Козлов оделся в пиджак, и Чиклин совместно с другими
очистил его  одежду  от  земли  и  приставшего  сора.  Сафронов
управился  принести Жачева и, свалив его изнемогшее тело в угол
барака, сказал:
    -- Пускай это пролетарское вещество  здесь  полежит  --  из
него какой-нибудь принцип вырастет.
    Козлов дал всем свою руку и пошел становиться на пенсию.
    -- Прощай,-- сказал ему Сафронов,-- ты теперь как передовой
ангел  от  рабочего  состава,  ввиду вознесения его в служебные
учреждения...
    Козлов и сам умел думать мысли, поэтому безмолвно отошел  в
высшую  общеполезную  жизнь,  взяв  в  руку  свой имущественный
сундучок.
    В ту минуту за  оврагом,  по  полю,  мчался  один  человек,
которого  еще  нельзя  было  разглядеть  и остановить; его тело
отощало внутри одежды, и штаны колебались на нем, как порожние.
Человек добежал до людей и сел отдельно на земляную  кучу,  как
всем  чужой.  Один  глаз  он  закрыл,  а другим глядел на всех,
ожидая  худого,  но  не  собираясь  жаловаться;  глаз  его  был
хуторского, желтого цвета, оценивающий всю видимость со скорбью
экономии.
    Вскоре  человек вздохнул и лег дремать на животе. Ему никто
не возражал здесь находиться, потому что мало ли кто еще  живет
без  участия  в  строительстве,--  и  уже настало время труда в
овраге.
    ... Разные сны представляются трудящемуся по ночам --  одни
выражают  исполненную надежду, другие предчувствуют собственный
гроб  в  глинистой  могиле;  но   дневное   время   проживается
одинаковым,  сгорбленным  способом  --  терпеньем тела, роющего
землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень
неразрушимого зодчества.
    Новые землекопы постепенно обжились  и  привыкли  работать.
Каждый  из  них  придумал себе идею будущего спасения отсюда --
один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента
для переквалификации, третий же предпочитал пройти в  партию  и
скрыться  в  руководящем  аппарате,--  и  каждый с усердием рыл
землю, постоянно помня эту свою идею спасения.
    Пашкин посещал котлован через день  и  по-прежнему  находил
темп  тихим.  Обыкновенно  он  приезжал верхом на коне, так как
экипаж продал в эпоху режима экономии,  и  теперь  наблюдал  со
спины  животного  великое рытье. Однако Жачев присутствовал тут
же и сумел во время пеших отлучек  Пашкина  в  глубь  котлована
опоить  лошадь так, что Пашкин стал беречься ездить всадником и
прибывал на автомобиле.
    Вощев,  как  и  раньше,  не  чувствовал  истины  жизни,  но
смирился  от  истощения  тяжелым  грунтом  и  только  собирал в
выходные дни всякую несчастную  мелочь  природы  как  документы
беспланового   создания   мира,  как  факты  меланхолии  любого
живущего дыхания.
    И по вечерам, которые теперь были темнее  и  дольше,  стало
скучно  жить  в  бараке.  Мужик с желтыми глазами, что прибежал
откуда-то  из  полевой  страны,  жил  также  среди  артели;  он
находился  там безмолвно, но искупал свое существование женской
работой  по  общему  хозяйству  вплоть  до  прилежного  ремонта
истертой  одежды.  Сафронов  уже рассуждал про себя: не пора ли
проводить этого мужика в союз как  обслуживающую  силу,  но  не
знал,  сколько  скотины у него в деревне на дворе и отсутствуют
ли батраки, поэтому задерживал свое намерение.
    По вечерам Вощев лежал с открытыми  глазами  и  тосковал  о
будущем,  когда  все станет общеизвестным и помещенным в скупое
чувство  счастья.  Жачев  убеждал  Вощева,  что   его   желание
безумное,  потому  что  вражья  имущая  сила вновь происходит и
загораживает свет жизни, надо лишь сберечь детей  как  нежность
революции и оставить им наказ.
    --   А  что,  товарищи,--  сказал  однажды  Сафронов,--  не
поставить ли нам радио для заслушанья достижений и директив!  У
нас   есть  здесь  отсталые  массы,  которым  полезна  была  бы
культурная революция и всякий музыкальный  звук,  чтоб  они  не
скопляли в себе темное настроение!
    --  Лучше  девочку-сиротку  привести  за  ручку,  чем  твое
радио,-- возразил Жачев.
    -- А какие, товарищ Жачев, заслуги  или  поученье  в  твоей
девочке? чем она мучается для возведения всего строительства?
