л на стук, встречали ее сурово.  В  полуоткрытую  дверь
высовывались сердитые и недовольные лица. Скажи маме, пусть отправляет  тебя
в школу, возмущались они, а то взяла моду - посылает ребенка попрошайничать.
У них своих ртов хватает, дай бог свою ораву прокормить, вон их сколько!
     Здесь же, на Николас-стрит, была школа, и дети с  ранцами  уже  шли  на
занятия. Чей-то ранец раскрылся, и  Джейни-Мери  увидела  несколько  книжек,
завернутый  в  бумагу  завтрак,   бутылку   молока.   Школа...   Исчерканная
непонятными  знаками   доска,   Джейни-Мери   запинается,   что-то   мямлит,
ухмыляющиеся лица ребят...
     Иногда в школу приходил отец Бенедикт. Он задавал вопросы по катехизису
и угощал детей конфетами. У этого громадного  человека  было  больше  чутья,
нежели интеллекта, а к детям он питал больше любви, чем к наукам. Как-то раз
он обратил внимание на Джейни-Мери - она сидела за последней партой одна.  И
вдруг над ней нависла  его  массивная  фигура.  На  парту  легли  конфеты  в
бумажках.
     - Как тебя зовут, дитя мое?
     - Джейни-Мери Карти, отец мой.
     - Я отец Бенедикт из ордена августинцев. Где ты живешь?
     Отец Бенедикт протиснулся под  крышку  парты  и  сел  рядом  с  ней.  И
Джейни-Мери сразу стало спокойно и тепло. Она без запинки ответила:
     - В домах Каннинга.
     Он принялся ее расспрашивать, а учительница,  несколько  смущенная  его
присутствием, продолжала вести урок.
     - Значит, твой папа работает на скотобойне?
     - Нет, отец мой, папа умер.
     Отец Бенедикт кивнул и потрепал ее по плечу.
     - Мы должны с тобой подружиться, Джейни, - сказал он. - Давай  попросим
твою маму, чтобы она чаще посылала тебя в школу, а?
     - Давайте, отец мой.
     - Тогда мы сможем видеться чаще, верно?
     - Верно, отец мой.
     - Ты всегда будешь ходить в школу?
     - Я бы хотела, отец мой.
     Они разговаривали еще какое-то время, сидя в неудобных позах за партой,
так что головы их почти соприкасались. Прощаясь, он  дал  ей  еще  несколько
конфет. Позже учительница в наказание забрала их у Джейни-Мери и  раздала  в
награду хорошим ученикам.
     Теперь она стояла и думала об отце Бенедикте; отвлек ее  нищий  старик,
проходивший мимо:
     - Ты плачешь, девочка? Что случилось?
     Джейни-Мери подняла голову и с открытым ртом уставилась на него - она и
не думала плакать. У горбуна нищего был нос картошкой, башмаки просили каши.
А вокруг на улице - лес ног: рабочие  не  спеша  направлялись  на  заводы  и
фабрики, какие-то пожилые женщины семенили из церкви после мессы.
     - Ты вроде не в себе, малышка, - сказал нищий. - Тебе что, плохо?
     - Нет, мистер, - с удивлением ответила она. - Я иду в монастырь святого
Николая, может, там будут давать хлеб. Меня мама послала.
     - Поздненько она тебя послала. Монахи вот-вот уйдут молиться.
     И тут же, словно услышав эти  слова,  колокол  в  августинском  мужском
монастыре пробил три раза. Долгий раскатистый звон поплыл  над  пульсирующей
улицей, и люди останавливались, снимали шапки и крестились.
     Джейни-Мери быстро глянула вверх. Над высокими домами поблескивал купол
церковной колокольни, на фоне высвеченных  солнцем  облаков  летел  по  небу
тонкий позолоченный крест.
     Утром мать напутствовала ее:
     - Ищи, моя милая, ищи, и воздается тебе за  усердие  твое.  А  уж  если
совсем не повезет, иди к монастырю святого Николая  -  там  сегодня  раздают
благословенный хлеб.
