я,  взаимно  уважительные,  и
Перселл взбодрился. Впервые за много месяцев перед, ним забрезжила надежда.

IV

     Суини вскрывал только что  прибывшие  ящики,  с  костюмами  и  вынимал;
оттуда один костюм за другим. Перселл сверялся со списком ролей. В  классной
царило с трудом сдерживаемое возбуждение.  Пришел  кое-кто  из  актеров,  за
пианино сидел неизменный любитель и, напевая фальшивым басом, подбирал одним
пальцем популярную мелодию. Не было только тех, кто работал на  фабрике:  их
после чая неожиданно оставили на сверхурочную. За последнее время  фабричная
администрация сорвала таким образом несколько репетиций. Перселл  уговаривал
ребят подчиниться указаниям администрации и не отказываться от сверхурочной.
При мысли о том, к каким  беспорядкам  могут  привести  увольнения,  Перселл
цепенел от ужаса. И тем не менее сегодня, как доложил ему  Суини,  фабричные
решили уйти с фабрики ровно в восемь.
     - А их никак нельзя удержать? - спросил Перселл.
     - Разве с молодежью сговоришься, когда им  что  втемяшится,  -  отвечал
Суини. - Одна надежда: господь не допустит, чтобы меня из-за их продерзостей
лишили пенсии.
     - Флаг, вожак пиратов, - сказал  Перселл,  машинально  ставя  в  списке
галочку. - Вот вроде и все, теперь остались только костюмы для оркестрантов.
Что вы для них заказали?