    --  Она  сейчас сахару не ест для твоего строительства, вот
чем она служит, единогласная душа из тебя вон!-- ответил Жачев.
    -- Ага,-- вынес мнение Сафронов,--  тогда,  товарищ  Жачев,
доставь  нам на своем транспорте эту жалобную девочку, мы от ее
мелодичного вида начнем более согласованно жить.
    И  Сафронов  остановился  перед  всеми  в  положении  вождя
ликбеза  и  просвещения, а затем прошелся убежденной походкой и
сделал активно мыслящее лицо.
    -- Нам, товарищи, необходимо здесь иметь  в  форме  детства
лидера  будущего  пролетарского  света:  в  этом  товарищ Жачев
оправдал то положение, что у него голова цела, а ног нету.
    Жачев хотел сказать Сафронову ответ, но предпочел притянуть
к себе  за  штанину  ближнего  хуторского  мужика  и  дать  ему
развитой  рукой  два  удара  в  бок,  как  наличному виноватому
буржую. Желтые глаза мужика только зажмурились от муки, но  сам
он не сделал себе никакой зашиты и молча стоял на земле.
    -- Ишь ты, железный инвентарь какой,-- стоит и не боится,--
рассердился  Жачев  и  снова  ударил  мужика  с  навеса длинной
рукой.-- Значит, ему, ехидному, где-то еще больней  было,  а  у
нас прелесть: чуй, чья власть, коровий супруг!
    Мужик  сел  вниз  для  отдышки.  Он  уже привык получать от
Жачева  удары  за  свою  собственность  в  деревне  и  неслышно
превозмогал боль.
    --  Вот  еще  надлежало  бы и товарищу Вощеву приобрести от
Жачева карающий удар,-- сказал Сафронов.-- А то он  один  среди
пролетариата не знает, для чего ему жить.
    --  А  для  чего,  товарищ Сафронов?-- прислушался Вощев из
дали сарая.-- Я хочу истину для производительности труда.
    Сафронов изобразил рукой жест нравоучения, и  на  лице  его
получилась морщинистая мысль жалости к отсталому человеку
    --  Пролетариат  живет для энтузиазма труда, товарищ Вощев!
Пора бы тебе получить эту тенденцию. У каждого члена  союза  от
этого лозунга должно тело гореть!
    Чиклина  не  было,  он ходил по местности вокруг кафельного
завода.  Все  находилось  в  прежнем  виде,  только   приобрело
ветхость  отживающего  мира;  уличные  деревья  рассыхались  от
старости и стояли давно без листьев, но кто-то существовал еще,
притаившись за двойными рамами в маленьких домах, живя  прочней
дерева.  В  молодости  Чиклина  здесь  пахло  пекарней,  ездили
угольщики и  громко  пропагандировалось  молоко  с  деревенских
телег.  Солнце детства нагревало тогда пыль дорог, и своя жизнь
была вечностью среди синей, смутной земли, которой Чиклин  лишь
начинал  касаться  босыми  ногами.  Теперь же воздух ветхости и
прощальной памяти стоял над потухшей  пекарней  и  постаревшими
яблоневыми садами.
    Непрерывно  действующее  чувство жизни Чиклина доводило его
до печали тем более, что он увидел один забор, у которого сидел
и радовался в детстве,  а  сейчас  тот  забор  заиндевел  мхом,
наклонился,  и  давние гвозди торчали из него, освобождаемые из
тесноты  древесины  силой   времени;   это   было   грустно   и
таинственно,  что Чиклин мужал, забывчиво тратил чувство, ходил
по далеким местам и разнообразно трудился; а старик забор стоял
неподвижно и, помня о нем, все же дождался часа,  когда  Чиклин
прошел  мимо него и погладил забвенные всеми тесины отвыкшей от
счастья рукой.
    Кафельный завод был в  травянистом  переулке,  по  которому
насквозь  никто  не  проходил,  потому что он упирался в глухую
стену кладбища. Здание завода теперь стало ниже, ибо постепенно
врастало в землю,  и  безлюдно  было  на  его  дворе.  Но  один
неизвестный  старичок  еще  находился  здесь  --  он  сидел под
навесом для сырья и чинил лапти, видно, собираясь  отправляться
в них обратно в старину.
    -- Что ж тут такое есть?-- спросил у него Чиклин.
    --  Тут,  дорогой человек, констервация -- советская власть
сильна, а здешняя машина тщедушна, она и не  угождает.  Да  мне
теперь почти что все равно: уж самую малость осталось дышать.
