чь в себе тревоги от урода. Жена Пашкина  умела  думать
от скуки, и она выдумала во время семейного молчания вот что:
    --  Знаешь  что,  Левочка?..  Ты  бы организовал как-нибудь
этого Жачева, а потом взял и  продвинул  его  на  должность  --
пусть  бы  хоть  увечными  он  руководил! Ведь каждому человеку
нужно иметь хоть маленькое господствующее  значение,  тогда  он
спокоен  и приличен... Какой ты все-таки, Левочка, доверчивый и
нелепый!
    Пашкин, услышав жену, почувствовал любовь и спокойствие,  к
нему снова возвращалась основная жизнь.
    -- Ольгуша, лягушечка, ведь ты гигантски чуешь массы! Дай я
к тебе за это приорганизуюсь!
    Он  приложил  свою голову к телу жены и затих в наслаждении
счастьем и теплотой. Ночь продолжалась в саду, вдалеке скрипела
тележка Жачева --  по  этому  скрипящему  признаку  все  мелкие
жители города хорошо знали, что сливочного масла нет, ибо Жачев
всегда   смазывал   свою   повозку   именно  сливочным  маслом,
получаемым в свертках от достаточных лиц; он  нарочно  стравлял
продукт, чтобы лишняя сила не прибавлялась в буржуазное тело, а
сам  не  желал  питаться этим зажиточным веществом. В последние
два дня Жачев почему-то  почувствовал  желание  увидеть  Никиту
Чиклина и направил движение своей тележки на земляной котлован.
    --  Никит!-- позвал он у ночлежного барака. После звука еще
более стала заметна ночь, тишина и общая грусть слабой жизни во
тьме. Из барака не  раздалось  ответа  Жачеву,  лишь  слышалось
жалкое дыхание.
    --  Без  сна  рабочий  человек давно бы кончился,-- подумал
Жачев и без шума поехал дальше. Но из оврага вышли двое людей с
фонарями, так что Жачев стал им виден.
    -- Ты кто такой низкий?-- спросил голос Сафронова.
    -- Это я,-- сказал Жачев,-- потому что меня капитал пополам
сократил. А нет ли между вами двумя одного Никиты?
    -- Это не животное, а прямо  человек!--  отозвался  тот  же
Сафронов.-- Скажи ему, Чиклин, мнение про себя.
    Чиклин  осветил  фонарем  лицо и все краткое тело Жачева, а
затем в смущении отвел фонарь в темную сторону.
    -- Ты что, Жачев?-- тихо произнес  Чиклин.--  Кашу  приехал
есть?  Пойдем,  у  нас она осталась, а то к завтрему прокиснет,
все равно мы ее вышныриваем.
    Чиклин боялся, чтобы Жачев не обижался на помощь и ел  кашу
с  тем  сознанием,  что она уже ничья и ее все равно вышвырнут.
Жачев и прежде, когда  Чиклин  работал  на  прочистке  реки  от
карчи, посещал его, дабы кормиться от рабочего класса; но среди
лета он переменил курс и стал питаться от максимального класса,
чем  рассчитывал  принести  пользу  всему  неимущему движению в
дальнейшее счастье.
    -- Я по тебе соскучился,-- сообщил Жачев,-- меня нахождение
сволочи мучает, и я хочу спросить у тебя,  когда  вы  состроите
свою чушь, чтоб город сжечь!
    --  Вот сделай злак из такого лопуха!-- сказал Сафронов про
урода.-- Мы все свое тело выдавливаем для общего здания,  а  он
дает  лозунг,  что наше состояние -- чушь, и нигде нету момента
чувства ума!
    Сафронов  знал,  что  социализм  --  это  дело  научное,  и
произносил  слова  так  же  логично  и  научно,  давая  им  для
прочности два  смысла  --  основной  и  запасной,  как  всякому
материалу.  Все  трое уже достигли барака и вошли в него. Вощев
достал из угла чугун каши, закутанный для  сохранения  тепла  в
ватный  пиджак,  и дал пришедшим есть. Чиклин и Сафронов сильно
остыли и  были  в  глине  и  сырости;  они  ходили  в  котлован
раскапывать  водяной  подземный  исток,  чтобы  перехватить его
вмертвую глиняным замком.