     В четверть девятого явились почти все фабричные.  Они  бросили  работу.
Перселл рассердился и так и сказал Суини.
     - Теперь неприятностей не оберешься, -  заявил  Суини.  -  Ручаюсь,  по
городу уже пошли разговоры.
     Объясняться с виновниками не имело смысла. Еще когда они  распаковывали
костюмы и переодевались, Перселл почувствовал, как они возбуждены, и  понял,
что они и с ним не посчитаются. Молодежь затеяла  буйную  возню,  и  ему  не
сразу  удалось  построить  хор,  которым  открываются  "Пираты",  и   начать
репетицию. Репетиция далась ему нелегко, и тем не менее прошла  она  хорошо.
Закончили они чуть не в полночь.
     Когда хор разошелся, Перселл, ликуя, заявил  Суини,  что  уж  теперь-то
спектакль на следующей неделе состоится и ничто не сможет этому помешать.
     - Что будем делать с костюмами? - спросил он, окидывая взглядом  класс,
где были разбросаны ящики  и  корзинки,  из  которых  в  беспорядке  торчали
костюмы.
     - Уже поздно, я и без вас приберусь, - уговаривал его  Суини.  -  А  вы
идите отдохнуть.
     От школы они с Салли Магуайр  пошли  вверх  по  взгорку.  Знойная  тьма
охватила их, после бурной репетиции тихий ветерок успокаивающе обвевал лица.
     - Я рада, что Суини остался в школе, - сказала Салли.
     - Не пойму, чем вам не угодил Суини.
     - Да я ничего не имею против Суини, просто хочется побыть вдвоем.
     Чем-то ее слова взволновали Перселла. Он вдруг остро почувствовал и  ее
близость, и то, что они совсем одни под  бурым  покрывалом  неба,  и  теплое
дыхание ветра на их лицах, несущего с собой запах трав и  цветов.  И  сказал
участливо:
     - Салли, а вам не устроят головомойку за сегодняшнее?
     - Нам это нипочем, - сказала она бесшабашно. - Разве вы  не  понимаете,
как мы дорожим хором и какая тощища была здесь, пока вы нас  не  собрали?  -
Она продела свою руку в его. - Тут от скуки помереть можно было - всю неделю
не знаешь, куда себя девать. А вы приехали и не сробели потягаться с Мерфи и
его шайкой. И перед отцом Финнеганом и прочими шишками  тоже  не  спасовали.
Теперь нам есть куда приложить силы, у нас есть свое дело, и они не могут ни
прибрать его к рукам, ни изгадить. Нет, мы не дадим им  встать  нам  поперек
дороги.
     - Одного не пойму - почему бы им самим не затеять  здесь  какого-нибудь
дела? Неужели у вас на фабрике совсем нет ничего интересного?
     - Куда там! Разве что мальчишки по дороге пристанут - вот  и  все  наши
развлечения.
     - Это неизбежная плата за красоту, - галантно сказал он.
     - Так, по-вашему, я красивая? - спросила она напрямик.
     - Еще бы! - сказал он. Почувствовал, что  его  ответ  что-то  неуловимо
изменил в их отношениях, и тут же пошел на попятный. - Наш  хор,  -  добавил
он, - прославит Балликонлан своей красотой. - И мгновенно  спохватился,  что
его занесло куда-то не туда. Еще минут десять они шли молча,  но  стоило  им
остановиться, как Салли выдернула у него руку и побежала  к  лестнице  через
изгородь, от которой лесная тропка вела прямиком к ее дому, хотя до сих  пор
они всегда ходили кружным путем. Простилась она  с  ним  довольно  небрежно,
бросив через плечо "пока".
     - Пойду напрямик, - сказала она. - Спешу.
     - Поспешишь - людей насмешишь,  -  крикнул  он  ей  вслед,  но  она  не
отозвалась. Он замер  в  растерянности,  как  вдруг  послышался  крик,  звук
падения. Перселл окликнул Салли и очертя голову кинулся к  лестнице.  Из-под
высоченных деревьев не доносилось ни звука. Перселл встревожился. Салли  все
не откликалась, и он стал шарить в темноте под деревьями.  -  Салли,  Салли,
где вы? - снова и снова выкрикивал он, пока ее голос чуть не  у  самого  его
уха произнес:
     - Я здесь.
     - Бог ты мой, да вы небось ушиблись? - спросил он, наклоняясь над  ней.
Из темноты сначала выступили бледные контуры ее лица, затем вся  ее  хрупкая
фигурка. Он обнял Салли за плечи. Она потянулась к нему.
     -  Хотите  меня  поцеловать?  -  нежно  спросила  она.   Перселл   было
рассердился. Но тут на него как дурнота накатило желание. Он нащупал ее губы
и надолго забыл обо всем, кроме их влажной податливости. Когда же наконец он
разжал руки, Салли первая вскочила на ноги и, не говоря ни слова, припустила
по тропинке.
     - Салли! - позвал он, на этот раз совсем тихо. Но желание, которое  она
в нем пробудила, хоть он и тут совладал с собой, не угасло. Ее "до свиданья"
еле слышно донеслось до него сквозь тихий шепот листвы.
     Два часа спустя  он  уже  лежал  в  постели,  но  ему  не  спалось:  он
прислушивался к шуму  дождя,  неустанно  колотившего  по  крыше,  когда  его
всполошил стук в дверь. Он прошел через теплую, освещенную топящейся  печкой
кухню и открыл дверь. Сквозь пленку дождя он не смог разглядеть, кто пришел,
но, когда различил Салли, у него чуть не оборвалось сердце.
     - Что случилось, Салли? - спросил  он.  Отодвинул  промокшую  одежду  -