    Чиклин сказал ему:
    --  Изо  всего света тебе одни лапти пришлись! Подожди меня
здесь на одном месте, я тебе что-нибудь доставлю из одежды  или
питанья.
    --  А  ты сам-то кто же будешь?-- спросил старик, складывая
для внимательного выраженья свое чтущее лицо.-- Жулик, что  ль,
иль просто хозяин-буржуй?
    -- Да я из пролетариата,-- нехотя сообщил Чиклин.
    -- Ага, стало быть, ты нынешний царь: тогда я тебя обожду.
    С силой стыда и грусти Чиклин вошел в старое здание завода;
вскоре он нашел и ту деревянную лесенку, на которой некогда его
поцеловала   хозяйская   дочь,--  лесенка  так  обветшала,  что
обвалилась от веса Чиклина куда-то в нижнюю темноту, и  он  мог
на  последнее  прощанье  только  пощупать  ее истомленный прах.
Постояв в  темноте,  Чиклин  увидел  в  ней  неподвижный,  чуть
живущий  свет и куда-то ведущую дверь. За тою дверью находилось
забытое или не внесенное в  план  помещение  без  окон,  и  там
горела на полу керосиновая лампа.
    Чиклину  было  неизвестно,  какое  существо  притаилось для
своей сохранности в этом безвестном убежище, и он стал на месте
посреди.
    Около лампы лежала женщина на земле, солома  уже  истерлась
под  ее  телом,  а  сама женщина была почти непокрытая одеждой;
глаза ее глубоко смежились, точно она  томилась  или  спала,  и
девочка, которая сидела у ее головы, тоже дремала, но все время
водила  по  губам  матери  коркой  лимона,  не забывая об этом.
Очнувшись, девочка заметила, что мать успокоилась,  потому  что
нижняя  челюсть ее отвалилась от слабости, и разверзла беззубый
темный  рот;  девочка  испугалась  своей  матери  и,  чтобы  не
бояться,  подвязала  ей рот веревочкой через темя, так что уста
женщины вновь  сомкнулись.  Тогда  девочка  при  легла  к  лицу
матери, желая чувствовать ее и спать. Но мать легко пробудилась
и сказала:
    -- Зачем же ты спишь? Мажь мне лимоном по губам, ты видишь,
как мне трудно.
    Девочка  опять  начала  водить  лимонной  коркой  по  губам
матери. Женщина  на  время  замерла,  ощущая  свое  питание  из
лимонного остатка.
    -- А ты не заснешь и не уйдешь от меня?-- спросила она.
    -- Нет, я уж спать теперь расхотела. Я только глаза закрою,
а думать все время буду о тебе: ты же моя мама ведь.
    Мать   приоткрыла  свои  глаза,  они  были  подозрительные,
готовые ко всякой беде жизни, уже побелевшие от  равнодушия,  и
она произнесла для своей защиты.
    --  Мне теперь стало тебя не жалко и никого не нужно, стала
как каменная, потуши лампу и поверни меня на бок, хочу умереть.
    Девочка   сознательно   молчала,    по-прежнему    смачивая
материнский рот лимонной шкуркой.
    --  Туши  свет,-- сказала старая женщина,-- а то я все вижу
тебя и живу. Только  не  уходи  никуда,  когда  я  умру,  тогда
пойдешь.
    Девочка  дунула  в  лампу  и  потушила  свет. Чиклин сел на
землю, боясь шуметь.
    -- Мама, ты жива еще или уже тебя нет?-- спросила девочка в
темноте.
    -- Немножко,-- ответила мать.--  Когда  будешь  уходить  от
меня,  не  говори,  что  я  мертвая  здесь  осталась. Никому не
рассказывай, что ты родилась от меня, а то тебя  заморят.  Уйди
далеко-далеко  отсюда  и  там  сама позабудься, тогда ты будешь
жива...
    -- Мама, а отчего ты умираешь -- оттого, что  буржуйка  или
от смерти?
    -- Мне стало скучно, я уморилась,-- сказала мать.
    --  Потому что ты родилась давно-давно, а я нет,-- говорила
девочка.-- Как ты только умрешь, то я никому не скажу, и  никто
не  узнает,  была ты или нет. Только я одна буду жить и помнить
тебя в своей голове... Знаешь что,-- помолчала она,-- я  сейчас
засну  на  одну  только  каплю,  даже  на полкапли, а ты лежи и
думай, чтоб не умереть.
    -- Сними с меня твою веревочку,-- сказала мать,-- она  меня
задушит.