     Джейни-Мери круто повернулась и побежала по улице. Но  двери  монастыря
уже были закрыты, и  ожидающие  разбились  на  группки.  Девочка  неуверенно
заозиралась по сторонам.
     Из разговоров она поняла: святые отцы  ушли  молиться.  Вернутся  через
час.
     Наконец-то можно идти домой. Она устала, и ее босые ноги еле  двигались
по промерзшей мостовой. Может, хлеба добыл Джонни - он ведь ходил по домам и
предлагал щепу для растопки? А может, хоть немного припрятала  мама?  Иногда
она так делала, чтобы Джейни-Мери знала: в доме пусто, надо  расшибиться,  а
хлеб достать.
     Джейни-Мери пробиралась по заваленному битым кирпичом пустырю -  раньше
здесь стояли дома - и следила, как подпрыгивает и  удлиняется  на  бугристой
земле ее тень. Близилась зима, и солнце светило тускло, небо  было  затянуто
туманной дымкой, кое-где виднелись пушистые белые облака. Повсюду на пустыре
валялись  проржавевшие  консервные  банки,  осколки  цветного  фаянса,   они
пригодились бы для игры, да некогда их сейчас собирать. Дети часто приходили
сюда играть в "магазин"; камешками они выкладывали на земле квадраты - это и
были магазины. Бывало, войдет  Джейни-Мери  в  такой  квадрат  и  в  секунду
преображается. Да и пустырь уже не  пустырь,  а  оживленная  улица,  цепочка
камешков -  сверкающие  витрины.  Лицо  Джейни-Мери  само  собой  становится
торжественным.  Когда  дети  играют,  у  них  появляется   такая   спокойная
торжественность. Но вот она вышла из волшебного квадрата - и это снова та же
продрогшая и голодная Джейни-Мери, которая вдобавок не сумела добыть  хлеба.
А на нее так надеется мама!
     - Ничего не принесла, - сказала она, глядя на маму. -  Хлеба  никто  не
дал, а дяденька сказал, что святые отцы выйдут только через час.
     Она с надеждой оглядела комнату, но увидела  на  столе  лишь  несколько
хлебных  крошек.  Неубранным  сором  они  лежали  на  засаленной   цветастой
скатерти. В  центре  стола  возвышался  эмалированный  кувшин,  вокруг  него
сгрудились невымытые чашки. Только здесь, дома,  Джейни-Мери  вдруг  поняла,
сколько шагов она намерила за сегодняшнее утро. И ни за одной дверью  ее  не
встретили приветливо. Мама сердито заговорила:
     - Раз так, сиди без хлеба. Небось и не думала его искать, дрянь эдакая!
Пройти по улице и заглянуть к монахам - неужели на это два часа надобно? А у
нас животы подвело. И Джонни бы так и ушел носить щепу на голодный  желудок,
не припрячь я для него кусочек. Небось и не думала ничего искать!
     Эмаль на кувшине была отколота  в  трех  местах.  Трещины  расползались
паутиной, словно чернильные кляксы, которые так марали ее тетрадки. По  боку
каждой чашки тянулась желтоватая полоска -  следы  чая.  Стол  вдруг  поплыл
перед глазами, а голос  мамы  доходил  словно  издалека.  Хорошо  бы  сесть,
мелькнуло в голове Джейни-Мери.
     - Шляешься, - продолжала браниться мама. -  Вечно  шляешься  со  своими
подругами. Дождешься, я тебе пошляюсь. Отправляйся назад, вот  что.  В  доме
все равно хоть шаром покати. Иди к монахам и жди, что  дадут,  как  подобает
доброй христианке. Да сумку возьми с собой. Пока хлеба не получишь, ни о чем
другом и думать не смей.
