ым задам  смотреть  Вощева  дальше.  Он  перелезал  через
плетневые   устройства,  проходил  мимо  глиняных  стен  жилищ,
укреплял накренившиеся колья и постоянно видел,  как  от  тощих
загородок  сразу  начиналась  бесконечная  порожняя зима. Настя
смело может застынуть в таком  чужом  мире,  потому  что  земля
состоит не для зябнущего детства: только такие, как молотобоец,
могли  вытерпеть здесь свою жизнь, и то поседели от нее. "Я еще
не рожался, а ты уж лежала, бедная, неподвижная моя!"--  сказал
вблизи голос Вощева, человека.-- "Значит, ты давно терпишь: иди
греться!"
    Чиклин  повернул голову вкось и заметил, что Вощев нагнулся
за деревом и кладет что-то в мешок, который был уже полон.
    -- Ты чего, Вощев?
    -- Так,-- сказал тот и, завязав мешку горло,  положил  себе
на спину этот груз.
    Они  пошли  вдвоем ночевать на Оргдвор. Луна склонилась уже
далеко ниже, деревня стояла в черных тенях, все глухо  смолкло,
лишь  одна  сгустившаяся  от  холода  река шевелилась в обжитых
сельских берегах.
    Колхоз непоколебимо спал на Оргдворе. В Оргдоме горел огонь
безопасности -- одна лампа на всю  потухшую  деревню;  у  лампы
сидел активист за умственным трудом, он чертил графы ведомости,
куда    хотел    занести   все   данные   бедняцко-середняцкого
благоустройства, чтоб уже была  вечная,  формальная  картина  и
опыт как основа.
    --  Запиши  и  мое  добро!--  попросил  Вощев, распаковывая
мешок.
    Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые  предметы,  всю
мелочь безвестности и всякое беспамятство для социалистического
отмщения.  Эта  истершаяся терпеливая ветхость некогда касалась
батрацкой, кровной  плоти,  в  этих  вещах  запечатлена  навеки
тягость согбенной жизни, истраченной без сознательного смысла и
погибшей  без  славы  где-нибудь  под  соломенной  рожью земли.
Вощев, не полностью соображая,  со  скупостью  скопил  в  мешок
вещественные остатки потерянных людей, живших, подобно ему, без
истины  и  которые  скончались ранее победного конца. Сейчас он
предъявлял тех  ликвидированных  тружеников  к  лицу  власти  и
будущего,  чтобы  посредством  организации вечного смысла людей
добиться отмщения за тех, кто тихо лежит в земной глубине.
    Активист  стал  записывать  прибывшие   с   Вощевым   вещи,
организовав   особую  боковую  графу  под  названием  "перечень
ликвидированного  насмерть  кулака  как  класса  пролетариатом,
согласно   имущественно-выморочного   остатка".   Вместо  людей
активист записывал признаки  существования:  лапоть  прошедшего
века,  оловянную  серьгу  от пастушьего уха, штанину из рядна и
разное другое снаряжение трудящегося, но неимущего тела.
    К тому времени Жачев,  спавший  с  Настей  на  полу,  сумел
нечаянно разбудить девочку.
    -- Отверни рот: ты зубы, дурак, не чистишь,-- сказала Настя
загородившему  ее  от  дверного колода инвалиду.-- И так у тебя
буржуи ноги отрезали, ты хочешь, чтоб и зубы попадали?
    Жачев с испугом закрыл рот и  начал  гонять  воздух  носом.
Девочка потянулась, оправила теплый платок на голове, в котором
она спала, но заснуть не могла, потому что разгулялась.
    --  Это  утильсырье  принесли?--  спросила  она  про  мешок
Вощева.
    --  Нет,--  сказал  Чиклин,--  это  тебе  игрушки  собрали.
Вставай выбирать.
    Настя  встала  в  свой  рост,  потопталась  для развития и,
опустившись   на   месте,   обхватила    раздвинутыми    ногами
зарегистрированную  кучу предметов. Чиклин составил ей лампу со
стола на пол, чтоб девочка лучше видела то, что ей  понравится;
активист же и в темноте писал без ошибки.
    Через  некоторое  время  активист спустил на пол ведомость,
дабы  ребенок  пометил,  что  он  получил  сполна  все  нажитое
имущество  безродно  умерших  батраков  и будет пользоваться им
впрок. Настя медленно нарисовала  на  бумаге  серп  и  молот  и
отдала ведомость назад.
