,
покровительнице беременных, а желтолицые  старики  с  четками  несут  стражу
против татя в ночи. Потом через  форт  Пиджен-Хаус  -  солдаты  учились  там
стрелять - они с Энни вышли к  Шелли-бэнксу,  поросшему  густой  и  ласковой
травой, где так приятно валяться. Побродили  босиком  по  мелководью,  поели
апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она  за
него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не
знает, что сказать - ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни  Эндрюс,
тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал  -  ему
всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она  ему  в
ответ: что верно, то верно,  право  слово.  Голубые  глаза  сияют,  а  когда
увидела, как уныло Марти обрывает травинки, - так и залилась смехом. Тут  он
порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской  водой.  И
сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж
- сердце  ликовало,  гибкое  тело  аж  подрагивало  от  волнения.  Когда  он
вернулся, они накупили  у  торговки  апельсинов  и  сладостей,  валялись  на
порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих,  смеялись  над  проделками
малышей и обнимались.
     Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал  у  кухонного  окна,  пока
колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда  в  этот
час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась  к  нему  через  улицы  и
крыши.
     Несколько  дней  спустя  Марти  сказал  отцу,  что  завербовался.   Как
открыться матери, он не знал. Ей сказал отец.
     - Эллен, - начал отец, - Марти взял у англичан шиллинг.
     Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив  ноги
на каминную решетку.
     - Я уезжаю во Францию, ма, - Марти теребил в руках кепку.  -  Я  теперь
солдат.
     Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми
рыцарями, грозящими друг другу  копьями,  висел  портрет  Парнелла  {Парнелл
Чарлз Стюарт (1846-1891) - ирландский политический деятель,  лидер  движения
за гомруль.} и стоял пожелтевший  окантованный  пергамент  с  речью  Роберта
Эммета  {Эммет  Роберт   (1778-1803)   -   известный   деятель   ирландского
освободительного движения.}. "Я  не  желаю,  чтобы  мне  сочиняли  эпитафии;
поелику ни один человек, знающий устремления мои  и  идеи,  не  решается  их
отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или
невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед  после
нескольких кувшинов пива.
     Теперь - на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны
путь далекий. А что бы спеть? Давай что-нибудь ирландское - так  ему  всегда
говорили.

     Марти прикрыл глаза и поднял землистое  лицо.  Запавший  рот  открылся,
желтые зубы торчали, словно патроны в  обойме.  Он  затянул  "Друга  Дэнни".
Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело.
Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом.
     - Вот вам и музыка, - сказал Мик.
     Марти смотрел в потолок; когда кончалась  строка  песни  и  он  набирал
воздуха, на тощей шее  между  двумя  глубокими  складками  каталось  адамово
яблоко. Все трое повернулись к нему.
     - От души поет, - сказал трамбовщик. Они засмеялись.

                    О Дэнни, друг, труба солдат сзывает,
                    В долинах и горах ее слыхать,
                    Теплу конец, цветы уж умирают,
                    Тебе в поход, а мне страдать и ждать...

     Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на  щеках  по  обе
стороны капли, которая так и висела под  носом.  Нижние  веки  у  него  были
вывернутые, красные.
     Печальная песня. Отец Марти частенько  пел  ее,  когда  в  их  доме  на
Патрик-стрит собирались гости, потому  что,  конечно  же,  это  была  отцова
песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать,  если  храбрый  солдат
уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о
любимой, которая будет ждать, пока он вернется.

                         И в солнце и в сумрак
                         Я буду стоять тут и ждать.