     Джейни-Мери стояла, стиснув перед собой кулачки, и снизу вверх смотрела
на мать. Господи, неужели придется снова идти за хлебом?
     - Я просила, - сказала она. - Во всех домах просила.
     - Значит, плохо просила, - отрубила мать. - Проси, пока не дадут, -  и,
круто повернувшись, вышла из комнаты.
     Джейни-Мери поплелась в угол за сумкой. Наклонилась поднять ее,  и  тут
кухня закачалась и потемнела. Когда Джейни-Мери  была  уже  в  дверях,  мать
крикнула ей вслед:
     - Не глазей по сторонам, не будь недотепой. Уж ты не перетрудишься, это
точно. Всем достанется, только моя уйдет с пустыми руками.
     И вот она снова бредет по старым кривым улочкам, а  вокруг  -  карусель
колес и ноги, ноги, ноги. Дома  круто  вздымались  над  Джейни-Мери,  совсем
крошечная рядом с ними, она еле волочила по мостовой грязные босые  ноги.  В
этот  час  в  магазинах  на  Николас-стрит  было  полным-полно  женщин,  они
торговались  из-за  каждого  пенни.  Продавцы  в  белых   халатах   проворно
нагибались над мраморными прилавками, предупредительно склоняли голову  и  с
готовностью поднимали карандаши, сновали между прилавком и полками,  бросали
товар на весы, а потом слюнявили огрызок карандаша и сосредоточенно  черкали
на бумаге какие-то цифры. Бывало, Джейни-Мери  останавливалась  и  смотрела,
как они работают, но сейчас она прошла мимо, не повернув головы. Губы у  нее
затряслись - это по улице прогрохотал трамвай; рельсы блеснули на солнце, но
блеск был тусклый, холодный. Ничто не грело и душу. Только катились друг  за
другом трамваи,  шлепали  по  мостовой  подошвы,  а  над  домами,  на  шпиле
монастыря святого Николая, сиял тонкий крест.
     В день благословенного хлеба святые  отцы  всегда  устанавливали  перед
монастырем деревянный прилавок.
     Возле него стояли  два  монаха  и  наблюдали  за  тем,  как  собирается
очередь. Глаза Джейни-Мери то и дело застилала пелена,  но  она  внимательно
оглядела все вокруг - отца Бенедикта не было видно. Хлеб еще  не  приносили,
хотя очередь росла на глазах. Джейни-Мери  пристроилась  в  хвост,  стараясь
держаться поближе к стенке. У стены удобнее - тут так просто из  очереди  не
вытолкнут. Сперва было очень холодно, но вот  подошли  еще  люди,  и  воздух
потеплел. Все, как и ожидала Джейни-Мери,  запаслись  корзинками  и  шалями,
драными сумками и ветхими пальто; скоро люди окружили  ее  плотным  кольцом.
Были здесь и мужчины - старики пенсионеры и безработные.
     - Много, наверное, не дадут, - говорил кто-то в очереди.  -  Утром  тут
такая толпища собралась - ужас!
     - Эй, черт бы вас побрал, полегче там! - сердился другой голос. - Зачем
напираете?
     - Тихо, тихо, ребенка раздавите!
     Этим разговорам не было конца. Сперва люди рьяно бранились. Потом стали
сердиться - сколько можно стоять? Они  недовольно  переминались  с  ноги  на
ногу. То и дело сплевывали и шумно вздыхали.
     Джейни-Мери стало страшно - она возле самой стены, и  вдобавок  все  на
три головы выше ее. Она  почувствовала  себя  такой  слабой,  ей  захотелось
выбраться из очереди. Но вокруг, куда ни глянь, - плотная стена тел, а внизу
- сплошь ноги, даже земли не видно. Она попробовала посмотреть наверх, но не
смогла. Только через час на ступенях появился отец Бенедикт.
     - Отец Бенедикт, да благословит его бог, - послышалось в очереди. - Раз
он здесь, задержки не будет.