    Но  девочка  уже  неслышно  спала,  и  стало вовсе тихо; до
Чиклина не доходило даже их дыхания. Ни одна тварь,  видно,  не
жила  в  этом  помещении  --  ни  крыса,  ни червь, ничто,-- не
раздавалось никакого шума. Только раз был непонятный  гул  упал
ли  то  старый  кирпич  в  соседнем забвенном убежище или грунт
перестал терпеть вечность и разваливался в мелочь уничтожения.
    -- Подойдите ко мне кто-нибудь!
    Чиклин вслушался в  воздух  и  пополз  осторожно  во  мрак,
стараясь  не  раздавить  девочку  на  ходу.  Двигаться  Чиклину
пришлось  долго,  потому  что  ему  мешал  какой-то   материал,
попадавшийся по пути. Ощупав голову девочки, Чиклин дошел затем
рукой  до  лица матери и наклонился к ее устам, чтобы узнать --
та ли это бывшая девушка, которая целовала его однажды  в  этой
же  усадьбе, или нет. Поцеловав, он узнал по сухому вкусу губ и
ничтожному остатку нежности в их спекшихся трещинах, что она та
самая.
    -- Зачем мне нужно?-- понятливо сказала женщина.--  Я  буду
всегда теперь одна.-- И, повернувшись, умерла вниз лицом.
    --   Надо   лампу   зажечь,--  громко  произнес  Чиклин  и,
потрудившись в темноте, осветил помещение.
    Девочка спала, положив голову на живот матери; она  сжалась
от прохладного подземного воздуха и согревалась в тесноте своих
членов.   Чиклин,   желая   отдыха   ребенку,  стал  ждать  его
пробуждения;  а  чтобы  девочка  не  тратила  свое   тепло   на
остывающую  мать,  он  взял ее к себе на руки и так сохранял до
утра, как последний жалкий остаток погибшей женщины.

     x x x

    В начале осени Вощев почувствовал долготу времени и сидел в
жилище, окруженный темнотой усталых вечеров.
    Другие люди тоже либо лежали, либо сидели  --  общая  лампа
освещала  их  лица, и все они молчали. Товарищ Пашкин бдительно
снабдил жилище землекопов радиорупором, чтобы во  время  отдыха
каждый мог приобретать смысл классовой жизни из трубы.
    --  Товарищи,  мы  должны  мобилизовать  крапиву  на  фронт
социалистического строительства! Крапива есть не что иное,  как
предмет нужды заграницы...
    -- Товарищи, мы должны,-- ежеминутно произносила требование
труба,--  обрезать хвосты и гривы у лошадей! Каждые восемьдесят
тысяч лошадей дадут нам тридцать тракторов!..
    Сафронов слушал и торжествовал, жалея лишь, что он не может
говорить обратно в трубу, дабы там слышно было об  его  чувстве
активности,  готовности  на стрижку лошадей и о счастье. Жачеву
же, и наравне с ним Вощеву, становилось беспричинно  стыдно  от
долгих  речей по радио; им ничего не казалось против говорящего
и наставляющего, а только  все  более  ощущался  личный  позор.
Иногда  Жачев не мог стерпеть своего угнетенного отчаяния души,
и он кричал среди шума сознания, льющегося из рупора:
    -- Остановите этот звук! Дайте мне ответить на него!..
    Сафронов сейчас же выступал вперед своей изящной походкой.
    -- Вам, товарищ Жачев, я полагаю,  уже  достаточно  бросать
свои   выраженья   и   пора  всецело  подчиниться  производству
руководства.
    -- Оставь, Сафронов, в покое человека,--  говорил  Вощев,--
нам и так скучно жить.
    Но социалист Сафронов боялся забыть про обязанность радости
и отвечал всем и навсегда верховным голосом могущества:
    --   У   кого  в  штанах  лежит  билет  партии,  тому  надо
беспрерывно  заботиться,  чтоб  в  теле  был  энтузиазм  труда.
Вызываю  вас,  товарищ  Вощев,  соревноваться на высшее счастье
настроенья!
    Труба радио все время работала, как вьюга, а затем еще  раз
провозгласила,  что  каждый  трудящийся должен помочь скоплению
снега на коллективных полях, и здесь  радио  смолкло;  наверно,
лопнула  сила  науки, дотоле равнодушно мчавшая по природе всем
необходимые слова.
    Сафронов,  заметив  пассивное  молчание,  стал  действовать
вместо радио:
    -- Поставим вопрос: откуда взялся русский народ? И ответим:
из буржуазной  мелочи!  Он  бы  и еще откуда-нибудь родился, да
больше места не было А  потому  мы  должны  бросить  каждого  в
рассол  социализма,  чтоб  с  него  слезла  шкура капитализма и
сердце обратило внимание на жар жизни вокруг  костра  классовой
борьбы и произошел бы энтузиазм!