    Чиклин  снял  с себя стеганую ватную кофту, разулся и ходил
по полу в чулках довольный и мирный, что некому теперь отнять у
Насти ее долю жизни на свете,  что  течение  рек  идет  лишь  в
пучины   морские   и  уплывшие  на  плоту  не  вернутся  мучить
молотобойца-Михаила; те же безымянные люди, от которых остались
только лапти и оловянные серьги, не должны  вечно  тосковать  в
земле, но и подняться они не могут.
    -- Прушевский,-- обратился Чиклин.
    --  Я,--  ответил  инженер,  он сидел в углу, опершись туда
спиной, и равнодушно дремал. Сестра ему давно ничего не писала;
если она умерла, то он решил уехать стряпать пищу на ее  детей,
чтобы  истомить  себя  до потери души и скончаться когда-нибудь
старым,   привыкшим   нечувствительно   жить   человеком,   это
одинаково,  что умереть теперь, но еще грустнее; он может, если
поедет, жить за сестру, дольше и печальней помнить ту прошедшую
в его молодости  девушку,  сейчас  уже  едва  ли  существующую.
Прушевский  хотел, чтобы еще немного побыла на свете, хотя бы в
одном его тайном чувстве, взволнованная юная  женщина,  забытая
всеми, если погибла, стряпающая детям щи, если жива.
    --   Прушевский!   Сумеют   или  нет  успехи  высшей  науки
воскресить назад сопревших людей?
    -- Нет,-- сказал Прушевский.
    -- Врешь,-- упрекнул Жачев, не  открывая  глаз.--  Марксизм
все сумеет. Отчего ж тогда Ленин в Москве целым лежит? Он науку
ждет  --  воскреснуть  хочет.  А  я  б и Ленину нашел работу,--
сообщил Жачев.-- Я б ему указал,  кто  еще  добавочно  получить
должен кое-что! Я почему-то любую стерву с самого начала вижу!
    --  Ты  дурак  потому  что,--  объяснила  Настя,  копаясь в
батрацких остатках,--  ты  только  видишь,  а  надо  трудиться.
Правда ведь, дядя Вощев?
    Вощев   уже   успел   покрыться   пустым  мешком  и  лежал,
прислушиваясь к  биению  своего  бестолкового  сердца,  которое
тянуло все его тело в какую-то нежелательную даль жизни.
    --  Неизвестно,-- ответил Вощев Насте.-- Трудись и трудись,
а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и
помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь.
    Настя осталась недовольна.
    -- Умирать должны  одни  кулаки,  а  ты  --  дурак.  Жачев,
сторожи меня опять, я спать захотела.
    --  Иди,  девочка,--  отозвался  Жачев.--  Иди  ко  мне  от
подкулачника: он заработать захотел -- завтра получит!
    Все смолкли,  в  терпении  продолжая  ночь,  лишь  активист
немолчно  писал,  и достижения все более расстилались перед его
сознательным умом, так что он  уже  полагал  про  себя:  "Ущерб
приносишь  Союзу, пассивный дьявол, мог бы весь район отправить
на коллективизацию, а ты  в  одном  колхозе  горюешь;  пора  уж
целыми  эшелонами  население  в  социализм отправлять, а ты все
узкими масштабами стараешься. Эх горе!"
    Из лунной чистой тишины в дверь постучала чья-то  негромкая
рука, и в звуках той руки был еще слышен страх-пережиток.
    -- Входи, заседанья нету,-- сказал активист.
    --  Да  то-то,--  ответил  оттуда  человек, не входя.-- А я
думал, вы думаете.
    -- Входи, не раздражай меня,-- промолвил Жачев.
    Вошел Елисей: он уже выспался на земле,  потому  что  глаза
его  потемнели  от  внутренней  крови, и окреп от привычки быть
организованным.
    -- Там медведь стучит в кузне и песню  рычит,  весь  колхоз
глаза открыл, нам без тебя жутко стало!
    -- Надо пойти справиться,-- решил активист.
    --  Я  сам  схожу,--  определил  Чиклин,--  Сиди  записывай
получше: твое дело -- учет.
    -- Это -- пока я дурак!-- предупредил активиста Жачев.-- Но
скоро мы всех разактивим: дай  только  массам  измучиться,  дай
детям подрасти!
    Чиклин пошел в кузню. Велика и прохладна была ночь над ним,
бескорыстно светили звезды над снежной чистотою земли, и широко
раздавались  удары  молотобойца, точно медведь застыдился спать
под этими ожидающими звездами и отвечал им чем мог. "Медведь --
правильный  пролетарский  старик",--  мысленно  уважал  Чиклин.
Далее   молотобоец  удовлетворенно  и  протяжно  начал  рычать,
сообщая вслух какую-то счастливую песню.