     Толпа заколыхалась, Джейни-Мери оторвали от земли, и она потеряла  свое
место в очереди. Теперь она оказалась  за  сутулым  мужчиной  в  потасканном
пальто и в подбитых  гвоздями  ботинках.  Воротник  его  пальто  был  усыпан
жирными хлопьями перхоти. От пальто шел дурной запах, но Джейни-Мери  больше
тревожило другое - его ботинки. Они неуклюже топали по мостовой совсем рядом
с ее босыми ногами. Гвозди с ромбовидной шляпкой опоясывали каблуки  двойным
кольцом. Джейни-Мери даже наклонилась, лишь бы не терять  ботинки  из  виду,
лишь бы уберечься от них. Она не  могла  отвести  от  них  глаз.  "Выпустите
меня", - попросила она стоявшего рядом мужчину, но, даже услышь он  ее,  все
равно помочь ничем бы не смог. Она пыталась привлечь  к  себе  внимание,  но
люди о ней позабыли и знай перемалывали то, что и так всем было известно.
     - Теперь уже скоро, - говорили они, подталкивая стоявших впереди. - Уже
скоро.
     Прошло немного времени - и все оживились, очередь забурлила.
     - Смотрите, смотрите! - кричали они. - Принесли!
     Джейни-Мери снова оказалась в воздухе. Почва снова ушла  у  нее  из-под
ног, дыхание перехватило - люди давили на нее со всех сторон. От испуга  она
вцепилась в воротник, усыпанный перхотью, и захныкала. Сквозь водоворот  рук
и плеч она увидела отца Бенедикта, его мощный торс возвышался над  сдавившей
ее толпой. Она звала его, но он не услышал.
     - Тут же ребенок, - кто-то наконец заметил ее. - Хватит напирать,  черт
подери, ребенка раздавите.
     Какой-то мужчина хотел поддержать ее, но толпа неожиданно увлекла его в
другую  сторону.  Его  рука  хватала  воздух  где-то  слева  от  нее.  Толпа
раздалась, и Джейни-Мери соскользнула вниз.
     - Отец Бенедикт! - еле слышно позвала она. - Отец Бенедикт!
     Тут мужчина впереди споткнулся, и подбитые гвоздями ботинки  обрушились
прямо ей на ноги.
     Джейни-Мери пришла в себя в  монастырской  приемной  -  она  лежала  на
диване. Над ней склонились отец Бенедикт и один из послушников. Кто-то укрыл
ее пледом. У противоположной стены уютно светился электрический  камин,  над
ним в золоченой раме висело изображение сердца Христова. Ноги онемели,  были
какие-то тяжелые, и картина плыла перед глазами. Зато в приемной тепло и  не
надо рыскать по  улицам.  Тут  она  вспомнила  о  хлебе,  о  словах  матери.
Джейни-Мери дернулась, хотела что-то сказать, но  не  услышала  собственного
голоса - так шумело в ушах. Послушник повернулся к отцу Бенедикту.
     - Вы вовремя поспели, - сказал он. - С ней что-нибудь серьезное?
     - Только ноги, - ответил отец Бенедикт дрогнувшим голосом. -  Видите  -
следы гвоздей...


ПАУТИНА

     Перевод Л. Беспаловой

     Когда  грузовик  черно-пегих  {Черно-пегие  -  английские   карательные
отряды,     принимавшие      участие      в      подавлении      ирландского
национально-освободительного движения в  начале  20-х  годов  XX  в.  Носили
желтовато-коричневую форму с черными ремнями.}, вместо того чтобы  и  дальше
ехать вдоль берега, свернул в город, Обормот околачивался у  углового  дома.
Он весь вечер проторчал на углу, греясь под нежарким октябрьским солнцем, да
и тут он хоть и переполошился, а уйти не ушел. Когда грузовик, едва не задев
его, проехал мимо, он сощурил глаза, а голову наклонил чуть влево -  считал,
сколько  раз  грузовик  повернет.  Грузовик  притормаживал,  газовал,  снова
сбрасывал обороты. Он катил к дому Фредди. К тому  времени,  когда  грузовик
остановился, Обормот уже молотил в дверь одного из домов,  окнами  на  море.