    Не  имея  исхода  для силы своего ума, Сафронов пускал ее в
слова и долго их говорил. Опершись головами на руки,  иные  его
слушали,  чтобы  наполнять этими звуками пустую тоску в голове,
иные же однообразно горевали, не слыша  слов  и  живя  в  своей
личной  тишине.  Прушевский  сидел  на  самом  пороге  барака и
смотрел в поздний вечер мира. Он видел темные деревья и  слышал
иногда  дальнюю  музыку, волнующую воздух. Прушевский ничему не
возражал своим чувством.  Ему  казалась  жизнь  хорошей,  когда
счастье  недостижимо  и  о  нем  лишь  шелестят  деревья и поет
духовая музыка в профсоюзном саду.
    Вскоре вся артель, смирившись общим утомлением, уснула, как
жила: в дневных рубашках и верхних штанах, чтобы  не  трудиться
над расстегиванием пуговиц, а хранить силы для производства.
    Один Сафронов остался без сна. Он глядел на лежащих людей и
с горечью высказывался:
    --  Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет
коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой?  Ты  весь  авангард,
гадина, замучила!
    И  четко сознавая бедную отсталость масс, Сафронов прильнул
к какому-то уставшему и забылся в глуши сна.
    А утром он,  не  вставая  с  ложа,  приветствовал  девочку,
пришедшую  с  Чиклиным,  как  элемент  будущего  и  затем снова
задремал.
    Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди  стенных
лозунгов карту СССР и спросила у Чиклина про черты меридианов:
    -- Дядя, что это такое -- загородки от буржуев?
    --  Загородки,  дочка,  чтоб  они  к  нам  не перелезали,--
объяснил Чиклин, желая дать ей революционный ум.
    -- А моя мама через загородку не перелезала,  а  все  равно
умерла!
    --  Ну  так  что  ж,-- сказал Чиклин.-- Буржуйки все теперь
умирают.
    -- Пускай умирают,-- произнесла девочка.-- Ведь все равно я
ее помню и во сне буду видеть. Только живота ее нету, мне спать
не на чем головой.
    -- Ничего, ты будешь спать на моем животе,-- обещал Чиклин.
    -- А что лучше -- ледокол "Красин" или Кремль?
    -- Я этого, маленькая, не знаю: я  же  --  ничто!--  сказал
Чиклин  и  подумал о своей голове, которая одна во всем теле не
могла чувствовать; а если бы могла, то он весь свет объяснил бы
ребенку, чтоб он умел безопасно жить.
    Девочка обошла новое место своей жизни  и  пересчитала  все
предметы  и  всех  людей, желая сразу же распределить, кого она
любит и кого не любит, с кем водится и с кем нет;  после  этого
дела она уже привыкла к деревянному сараю и захотела есть.
    -- Кушать дайте! Эй, Юлия, угроблю!
    Чиклин  поднес  ей  кашу  и  накрыл  детское  брюшко чистым
полотенцем.
    -- Что ж кашу холодную даешь, эх ты, Юлия!
    -- Какая я тебе Юлия?
    -- А когда мою маму Юлией  звали,  когда  она  еще  глазами
смотрела  и  дышала все время, то женилась на Мартыныче, потому
что он был пролетарский, а Мартыныч как приходит, так и говорит
маме: "Эй, Юлия, угроблю!" А мама молчит  и  все  равно  с  ним
водится.
    Прушевский слушал и наблюдал девочку; он давно уже не спал,
встревоженный  явившимся  ребенком  и вместе с тем опечаленный,
что этому существу, наполненному, точно морозом, свежей жизнью,
надлежит мучиться сложнее и дольше его.
    -- Я нашел твою  девушку,--  сказал  Чиклин  Прушевскому.--
Пойдем смотреть ее, она еще цела.
    Прушевский  встал и пошел, потому что ему было все равно --
лежать или двигаться вперед.
    На дворе кафельного завода старик доделал  свои  лапти,  но
боялся идти по свету в такой обуже.
    --  Вы  не  знаете, товарищи, что, заарестуют меня в лаптях
иль не тронут?-- спросил старик.-- Нынче ведь каждый  последний
и  тот  в  кожаных  голенищах  ходит; бабы сроду в юбках наголо
ходили, а теперь  тоже  у  каждой  под  юбкой  цветочные  штаны
надеты, ишь ты, как ведь стало интересно!
    -- Кому ты нужен!-- сказал Чиклин.-- Шагай себе молча.
    --