    Кузница была открыта в лунную ночь на  всю  земную  светлую
поверхность,  в  горне  горел дующий огонь, который поддерживал
сам  кузнец,  лежа  на  земле  и  потягивая  веревку  мехом.  А
молотобоец, вполне довольный, ковал горячее шинное железо и пел
песню.
    -- Ну никак заснуть не дает,-- пожаловался кузнец.-- Встал,
разревелся,  я ему горно зажег, а он и пошел бузовать... Всегда
был покоен, а нынче как с ума сошел!
    -- Отчего ж такое?-- спросил Чиклин.
    -- Кто его знает. Вчера  вернулся  с  раскулачки,  так  все
топтался  и по-хорошему бурчал. Угодили, стало быть, ему. А тут
еще проходил один подактивный  --  взял  и  материю  пришил  на
плетень.  Вот  Михаил  глядит  все  туда  и соображает чего-то.
Кулаков, дескать, нету, а красный лозунг от этого висит.  Вижу,
входит что-то в его ум и там останавливается...
    --  Ну, ты спи, а я подумаю,-- сказал Чиклин. Взяв веревку,
он стал качать воздух в горн,  чтоб  медведь  готовил  шины  на
колеса для колхозной езды.

     x x x

    Поближе  к  утренней  заре  гостевые вчерашние мужики стали
расходиться в окрестность. Колхозу же некуда было уйти,  и  он,
поднявшись   с   Оргдвора,  начал  двигаться  к  кузне,  откуда
слышалась работа молотобойца. Прушевский и Вощев также  явились
со  всеми  совместно  и  глядели,  как Чиклин помогает медведю.
Около кузни висел на плетне возглас, нарисованный по флагу: "За
партию,  за  верность  ей,   за   ударный   труд,   пробивающий
пролетариату двери в будущее".
    Уставая,  молотобоец  выходил  наружу  и ел снег для своего
охлаждения, а потом опять всаживал молот в мякоть  железа,  все
более  увеличивая  частоту  ударов;  петь  молотобоец уже вовсе
перестал -- всю свою яростную безмолвную радость он  расходовал
в  усердие  труда,  а колхозные мужики постепенно сочувствовали
ему и коллективно крякали во время  звука  кувалды,  чтоб  шины
были  прочней  и  надежней.  Елисей, когда присмотрелся, то дал
молотобойцу совет:
    -- Ты, Миш, бей с отжошкой, тогда шина хрустка не  будет  и
не лопнет. А ты лучше по железу, как по стерве, а оно ведь тоже
добро! Так -- не дело!
    Но  медведь  открыл  на  Елисея рот, и Елисей отошел прочь,
тоскуя о железе. Однако и другие мужики  тоже  не  могли  более
терпеть порчи.
    --  Слабже  бей, черт!-- загудели они.-- Не гадь всеобщего:
теперь имущество -- что сирота, пожалеть некому... Да тише  ты,
домовой!
    --  Что  ты  так содишь по железу?! Что оно -- единоличное,
что ль?
    -- Выйди остынь, дьявол! Уморись, идол шерстяной!
    -- Вычеркнуть его надо из колхоза, и боле ничего.  Аль  нам
убытки терпеть на самом-то деле!
    Но Чиклин дул воздух в горне, а молотобоец старался поспеть
за огнем  и  крушил  железо,  как  врага  жизни, будто если нет
кулачества, так медведь один есть на свете.
    -- Ведь это же горе!-- вздыхали члены колхоза.
    -- Вот грех-то: все теперь лопнет! Все железо  в  скважинах
будет!
    --  Наказание  господне...  А тронуть его нельзя -- скажут,
бедняк, пролетариат, индустриализация!..
    -- Это ничего. Вот если кадр, скажут,  тогда  нам  за  него
плохо будет.
    --  Кадр  --  пустяк.  Вот если инструктор приедет либо сам
товарищ Пашкин, тогда нам будет жара!
    -- А может, ничего не станет? Может -- бить?
    -- Что ты, осатанел, что ли? Он -- союзный: намедни товарищ
Пашкин  специально  приезжал  --  ему  ведь  тоже  скучно   без
батраков.
    А  Елисей говорил меньше, но горевал почти что больше всех.
Он и двор-то когда имел, так ночей не спал -- все  следил,  как
бы  что  не  погибло,  как бы лошадь не опилась, не объелась да
корова чтоб настроение имела, а теперь, когда весь колхоз, весь
здешний мир отдан его заботе, потому что на других надеяться он
опасался, теперь у него уже загодя болел живот от страха такого
имущества.
    -- Все усохнем!-- произнес молча  проживший  всю  революцию
середняк.--  Раньше  за свое семейство боялся, а теперь каждого
береги -- это нас вовсе замучает за такое иждивение.