Дом безмолвствовал. Обормот сунул палец в  рот,  оглянулся  через  плечо.  В
полумиле от него, посреди изрытого лужами пляжа, двое мужчин копали  червей.
На таком расстоянии их пригнувшиеся тела казались совсем маленькими. За ними
виднелась вспененная полоса прибоя, а за ней  на  самом  конце  волнореза  -
казармы, куда, собственно, и полагалось  сейчас  катить  грузовику.  Обормот
стал  протискиваться  через  полуприкрытое   окно.   Нил   стоял   в   ногах
разворошенной постели. Револьвер в его руке был нацелен на  окно.  Лицо  его
застыло в напряжении, но рука не дрожала.
     - Я все слышал, - сказал он. - Передай Лютому.
     Обормот кивнул, метнулся через переднюю. В кухне миновал миссис  Райан.
Она держала каравай хлеба и нож, в лице у нее не было  ни  кровинки.  Миссис
Райан провожала его испуганным взглядом,  когда  же  он,  перемахивая  через
ограду заднего двора, задел ее сапогами, она испустила стон. Вернувшись,  он
застал ее в мужниной комнате вместе с Нилом.  В  комнате  царил  несусветный
кавардак: Райан весь вечер чудил и не давал прибираться.  У  кровати  стояла
чашка с остывшим чаем, к которому он так и не притронулся, лежал  засыпанный
пеплом бутерброд. Из-под одеяла виднелись только голова  яйцом  и  истаявшая
желтая физиономия.
     - Не жилец я на этом свете, Лютый. Вот-вот помру, - заныл Райан.
     - Все мы вот-вот помрем, - сказал Лютый. - Небось как в  воскресенье  к
Тобину идти, ты и думать забываешь, что помирать собирался.
     Он дал знак Нилу, а сам отошел к окну.
     - Вынимай добро, - приказал он, не  оборачиваясь.  Нил  наклонился  над
отцом.
     - Папка, - попросил он. - Ты уж встань. Ты что, не слыхал  разве,  куда
они поехали?
     - Как не слыхать? Слыхал, конечно. В казармы они поехали, куда еще?
     - Да ты что! - прервал его Нил. - Они ж к Фредди поехали!
     Отец упрямо сжался в комок. Исчахшими руками он стягивал рубашку вокруг
шеи.
     - За что на меня такая  напасть?  -  взывал  он.  -  И  чего  вас  сюда
принесло? Револьверов совать к себе под матрас больше не дам. На мне  живого
места нет - весь матрас буграми, столько вы под него понапихали.
     Нил подхватил его под мышки и переставил на пол. Пока  они  сворачивали
матрас, старик стоял  сгорбившись  у  кровати,  его  била  дрожь.  Ворот  он
придерживал левой рукой, а когда его  сотрясал  кашель,  смущенно  одергивал
подол правой.
     - Лютый, - канючил он. - Что ж, мне так мои оставшие  дни  и  спать  на
ваших треклятых револьверах?
     - Давай, давай. Вынимай,  да  поживей!  -  прикрикнул  Лютый.  Он  чуть
высунулся из окна - поглядеть, что творится.  Квартал  запрудили  грузовики,
дом сотрясало от их грохота. Вдруг Лютый замер. - Обормот, -  шепнул  он.  -
Открывай люк. Нилова мать осенила себя крестным знамением.  Обормот  кинулся
из комнаты. Солдатские башмаки громко затопали по мостовой, а тем временем с
прибрежной дороги к дому с грохотом свернул еще один грузовик. Дом окружали.
Лютый подал знак, и Нилова мать поплелась за ними во двор.