    Жачев не развернул  своего  свертка,  а  съел  общую  кашу,
пользуясь ею и для сытости и для подтверждения своего равенства
с  двумя  евшими  людьми.  После  пищи  Чиклин и Сафронов вышли
наружу -- вздохнуть перед сном и поглядеть вокруг.  И  так  они
стояли  там свое время. Звездная темная ночь не соответствовала
овражной,  трудной  земле   и   сбивающемуся   дыханию   спящих
землекопов. Если глядеть лишь по низу, в сухую мелочь почвы и в
травы,  живущие  в гуще и бедности, то в жизни не было надежды;
общая всемирная  невзрачность,  а  также  людская  некультурная
унылость    озадачивали   Сафронова   и   расшатывали   в   нем
идеологическую установку. Он даже начинал сомневаться в счастье
будущего, которое представлял в виде синего  лета,  освещенного
неподвижным  солнцем,--  слишком  смутно  и  тщетно было днем и
ночью вокруг.
    -- Чиклин, что же ты так молча живешь?  Ты  бы  сказал  или
сделал мне что-нибудь для радости!
    --  Что  ж  мне, обнимать тебя, что ли,-- ответил Чиклин.--
Вот выроем котлован, и ладно... Ты  вот  тех,  кого  нам  биржа
прислала,  уговори,  а то они свое тело на работе жалеют, будто
они в нем имеют что!
    -- Могу,-- ответил Сафронов,-- смело могу! Я этих  пастухов
и  писцов  враз  в  рабочий класс обращу, они у меня так копать
начнут, что у них весь смертный элемент выйдет  на  лицо...  Но
отчего,  Никит,  поле  так  скучно  лежит? Неужели внутри всего
света тоска, а только в нас одних пятилетний план?
    Чиклин имел маленькую  каменистую  голову,  густо  обросшую
волосами,  потому  что  всю  жизнь  либо  бил  балдой, либо рыл
лопатой, а думать  не  успевал  и  не  объяснил  Сафронову  его
сомнения.
    Они  вздохнули  среди наставшей тишины и пошли спать. Жачев
уже согнулся на своей тележке, уснув как  мог,  а  Вощев  лежал
навзничь и глядел глазами с терпением любопытства:
    --  Говорили,  что все на свете знаете,-- сказал Вощев,-- а
сами только землю роете и спите! Лучше я от вас  уйду  --  буду
ходить  по колхозам побираться: все равно мне без истины стыдно
жить.
    Сафронов  сделал  на  своем  лице  определенное   выражение
превосходства,  прошелся  мимо  ног  спящих легкой, руководящей
походкой.
    -- Э-э, скажите, пожалуйста,  товарищ,  в  каком  виде  вам
желательно получить этот продукт -- в круглом или жидком?
    --  Не  трожь  его,--  определил  Чиклин,-- мы все живем на
пустом свете, разве у тебя спокойно на душе?
    Сафронов, любивший красоту жизни и вежливость ума, стоял  с
почтением   к  участи  Вощева,  хотя  в  то  же  время  глубоко
волновался: не есть ли истина  лишь  классовый  враг?  Ведь  он
теперь даже в форме сна и воображенья может предстать!
    --   Ты,   товарищ   Чиклин,   пока   воздержись  от  своей
декларации,-- с полной  значительностью  обратился  Сафронов.--
Вопрос  встал  принципиально, и надо его класть обратно по всей
теории чувств и массового психоза...
    -- Довольно тебе, Сафронов,  как  говорится,  зарплату  мне
снижать,-- сказал пробужденный Козлов.-- Перестань брать слово,
когда  мне  спится, а то на тебя заявление подам! Не беспокойся
-- сон ведь тоже как зарплата считается, там тебе укажут..
    Сафронов произнес во рту какой-то  нравоучительный  звук  и
сказал своим вящим голосом:
    --  Извольте,  гражданин Козлов, спать нормально -- что это
за класс нервной интеллигенции здесь  присутствует,  если  звук
сразу  в  бюрократизм  растет?..  А если ты, Козлов, умственную
начинку имеешь и в авангарде лежишь, то привстань на  локоть  и
сообщи:  почему  это  товарищу  Вощеву  буржуазия  не  оставила
ведомости всемирного мертвого инвентаря и он живет в убытке и в
такой смехотворности?..
    Но Козлов уже спал и чувствовал лишь глубину  своего  тела.
Вощев  же  лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе
на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.
    Все  последние  бодрствующие  легли  и  успокоились;   ночь
замерла  рассветом  -- и только одно маленькое животное кричало
где-то на светлеющем теплом горизонте, тоскуя или радуясь.
    Чиклин сидел среди спящих и молча переживал свою жизнь;  он
любил  иногда  сидеть в тишине и наблюдать все, что было видно.