    Вощеву грустно стало, что зверь так  трудится,  будто  чует
смысл  жизни  вблизи,  а  он  стоит на покое и не пробивается в
дверь будущего: может быть, там действительно что-нибудь  есть.
Чиклин  к  этому  времени  уже  кончил  дуть воздух и занялся с
медведем готовить бороньи зубья. Не  сознавая  ни  наблюдающего
народа,  ни всего кругозора, двое мастеровых неустанно работали
по чувству совести, как и быть должно. Молотобоец ковал  зубья,
а  Чиклин  их закаливал, но в точности не знал времени, сколько
нужно держать в воде зубья без перекалки.
    -- А если  зуб  на  камень  наскочит?!--  стеная,  произнес
Елисей.--  Если  он на твердь какую-либо заедет -- ведь пополам
зубок будет!
    --  Вынай,  дьявол,  железку   из   жидкого!--   воскликнул
колхоз.-- Не мучай матерьял!
    Чиклин  вынул  было из воды перетомленный металл, но Елисей
уже вошел в кузню, отобрал у Чиклина клещи и  начал  закаливать
зубья  своими обеими руками. Другие организованные мужики также
бросились  внутрь  предприятия  и  с  облегченной  душой  стали
трудиться  над железными предметами с тою тщательной жадностью,
когда  прок  более  необходим,  чем  ущерб.  "Эту  кузню   надо
запомнить  побелить,--  спокойно думал Елисей за трудом.-- А то
стоит вся черная -- разве это хозяйское заведение?"
    -- Дайте, я буду  веревку  все  время  дергать,--  попросил
Вощев у Елисея.-- У вас воздух в горно тихо идет.
    --  Ну,  дергай,--  согласился  Елисей.--  Только  не шибко
веревка теперь дорога, а к новым мехам тоже с колхозной  сумкой
не подойдешь!
    --  Я  буду  потихоньку,--  сказал  Вощев  и  стал тянуть и
отпускать веревку, забываясь в терпенье труда.
    Приходило  утро  зимнего  дня,  и   обычный   свет   сплошь
распространялся  по  всему  району.  Лампа  же все еще горела в
Оргдворе, пока Елисей не заметил этого  лишнего  огня.  Заметив
же, он сходил туда и потушил лампу, чтоб керосин был цел.
    Уже проснулись девушки и подростки, спавшие дотоле в избах;
они,  в  общем,  равнодушно относились к тревоге отцов, им было
неинтересно их мученье, и они жили как чужие в деревне,  словно
томились  любовью  к  чему-то  дальнему.  И  домашнюю нужду они
переносили без  внимания,  живя  за  счет  своего  чувства  еще
безответного  счастья,  но  которое все равно должно случиться.
Почти все девушки и все растущее поколение  с  утра  уходили  в
избу-читальню  и там оставались не евши весь день, учась письму
и чтению, счету чисел, привыкая к дружбе и что-то  воображая  в
ожидании.  Прушевский  один  остался  в  стороне,  когда колхоз
ухватился за кузню, и все время неподвижно был у плетня. Он  не
знал,  зачем  его  прислали в эту деревню, как ему жить забытым
среди массы, и решил  точно  назначить  день  окончания  своего
пребывания  на  земле;  вынув  книжку, он записал в нее поздний
вечерний час глухого зимнего дня:  пусть  все  улягутся  спать,
окоченелая  земля смолкнет от шума всякого строительства, и он,
где бы ни находился, ляжет вверх  лицом  и  перестанет  дышать.
Ведь  никакое сооружение, никакое довольство, ни милый друг, ни
завоевание звезд не превозмогут его душевного оскудения, он все
равно  будет  сознавать  тщетность  дружбы,  основанной  не  на
превосходстве  и  не  на  телесной любви, и скуку самых далеких
звезд, где в недрах те же медные руды  и  нужен  будет  тот  же
ВСНХ. Прушевскому казалось, что все чувства его, все влечения и
давняя  тоска  встретились  в  рассудке и сознали самих себя до
самого источника  происхождения,  до  смертельного  уничтожения
наивности  всякой  надежды.  Но происхождение чувств оставалось
волнующим местом жизни, умерев, можно  навсегда  утратить  этот
единственно  счастливый, истинный район существования, не войдя
в него. Что же делать, боже мой,  если  нет  тех  самозабвенных
впечатлений,  откуда  волнуется  жизнь  и, вставая, протягивает
руки вперед к своей надежде?