чтобы просушить ее, Джозеф, собственно, и затопил печь - и усадил Салли.  На
свету он заметил, что по щеке ее расползся синяк. Она рассказала,  что  дома
ей устроили выволочку - нечего, мол, было самовольничать и уходить с работы.
Отец ее поджидал. Увидел, что у нее пальто перемазано в грязи, ну  и  сделал
свои выводы, справедливость которых Перселл, как он ни был взбешен,  не  мог
не признать.
     - Папаша задал мне трепку,  а  когда  я  в  ответ  двинула  его  разок,
вышвырнул на улицу, - сказала она. Потом, будто отвечая на вопрос, добавила:
- К кому еще мне было идти?
     Перселл  растолкал  Джозефа,  который  отнесся  к  случившемуся  как  к
должному. За ужином решили, что он отдаст  Салли  свою  кровать,  а  к  утру
придумает, как ей выбраться отсюда. Она хотела уехать в Дублин.  Вынужденное
решение, долгий путь под дождем  настолько  вымотали  ее,  что  она  покорно
слушала его и безучастно соглашалась на все, что бы он ни  предлагал.  Салли
уже давно легла, а Перселл все еще ворочался с боку на бок на раскладушке  в
комнате Джозефа. В жизни не попадал он в такое рискованное положение, и  все
же думал он по преимуществу о другом. Мыслями он вновь и вновь возвращался к
Салли - ведь совсем недавно она явно пыталась его соблазнить, а  сейчас  она
лежит всего в нескольких шагах от него в темной комнате  за  стеной.  И  вот
теперь в душе его смута, она же, наоборот, безразлична и сейчас,  во  всяком
случае, спит безмятежным сном. Он вспоминал ее голос, ее бледное лицо и  то,
как пленительно вдруг загорались озорством ее глаза. Пусть себе спит. Сам он
почти не спал.
     Поутру Салли увидел  почтальон.  Он  пришел  в  неурочный  час,  принес
увесистую бандероль. Вернувшись из города, Перселл обнаружил  ее  на  столе.
Бандероль была заказная, с  английскими  марками.  Салли  с  Джозефом  очень
сокрушались из-за своей оплошности, Перселл же, оправившись от удара, принял
случившееся как должное; он понимал, что  нечто  подобное  рано  или  поздно
должно было произойти. Слишком легко давалась им победа.  Он  наперед  знал,
как будут развиваться события, когда местные кумушки разнесут эту новость по
городу (а он  понимал,  что  они  не  заставят  себя  ждать)  и  отец  Салли
отправится жаловаться на него отцу Финнегану. В первую голову ему нужно было
найти быстрый и надежный способ отправить Салли из города, и с этой  задачей
он справился  как  нельзя  лучше:  спозаранку  посадил  Салли  в  специально
заказанный автомобиль. Когда он прощался с Салли, поросший лесом взгорок был
окутан туманной дымкой, и тут только Перселл заметил, какая тишь кругом, как
солнце заливает поля в низине, как звонки птичьи  голоса  в  чистом,  свежем
утреннем воздухе. Ему захотелось поцеловать Салли в память того  -  пусть  и
немногого, - что их связывало, но он постеснялся Джозефа и таксиста.  Вместо
этого он  только  пожал  Салли  руку  и  попросил  писать;  всю  глупость  и
бессмысленность своей просьбы он понял лишь поздно вечером,  когда  в  конце
дня, потраченного на бесплодные мысли о  том,  как  выйти  из  переплета,  в
который он попал, ему доставили письмо  отца  Финнегана.  Содержание  письма
было ему известно наперед. Священник, видно,  был  не  в  курсе  событий  и,
полагая, что Салли все еще находится у Перселла, призывал того не преступать
законы божеские и немедленно отослать девушку к родным, а поутру  явиться  к
священнику для беседы; отец Финнеган вынужден выполнить этот  тягостный  для
него долг по требованию столпов города и с благословения всех, без  изъятия,
отцов и матерей Балликонлана.
     Перселл отложил письмо и вскрыл бандероль, из-за которой  и  разгорелся
весь сыр-бор. В ней были партии для оркестра.
     - Джозеф, - сказал он. - Завтра первым делом отнеси этот пакет на почту
и попроси отослать обратно. Когда  вернешься,  мы  начнем  укладывать  вещи.
Завтра вечером я уеду.
     - Уедете, хозяин?
     - Да, Джозеф. Ничего другого мне не остается.  Такова  воля  всех,  без
изъятия, отцов и матерей Балликонлана. Не говоря уж о столпах города.
     - Вы же не сделали ничего дурного.
     - Выходит, что сделал, Джозеф, сделал, сам того не желая. Мне  казалось
- мой прямой долг организовать тут хор, чтобы молодым  прихожанам  было  чем
заняться на досуге. Но я не заручился поддержкой  важных  лиц,  патриотов  и
священников, а они не дадут затеять ни одного дела, не убедившись, что  план
его начертан на бумаге ирландского производства, с шестой  заповедью  вместо
водяного  знака.  Мерфи,  к  примеру,  считает,  что  у  него  монополия  на
патриотизм. Он чистосердечно верит, что наши предки разгуливали не в штанах,
а в юбках и когда не записывали стихами посещавшие  их  видения  {Имеется  в
виду эшлинг (видение), классический жанр ирландского фольклора.},  играли  в
гэльский футбол. Эта эрудиция далась ему нелегко. Что станется с ним  и  его