Думать он мог с трудом и сильно тужил об этом --  поневоле  ему
приходилось  лишь  чувствовать  и  безмолвно волноваться. И чем
больше он сидел, тем гуще в нем от  неподвижности  скапливалась
печаль,  так  что  Чиклин встал и уперся руками в стену барака,
лишь бы давить и двигаться во что-нибудь. Спать  ему  никак  не
хотелось  --  наоборот,  он бы пошел сейчас в поле и поплясал с
разными девушками и людьми под веточками, как  делал  в  старое
время,  когда  работал  на кафельно-изразцовом заводе. Там дочь
хозяина его однажды моментально поцеловала: он шел в глиномялку
по  лестнице  в  июне  месяце,  а  она  ему  шла  навстречу  и,
приподнявшись  на  скрытых  под  платьем ногах, охватила его за
плечи и поцеловала своими опухшими, молчаливыми губами в шерсть
на щеке. Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни  характера,
но   тогда   она  ему  не  понравилась,  точно  была  постыдным
существом,--  и  так  он  прошел  в  то  время  мимо   нее   не
остановившись,  а она, может быть, и плакала потом, благородное
существо.
    Надев свой ватный, желто-тифозного цвета пиджак, который  у
Чиклина   был   единственным  со  времен  покорения  буржуазии,
обосновавшись на ночь, как на зиму, он собрался пойти  походить
по дороге и, совершив что-нибудь, уснуть затем в утренней росе.
    Неизвестный  вначале  человек вошел в ночлежное помещение и
стал в темноте входа.
    -- Вы еще не спите, товарищ Чиклин!-- сказал  Прушевский.--
Я  тоже  хожу  и  никак не усну: все мне кажется, что я кого-то
утратил и никак не могу встретить...
    Чиклин, уважавший ум инженера,  не  умел  ему  сочувственно
ответить и со стеснением молчал.
    Прушевский  сел  на скамью и поник головой; решив исчезнуть
со света, он больше не стыдился людей и сам пришел к ним.
    -- Вы  меня  извините,  товарищ  Чиклин,  но  я  все  время
беспокоюсь один на квартире. Можно, я просижу здесь до утра?
    --  А  отчего  ж  нельзя?--  сказал  Чиклин.-- Среди нас ты
будешь отдыхать спокойно, ложись на мое место, а  я  где-нибудь
пристроюсь.
    --  Нет,  я  лучше  так  посижу.  Мне  дома стало грустно и
страшно, я не знаю, что мне делать. Вы, пожалуйста, не  думайте
только что-нибудь про меня неправильно.
    Чиклин и не думал ничего.
    --  Не уходи отсюда никуда,-- произнес он.-- Мы тебя никому
не дадим тронуть, ты теперь не бойся.
    Прушевский сидел все  в  том  же  своем  настроении;  лампа
освещала  его  серьезное, чуждое счастливого самочувствия лицо,
но он уже жалел, что поступил несознательно, прибыв  сюда;  все
равно  ему  уже  не  так  долго осталось терпеть до смерти и до
ликвидации всего.
    Сафронов приоткрыл от разговорного шума один глаз и  думал,
какую  бы  ему наиболее благополучную линию принять в отношении
сидящего представителя интеллигенции. Сообразив, он сказал:
    -- Вы, товарищ Прушевский, насколько я имею сведения,  свою
кровь портили, чтобы выдумать по всем условиям общепролетарскую
жилплощадь.   А   теперь,   я  наблюдаю,  вы  явились  ночью  в
пролетарскую массу, как будто сзади вас ярость какая находится!
Но раз курс на спецов есть, то ложитесь против  меня,  чтоб  вы
постоянно видели мое лицо и смело спали...
    Жачев тоже проснулся на тележке.
    --  Может, он кушать хочет?-- спросил он для Прушевского.--
А то у меня есть буржуйская пища.
    -- Какая такая буржуйская и сколько  в  ней  питательности,
товарищ?--   поражаясь,   произнес   Сафронов.--  Где  это  вам
представился буржуазный персонал?
    -- Стихни, темная мелочь!-- ответил Жачев.-- Твое  дело  --
целым  остаться в этой жизни, а мое -- погибнуть, чтоб очистить
место!
    -- Ты не бойся,-- говорил Чиклин  Прушевскому,--  ложись  и
закрывай  глаза.  Я  буду  недалеко, как испугаешься, так кричи
меня.
    Прушевский пошел, пригнувшись, чтоб  не  шуметь,  на  место
Чиклина и там лег в одежде.
    Чиклин  снял  с  себя  ватный  пиджак  и бросил ему на ноги
одеваться.