    Прушевский закрыл лицо руками. Пусть разум есть синтез всех
чувств, где смиряются и утихают все потоки тревожных  движений,
но откуда тревога и движенье? Он этого не знал, он только знал,
что  старость рассудка есть влечение к смерти, это единственное
его чувство; и тогда он,  может  быть,  замкнет  кольцо  --  он
возвратится  к  происхождению  чувств,  к вечернему летнему дню
своего неповторившегося свидания.
    -- Товарищ! Это ты пришел к нам на культурную революцию?
    Прушевский опустил руки от глаз.  Стороною  шли  девушки  и
юношество  в  избу-читальню. Одна девушка стояла перед ним -- в
валенках и в бедном  платке  на  доверчивой  голове;  глаза  ее
смотрели  на  инженера с удивленной любовью, потому что ей была
непонятна  сила  знания,  скрытая  в  этом  человеке;  она   бы
согласилась  преданно и вечно любить его, седого и незнакомого,
согласилась бы рожать от него, ежедневно мучить свое тело, лишь
бы он научил ее знать весь мир и участвовать в  нем.  Ничто  ей
была  молодость,  ничто  свое счастье -- она чувствовала вблизи
несущееся, горячее движение, у нее поднималось сердце  от  вида
всеобщей  стремящейся  жизни,  но  она не могла выговорить слов
своей радости и теперь стояла и просила научить ее этим словам,
этому уменью чувствовать в голове весь свет, чтобы помогать ему
светиться. Девушка  еще  не  знала,  пойдет  ли  с  нею  ученый
человек,  и  неопределенно  смотрела,  готовая  опять учиться с
активистом.
    -- Я сейчас пойду с вами,-- сказал Прушевский.
    Девушка хотела обрадоваться  и  вскрикнуть,  но  не  стала,
чтобы Прушевский не обиделся.
    -- Идемте,-- произнес Прушевский.
    Девушка   пошла  вперед,  указывая  дорогу  инженеру,  хотя
заблудиться   было   невозможно;   однако   она   желала   быть
благодарной,  но  не имела ничего для подарка следующему за ней
человеку.

     x x x

    Члены колхоза сожгли весь  уголь  в  кузне,  истратили  все
наличное  железо  на  полезные изделия, починили всякий мертвый
инвентарь и с тоскою, что кончился труд и как бы теперь  колхоз
не  пошел в убыток, оставили заведение. Молотобоец утомился еще
раньше -- он вылез недавно поесть снегу от жажды, И, пока  снег
таял  у него во рту, медведь задремал и свалился всем туловищем
вниз, на покой.
    Вышедши наружу, колхоз сел у плетня и стал  сидеть,  озирая
всю  деревню, снег же таял под неподвижными мужиками. Прекратив
трудиться, Вощев опять вдруг задумался на одном месте.
    --  Очнись!--  сказал  ему  Чиклин.--  Ляжь  с  медведем  и
забудься.
    -- Истина, товарищ Чиклин, забыться не может...
    Чиклин  обхватил  Вощева  поперек  и  сложил  его к спящему
молотобойцу.
    -- Лежи молча,-- сказал он над ним,-- медведь дышит,  а  ты
не  можешь!  Пролетариат  терпит, а ты боишься! Ишь ты, сволочь
какая!
    Вощев приник к молотобойцу, согрелся и заснул.
    На улицу вскочил всадник из района на трепещущем коне.
    -- Где актив?--  крикнул  он  сидящему  колхозу,  не  теряя
скорости.
    --   Скачи   прямо!--  сообщил  путь  колхоз.--  Только  не
сворачивай ни направо, ни налево!
    -- Не буду!-- закричал всадник, уже отдалившись,  и  только
сумка с директивами билась на его бедре.
    Через  несколько  минут  тот  же  конный  человек  пронесся
обратно, размахивая в  воздухе  сдаточной  книгой,  чтоб  ветер
сушил  чернила  активистской  расписки.  Сытая лошадь, разметав
снег и вырвав почву на ходу, срочно скрылась вдалеке.
    -- Какую лошадь портит, бюрократ!-- думал  колхоз.--  Прямо
скучно глядеть.
    Чиклин  взял  в кузнице железный прут и понес его ребенку в
виде игрушки. Он любил  ей  молча  приносить  разные  предметы,
чтобы девочка безмолвно понимала его радость к ней.
    Жачев  уже  давно проснулся. Настя же, приоткрыв утомленный
рот, невольно и грустно продолжала спать.
    Чиклин внимательно всмотрелся в ребенка -- не поврежден  ли
он  в  чем  со  вчерашнего  дня, цело ли полностью его тело; но
ребенок был весь исправен, только лицо его горело от внутренних
младенческих