прихвостнями, если народ предпочтет всему этому оперетту и крикет? Он и  ему
подобные узрят здесь измену национальной идее, ибо кто, как не  Мерфи,  есть
наш  национальный  идеал?  Отец  Финнеган  полагает,  что  сумеет   привести
статистику рождаемости в соответствие  со  статистикой  браков,  если  будет
неусыпно гонять парочки метлой добродетели из-под наших национальных кустов.
Любая попытка ему  возразить  приравнивается  к  бунту  против  католической
церкви, ибо католицизм  начинается  и  кончается  отцом  Финнеганом.  Каждый
священник сам себе папа. А если копнуть поглубже, окажется, что наши парни и
девушки не верят ни в того, ни в другого и как нельзя лучше  доказывают  это
своим поведением, стоит им уехать отсюда куда подальше, каковому примеру и я
собираюсь  последовать.  И  если  уж  Гэльская  лига  и  впрямь   собирается
приохотить любовные парочки к национальному идеалу прямо под кустами, я могу
подбросить им девиз: "В юбках парням куда сподручнее".  Боюсь  только,  отцу
Финнегану это придется не по вкусу.
     Перселл перевел дух и улыбнулся: он говорил, просто чтобы выговориться.
В глубине души он был жестоко оскорблен - такого поворота событий  он  никак
не ожидал.
     И  Джозеф  в  последний  раз  приступил  к  ежевечернему   ритуалу.   В
сгущающихся сумерках он накачивал керосиновую лампу  до  тех  пор,  пока  на
кухне не послышалось ее наводящее дрему  гудение,  под  которое  так  хорошо
думалось, - привычный, незаметный фон их вечеров.
     - Я уеду с вами, хозяин, - заявил он.
     План уже был готов. Он сложился  у  Джозефа  сам  собой,  легко  и  без
натуги, пока он накачивал лампу. На Джозефа  снизошел  покой.  Джозеф  стоял
перед своей  гигантской  тенью,  заполонившей  всю  стену  позади  него,  и,
устремив взгляд в одну точку, обдумывал детали, заячья губа  торчала  из-под
носа наподобие желоба.
     - Куда ты поедешь?
     - Да я бы поехал погостить к одному человечку. Вот только чемодана нет,
вещички положить не во что.
     - Возьми один из моих.
     - Какой, хозяин?
     - Бери любой, какой приглянется. У меня они все  как  на  подбор,  один
хуже другого. Слава богу, мы с тобой путешествуем налегке.
     - На этот раз налегке не выйдет, хозяин.
     Перселл пропустил мимо ушей слова Недоумка -  тот  нередко  нес  всякую
невнятицу. Едва Перселл ушел спать, как Джозеф принялся за дело.  Он  достал
из тайника бомбу, разобрал ее  на  части  и  разглядывал  каждую  деталь  по
отдельности до тех пор, пока в памяти не всплыли забытые  за  давностью  лет
операции, за которыми они проводили ночи напролет в те незапамятные времена,
когда он помогал брату, - брат сражался за Новую Ирландию, а ее нельзя  было
построить, не взорвав  ко  всем  чертям  Британскую  империю.  Потом  Джозеф
притащил на кухню три чемодана  и,  решив,  что  облезлый  зеленый  с  четко
выведенными на нем краской загадочными инициалами С. Д. лучше всего подходит
для его целей, положил бомбу в него. Наутро, пока он сносил один  за  другим
три чемодана к подножью  взгорка,  где  его  поджидал  в  своей  запряженной
заморенной лошаденкой полуразвалившейся пролетке Патрик Хеннесси,  он  успел
поставить механизм бомбы на десять часов. По его расчетам, в это  время  вся
шайка в полном сборе будет пировать в гостинице.
     - Вот эти два - хозяйские, - втолковывал он Хеннесси. - Их оставишь  на
вокзале, в зале ожидания внизу.
     - Идет, - сказал Хеннесси.
     - А вот этот, - сказал Джозеф, - ты уж не в службу, а в дружбу...
     - Ладно, - сказал Хеннесси.
     - ...по дороге на вокзал завези в гостиницу.
     - Это что, кого-нибудь из тех шишек чемодан?
     - Да нет, это одного дублинца, он сегодня будет там  на  обеде.  Засунь
чемодан в угол за пианино: я его предупредил, что чемодан будет там.
     Хеннесси - а он знал толк в увеселениях - сказал:
     - Небось фокусник приезжает?
     - Он самый, - сказал Джозеф. - Я сегодня спозаранку поднес ему чемодан.
     - Вижу, Джозеф, ты времени  не  теряешь  -  снова  за  старый  промысел
взялся.
     - Угу.
     Хеннесси доверительно склонился к нему:
     - Вот ты мне скажи, этот твой, что там на взгорке...
     - Это ты про кого?
     - Про кого, про кого? Про учителя, про кого же еще?  Так  вот,  ты  мне
скажи...
     - После скажу... Вечером, пусть  только  поезд  уйдет,  и  я  тебе  все
выложу, как есть, без утайки... Только смотри чемодан пристрой  в  точности,
как я тебе наказывал...
     - Пристрою, не беспокойся... Видал,  как  сегодня  поутру  с  памятника
простыню сдергивали?  А  уж  народу  сколько  в  город  понавалило  на  него
посмотреть, помереть мне на этом месте, если вру.
     - Им бы на такой случай лучше подальше от города держаться, - окрысился
вдруг Джозеф.
     Патрик Хеннесси оторопел, лоб у него пошел складками.
     - Такого супротивника, как ты, днем с огнем не сыскать, - сказал  он  и
хлестнул лошаденку кнутом.