     И скорее всего, не дождется.
     Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все  старые  песни.  А
"Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" - песня его матери.
     Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на  него  и  подмигнул
веселой троице, а сердце Марти разрывалось  от  тоски  по  добрым  денечкам,
которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с  мукой
и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу -  вот
уж был не дурак выпить - "день - ночь, сутки  прочь  -  до  получки  ближе",
пусть земля ему  будет  пухом;  к  брату  Мику,  готовому  отдать  последнюю
рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну
дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым
людям, усопшим  давным-давно,  пусть  на  них  снизойдет  вечная  благодать,
покоятся они в мире. Аминь.
     Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему  казалось,
он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь.  Сквозь  затянувшие
небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти
услышал голос:
     - Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А  ты,
бывало, как увидишь, что у меня  рот  полон  гвоздей,  хохочешь-заливаешься.
Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же - потешался над стариком.
     Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим  носом,
склонившееся над ботинком, и опять расхохотался.
     - Старый перечник, - сказал он.
     И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит.
     - А меня-то знаешь? - спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще.  -
Это ведь  я  притащил  бочонок  с  динамитом  к  воротам  Замка,  когда  они
вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) - верховный  судья
Ирландии. Убит во время  переезда  в  дублинский  Замок  в  ночь  восстания,
организованного Эмметом.} из кареты. В  него  тогда  всадили  двадцать  вил,
чтобы  уж  он  точно  не  узнал,  кто  его  прикончил.   А   Эммет   здорово
распсиховался, можешь мне поверить.
     - Нехорошо все это, - сказал Марти. - Пусть он и был протестантом.
     Ботинки Марти грохотали по булыжнику. Под жестяной  лампой  его  догнал
еще один Каллахэн. Высокий, широкоплечий, с таким же птичьим носом.
     - Я тебе не рассказывал, Марти, что у нас в  1534-м  вышло?  Наметал  я
тогда пару стожков,  и  сидим  мы  с  Шелковым  Томасом  {Фицджеральд  Томас
(1513-1537),  по  прозвищу  Шелковый  Томас,   был   назначен   заместителем
губернатора Ирландии, но, получив весть  о  смерти  отца  в  Тауэре,  поднял
против англичан восстание, во время которого был  убит  архиепископ  Аллен.}
выпиваем, только я не зеваю. "Ну, Фицджеральд, как  делишки?"  -  спрашиваю.
"Плохо, Каллахэн, - отвечает. - Они хотят прикончить  беднягу  отца.  Видишь
этот пожалованный англичанами меч?" - "Вижу", - говорю. "Ну так вот,  сейчас
дожую, пойду прямиком в аббатство, и знаешь,  что  сделаю?"  -  "Откуда  мне
знать?" - "Сниму его и швырну в эту сволочь архиепископа".  -  "Ну  и  дурак
будешь", - говорю я. "Дурак не дурак, а швырну, - говорит он. - И еще,  даст
бог, его сучья башка слетит вместе с митрой".
     Марти даже взвизгнул, как представил  себе  эту  картину.  Но  какая-то
другая, неясная фигура уже тащилась за ним, скулила, дергала за рукав.  Лицо
- одни кости, шея тощая. "Хорошо им болтать, - говорит. -  Вот  молодцы  так
молодцы! А у меня картошка сгнила в  земле,  и  мой  младшенький  умер,  его
травой рвало".
     Полицейский инспектор ему сказал: "Видишь  моих  людей,  Марти?  Только
попробуйте туда сунуться - ног не унесете".
     Бедная Эрин, Ирландия, смех твой и слезы в глазах.
     Когда-нибудь прохладным летним вечерком он встретит  Энни  в  Строберри
Беде. И до них долетит звук мелодиона. А может, в Феникс-парке,  когда  поля
побелят маргаритки и позолотят лютики, вот тогда и он вернется, и  над  ними
будет голубеть необъятное небо, а внизу блеснет серебряной полосой река.  Но
до конца войны путь далекий.