    -- Я четыре месяца взносов в  профсоюз  не  платил,--  тихо
сказал  Прушевский,  сразу  озябнув  внизу  и  укрываясь.-- Все
думал, что успею.
    -- Теперь вы механически выбывший человек: факт!--  сообщил
со своего места Сафронов.
    --  Спите молча!-- сказал Чиклин всем и вышел наружу, чтобы
пожить одному среди скучной ночи.

     x x x

    Утром Козлов долго стоял над спящим телом  Прушевского;  он
мучился,  что  это  руководящее  умное лицо спит, как ничтожный
гражданин,  среди  лежащих  масс,  и   теперь   потеряет   свой
авторитет.   Козлову  пришлось  глубоко  соображать  над  таким
недоуменным обстоятельством, он не  хотел  и  был  не  в  силах
допустить вред для всего государства от несоответствующей линии
прораба,  он  даже  заволновался  и поспешно умылся, чтобы быть
наготове. В такие  минуты  жизни,  минуты  грозящей  опасности,
Козлов чувствовал внутри себя горячую социальную радость, и эту
радость хотел применить на подвиг и умереть с энтузиазмом, дабы
весь  класс  его  узнал  и  заплакал над ним. Здесь Козлов даже
продрог от восторга, забыв о летнем  времени.  Он  с  сознанием
подошел к Прушевскому и разбудил его ото сна.
    -- Уходите на свою квартиру, товарищ прораб,-- хладнокровно
сказал  он.-- Наши рабочие еще не подтянулись до всего понятия,
и вам будет некрасиво нести должность.
    -- Не ваше дело,-- ответил Прушевский.
    --  Нет,  извините,--  возразил   Козлов,--   каждый,   как
говорится,  гражданин  обязан  нести данную ему директиву, а вы
свою бросаете вниз и равняетесь на отсталость.  Это  никуда  не
годится,  я пойду в инстанцию, вы нашу линию портите, вы против
темпа и руководства -- вот что такое!
    Жачев ел деснами и молчал, предпочитая ударить сегодня  же,
но  попозднее  Козлова  в живот, как рвущуюся вперед сволочь. А
Вощев слышал эти слова и возгласы, лежал без звука, по-прежнему
не постигая жизнь. "Лучше б я комаром родился:  у  него  судьба
быстротечна",-- полагал он.
    Прушевский,   не  говоря  ничего  Козлову,  встал  с  ложа,
посмотрел  на  знакомого  ему  Вощева  и  сосредоточился  далее
взглядом на спящих людях; он хотел произнести томящее его слово
или  просьбу,  но чувство грусти, как усталость, прошло по лицу
Прушевского, и он стал  уходить.  Шедший  со  стороны  рассвета
Чиклин сказал Прушевскому:
    --  Если вечером опять покажется страшно, то пусть приходит
снова ночевать, и если чего-нибудь хочет, пусть лучше говорит.
    Но Прушевский не ответил, и  они  молча  продолжали  вдвоем
свою  дорогу.  Уныло и жарко начинался долгий день; солнце, как
слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли;  но
другого места для жизни не было дано.
    --   Однажды,   давно   почти   еще   в  детстве,--  сказал
Прушевский,-- я заметил, товарищ Чиклин, проходящую  мимо  меня
женщину,  такую же молодую, как я тогда. Дело было, наверное, в
июне или июле, и с тех пор я  почувствовал  тоску  и  стал  все
помнить  и понимать, а ее не видел и хочу еще раз посмотреть на
нее. А больше уж ничего не хочу.
    -- В какой местности ты ее заметил?-- спросил Чиклин.
    -- В этом же городе.
    -- Так  она,  должно  быть,  дочь  кафельщика!--  догадался
Чиклин.
    -- Почему?-- произнес Прушевский.-- Я не понимаю!
    --  А я ее тоже встречал в июне месяце и тогда же отказался
смотреть на нее. А потом, спустя срок, у меня нагрелось  к  ней
что-то в груди, одинаково с тобой. У нас с тобой был один и тот
же человек.
    Прушевский скромно улыбнулся:
    -- Но почему же?
    -- Потому что я к тебе ее приведу, и ты ее увидишь; лишь бы
она жила сейчас на свете!
    Чиклин  с точностью воображал себе горе Прушевского, потому
что и он сам, хотя и более забывчиво, грустил когда-то  тем  же
горем   по   худому,   чужеродному,   легкому  человеку,  молча
поцеловавшему его в левый бок  лица.  Значит,  один  и  тот  же
редкий,  прелестный  предмет  действовал  вблизи и вдали на них
обоих.