V

     Памятник - мужская фигура, свежевысеченная из камня, -  не  без  угрозы
устремлял свое тонкое копье на вполне мирные домишки напротив, подле которых
играла в шарики ребятня  и  дворняга  упоенно  чесала  свое  лохматое  пузо.
Перселл на минуту задержался у памятника. Рядом на скамейке  Майкл  Ханниган
по прозвищу Пережиток  (кроме  них  двоих,  взрослых  на  площади  не  было)
посасывал в  свое  удовольствие  трубочку,  греясь  под  угасающим  июльским
солнцем.
     На улицах, выходящих на площадь, ряд за рядом взвивались в небо  флаги,
бороздя его своими пестрыми полосами. Перселл шел один, а в вышине  над  его
головой  реяли  трехцветные  знамена,  полоскались  огромные  стяги,  грозно
возглашавшие: "Не забудем 98 год", "Нация возрождается",  "Боже,  благослови
папу". Сквозь распахнутые окна гостиницы Мерфи лились манящие запахи  -  шла
подготовка  к  банкету.  Издалека,  с  ярмарочной  площади,  доносился   рев
усилителя, изрыгавшего патриотическую музыку. Музыка заставила Перселла  еще
острее ощутить, как одинок он в этот час и как одинок его путь на станцию  в
этот вечер -  вечер,  когда  должен  был  состояться  спектакль,  вечер  его
окончательного триумфа. Никто не пришел его проводить. Даже Джозеф исчез, не
попрощавшись. И теперь, когда Перселл покинул площадь, чтобы поболтаться  по
городу час, оставшийся ему до отхода поезда, ощущение одиночества  нахлынуло
на него с особой силой. Проулки ближе к  станции  тоже  опустели,  казалось,
равнодушный вечерний покой снизошел и на них. Перселл развалился на  зеленой
скамейке и, внимая всему вокруг: и засыпающим полям, и жужжанию насекомых, и
еле уловимому запаху скотины, повисшему над проулком, - закурил  сигарету  и
снова и снова  в  мельчайших  подробностях  стал  проворачивать  в  уме  все
случившееся, чувствуя себя Лиром, которого покинул даже шут.

     Хеннесси осторожно, как и подобает в его возрасте,  слез  с  повозки  и
молча подошел к Пережитку Майклу Ханнигану. Так, не обменявшись  ни  словом,
они обозрели памятник.
     - Каменотесы поработали на славу, -  высказался  наконец  Ханниган.  Он
стоял, задрав голову и тяжело  опираясь  на  палку,  седые  космы  неряшливо
свисали на загривок.
     - Чего это они тут понаписали? - спросил Хеннесси. Работы в этот день у
него было невпроворот, к тому же для поддержания духа ему щедро подносили.
     - Черт его разберет, - сказал Ханниган. - Это ж по-ирландски.
     - Мерфи самому ни черта не разобрать, хоть он и вылез курам на смех  со
своим  cairde  gaels  {Друзья  мои  ирландцы  (гэльск.).},  когда   памятник
открывал.
     - Ну-ка погоди, - сказал Ханниган, обошел памятник и, напрягая  зрение,
стал вглядываться в надпись: долгий летний день уже  клонился  к  закату.  -
Глянь, тут по-английски написано. - И принялся разбирать надпись:

ВОЗДВИГНУТ ГРАЖДАНАМИ БАЛЛИКОНЛАНА В ПАМЯТЬ
            ПОВСТАНЦЕВ, КОТОРЫЕ В 1798 ГОДУ БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ
                       ИРЛАНДИИ И ПАЛИ В ЭТОЙ БОРЬБЕ.

                    Сражались с Саксонцем отчизны сыны,
                       И Слейни, и Барроу {*} обагрены

     {* Реки в Ирландии.}

     - Да, были люди. Теперь таких нет.
     - Все бы ничего, если б не мерзкая  рожа  этого  выжиги,  что  открывал
памятник, - сказал Хеннесси.
     - Легок на помине - вон он вылазит из машины, а с ним Лейси из Гэльской
лиги.
     - Не вижу я их, глаза уже не те, - посетовал  Хеннесси.  -  Небось  при
всем параде и медаль нацепил.
     - Эта парочка без медалей шагу не  ступит.  Небось  и  на  ночь  их  не
снимают, - сообщил Ханниган.
     - Все б ничего, только сдается мне - что тот, что другой  сроду  пороху
не нюхивали.
     - Так-то оно так, а пенсии за шестнадцатый год  себе  отхватили,  и  не
маленькие, - сказал Хеннесси, - и не только пенсии, а и  места  в  городском
совет