     - Поставишь крышку на место, - сказал ей Лютый. - Поднимай ее не спеша,
не колготись. Поверх поставишь стул и лоханку.  Расплескай  воду,  будто  ты
стирала.
     Нил переглянулся с матерью. Она прикусила губу.
     - Как скажете, мистер Бранниган, как скажете, - приговаривала она.
     Солнечные лучи пригревали  дворик,  мусорный  ящик  в  углу  отбрасывал
длинную тень. Лютый пропустил вперед Нила и Обормота. Ловко  спрыгнул  вслед
за ними в ход. Нил проехался плечом по осклизлой  стене,  Обормот  брезгливо
сморщил нос. Крышку  неслышно  поставили  на  место,  и  солнечный  квадрат,
мало-помалу уменьшаясь, и вовсе исчез. Они побрели вперед, осторожно  ступая
в зловонной тьме.
     Когда грузовик остановился у дома Фредди, йа улице  не  было  ни  души,
кроме девчушки с белым  кувшином,  поставленной  на  стреме.  Даже  старики,
которые вечно торчали на подоконниках, перемывая кости соседям, и те исчезли
вместе  со  своими  псами.  От  полукружья  сырости  у  недомытого   крыльца
поднимался легкий парок, там и сям украдкой отодвигались занавески. Девчушка
безмятежно брела по улице. Фредди и Фила Тобина она разыскала в баре  позади
лавки.
     - Чего тебе? - спросил Фил.
     - В твоем доме солдаты. - Она еле переводила дух. -
     Я бежала всю дорогу.
     - Тебя видели?
     - Видеть-то видели, да не заприметили. Я вроде как за молоком шла.
     Фил Тобин мял фартук в руках. Пальцы у  него  были  толстые,  короткие.
Фартук на его необъятном животе казался  носовым  платком.  Фредди  погладил
девчушку по голове.
     - Молодчина, - сказал он. - Бери молоко,  неси  его  домой  и  помни  -
никому ни слова. Его одолела тревога.
     - Помни, - терпеливо втолковывал он.  -  Ни  слова.  Девчушка,  кивнув,
юркнула в дверь. Фил дернул Фредди за рукав.
     - Пошевеливайся, бога ради, - сказал он. - Они вот-вот будут здесь.
     - Правда твоя, они времени даром не теряют, -  ответил  Фредди.  Пройдя
извилистым коридором, они спустились по каменной лестнице в подвал.
     Уже в подвале Фил сказал:
     - Так я и думал. Кто-то нас продал.
     - Почему ты так думаешь?
     - Меня не проведешь, - сказал Фил Тобин.
     - Разве что нас увидели, а так, кроме тебя и  Райайов,  никто  и  знать
ничего не знал.
     - Люди распускают языки, - сказал Фил.
     Фредди бросил взгляд на загромождавшие погреб  бочки,  на  зарешеченный
люк, выходивший в проулок. В углу валялись матрас, скатанные одеяла.  Фредди
нагнулся, вытащил револьвер. Фил все комкал в руках  фартук.  Его  цветущее,
румяное, как наливное яблоко, лицо скукожилось, побледнело.
     - Хоть убей, не пойму, чего тебя сюда принесло? - начал он.
     - Приказ, - сказал Фредди, выпрямляясь. - Так что не задавай вопросов.
     Он встал прямо против двери.
     - Шел бы ты в лавку, - сказал он. - Если меня найдут,  скажешь,  что  я
влез через люк.
     Фил  закрыл  дверь  и  ушел,  раздраженно  побрякивая  ключами,  Фредди
расположился на матрасе и стал ждать.
     Солдаты перевернули весь дом. Кляли на  чем  свет  стоит  мать  Фредди,
которая на все их расспросы отвечала молчанием. Уволокли с собой, как он  ни
упирался, отца Фредди. Произвели  обыски  и  в  других  домах.  Но  вот  уже
спустилась ночь, а солдаты еще рыскали по городу, и