     Кружка выпала  из  его  рук  и  разлетелась  вдребезги.  Мик  и  бармен
вздрогнули.
     - Побойся бога, Марти! - вскочил бармен. - Что это ты тут вытворяешь?
     Марти широко раскинул руки.
     - Смирна-а! - рявкнул он.
     - Пошел ты со своим "смирно"! Мне эта чертова кружка обошлась  в  шесть
пенсов.
     Лицо у Марти злобно перекосилось, он прищурился.
     - Вперед! - приказал он, потом рявкнул: - Бегом, марш!
     - Да оставь ты его в покое, - сказал трамбовщик. -  С  тем  же  успехом
можешь биться лбом о стенку.
     - Он сейчас под завязочку, - мрачно подтвердил Мик.
     - Колотить кружки - такого за ним не водилось. Что ж  это  будет,  если
после пары  глотков  каждый  за  здорово  живешь  начнет  бить  мне  посуду.
Хорошенькое дело!
     - Что с него возьмешь, Джо, - мирно сказал трамбовщик.
     - Non compass mensit {Не в своем уме (лат.).}, - объяснил Мик.
     А Марти, презрев суету, приосанился и заказал еще кружку.
     - Нет, вы только поглядите, - горько жаловался  бармен.  -  Хватает  же
нахальства.
     - Да налей ты ему, - сказали все трое. - Он уже опамятовался.
     Марти получил пиво. Теперь он разговаривал сам с  собой.  Они  слышали,
как он спорил, ругался. Потом сунул гранаты  обратно  в  подсумок  и  вышел,
печатая шаг.
     _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - шагает Марти,  дублинский  волонтер.
"В груди моей гордость, а в брюхе пиво". На город  опустилась  мягкая  ночь,
улицы затихли, темные дома вытянулись как рослые часовые.  У  главных  ворот
Стивене Грин стоят и курят таксисты - ждут, когда закроются  театры.  Воздух
чуть пахнет цветами. Марти замер на  углу.  Смотрит,  щурится.  Потом  машет
руками. Снова замирает. И вдруг, злобно  выругавшись,  вприпрыжку  бросается
бежать. Время от времени он выкидывает вперед руку. Вокруг  шум  боя.  Снова
перед ним этот парень с винтовкой. Лицо - серое от пыли, в подтеках пота, но
оскаленные зубы блестят. Марти запевает "Типперэри", кидает гранату,  бежит,
останавливается. Но винтовка по-прежнему маячит перед ним. А когда  зловещий
немигающий  глазок  дула  нацеливается  прямо  ему  в  живот,   Марти   дико
вскрикивает и ничком кидается на землю. Головой о каменные ступеньки.
     Как отвратительно, что человек дошел до  такого  состояния,  рассуждает
народ. И еще неизвестно, кто тут больше виноват, он  сам  или  хозяин  бара.
Когда подошел трамбовщик с Миком и другим парнем, вокруг уже собралась кучка
людей. Трамбовщик - слегка под мухой - встал на колени и приподнял Марти.
     - Марти, друг, - говорит он. Марти пошевелился.
     - Ну вот. К черту смерть, Марти! Старые солдаты вроде нас  не  умирают,
мы просто тихо уходим.
     - Смирно, - бормочет Марти.
     - Так-то оно лучше, Марти. Так и действуй, друг, по-солдатски.  И  ради
бога, - говорит трамбовщик уже Мику, -  возьми  его  с  другой  стороны,  да
пошевеливайся, а то стоишь как истукан.
     Когда Марти поднимают, из его кармана высыпается мелочь, и пока  Мик  с
парнем подбирают ее, трамбовщик кепкой обтирает  с  его  лица  кровь.  Затем
осторожно смахивает с губ клочья пены.
     - Ну что, всю мелочь подобрали? - спрашивает трамбовщик.
     Мик беспомощно шарит взглядом по земле, говорит, что больше  ничего  не
видно. Они уводят Марти домой. А  на  том  месте,  где  он  лежал,  остается
немного крови да у железной загородки из кучки пыли  подмигивает  серебряный
шиллинг. Лежит и ждет, пока его не заметит прохожий с более острым  зрением,
чем у Мика. Потом  они  тяжело  тащат  Марти  наверх  по  широкой  лестнице,
спотыкаются, и их ботинки гулко ухают  на  каждой  ступеньке.  Миссис  Уайт,
сестра, - в слезы.
     - Бедный Марти, - говорит она при виде брата. - На кого он стал  похож!
Бедный Марти, что они с тобой сделали? - И она берет  зеленый  эмалированный
таз, обмывает ему лицо и вместе с мужем укладывает его в постель. Потом  она
вспот минает, что в камине стоит  чайник,  -  отчего  бы  им  не  выпить  по
чашечке?
     - Вы хороший сосед, благослови вас господь, - говорит она трамбовщику.
     И они сидят, пьют чай и уверяют ее, что к утру все на нем заживет,  как
на собаке. Но она все причитает:
     - Что мне делать? Что делать? Не могу же я всю жизнь с ним мучиться?  -
И снова, глядя на мужа: - А может, в больницу отдать? Или это  не  по-людски
будет?
     Так они сидят, разговаривают допоздна.
     А Марти лежит в маленькой комнате. Окна распахнуты, с  улицы  доносятся
ночные шумы, ветер колышет занавески. Птичье лицо  Марти  нервно  дергается,
губы беспрестанно шевелятся. Рука то и дело тянется к подсумку. Когда святой
Патрик отбивает полночь, комнату наполняет звон. Потом звуки замирают. Снова
все тихо, мирно, и лишь бормотанье в соседней комнате нарушает тишину. Марти
спит. И тут колокола святого Патрика стершимися от старости языками начинают
тихо вызванивать свою мелодию.