    -- Небось уж она  пожилой  теперь  стала,--  сказал  вскоре
Чиклин.--  Наверно,  измучилась  вся, и кожа на ней стала бурая
или кухарочная.
    --  Наверно,--  подтвердил  Прушевский.--  Времени   прошло
много, и если жива еще она, то вся обуглилась.
    Они  остановились  на  краю  овражного  котлована;  надо бы
гораздо раньше начать рыть такую пропасть под общий дом,  тогда
бы  и  то существо, которое понадобилось Прушевскому, пребывало
здесь в целости.
    -- А скорей  всего  она  теперь  сознательница,--  произнес
Чиклин,--  и действует для нашего блага: у кого в молодых летах
было несчетное чувство, у того потом ум является.
    Прушевский осмотрел пустой район ближайшей природы,  и  ему
жалко  стало,  что  его потерянная подруга и многие нужные люди
обязаны жить и теряться на этой смертной земле, на которой  еще
не   устроено   уюта,  и  он  сказал  Чиклину  одно  огорчающее
соображение:
    -- Но ведь я не знаю ее лица!  Как  же  нам  быть,  товарищ
Чиклин, когда она придет?
    Чиклин ответил ему:
    --  Ты  ее  почувствуешь  и  узнаешь  -- мало ли забытых на
свете! Ты вспомнишь ее по одной своей печали!
    Прушевский понял, что это правда, и, побоявшись не  угодить
чем-нибудь  Чиклину,  вынул  часы, чтобы показать свою заботу о
близком дневном труде.
    Сафронов, делая интеллигентную походку и  задумчивое  лицо,
приблизился к Чиклину.
    -- Я слышал, товарищи, вы свои тенденции здесь бросали, так
я вас  попрошу  стать  попассивнее,  а  то  время  производству
настает! А тебе, товарищ Чиклин, надо бы установку  на  Козлова
взять -- он на саботаж линию берет.
    Козлов  в  то  время  ел завтрак в тоскующем настроении: он
считал свои революционные заслуги недостаточными,  а  ежедневно
приносимую общественную пользу -- малой... Сегодня он проснулся
после полуночи и до утра внимательно томился о том, что главное
организационное  строительство  идет  помимо  его участия, а он
действует  лишь  в  овраге,  но  не  в  гигантском  руководящем
масштабе.   К  утру  Козлов  постановил  для  себя  перейти  на
инвалидную   пенсию,   чтобы   целиком   отдаться    наибольшей
общественной  пользе,--  так  в  нем  с  мучением высказывалась
пролетарская совесть.
    Сафронов, услышав от Козлова эту мысль, счел его  паразитом
и произнес:
    --  Ты,  Козлов,  свой  принцип  заимел и покидаешь рабочую
массу, а сам вылезаешь вдаль: значит,  ты  чужая  вша,  которая
свою линию всегда наружу держит.
    --  Ты, как говорится, лучше молчи!-- сказал Козлов.-- А то
живо на заметку попадешь!.. Помнишь, как ты  подговорил  одного
бедняка   во  время  самого  курса  на  коллективизацию  петуха
зарезать и съесть? Помнишь? Мы знаем, кто коллективизацию хотел
ослабить! Мы знаем, какой ты четкий!
    Сафронов, в котором идея находилась в  окружении  житейских
страстей,  оставил  весь  резон  Козлова без ответа и отошел от
него прочь своей свободомыслящей походкой. Он не уважал,  чтобы
на него подавались заявления.
    Чиклин подошел к Козлову и спросил у него про все.
    --  Я  сегодня  в  соцстрах  пойду становиться на пенсию,--
сообщил Козлов.-- Хочу за всем следить против социального вреда
и мелкобуржуазного бунта.
    -- Рабочий класс -- не царь,-- сказал Чиклин,--  он  бунтов
не боится.
    --  Пускай  не  боится,--  согласился Козлов.-- Но все-таки
лучше будет, как говорится, его постеречь.
    Жачев уже был вблизи на тележке, и, откатившись  назад,  он
разогнулся  вперед и ударил со всей скорости Козлова молчаливой
головой в живот. Козлов упал назад от ужаса, потеряв на  минуту
желание  наибольшей  общественной  пользы.  Чиклин, согнувшись,
поднял Жачева вместе с экипажем на воздух и зашвырнул  прочь  в
пространство.  Жачев,  уравновесив  движение,  успел сообщить с
линии полета свои слова: "За  что,  Никит?  Я  хотел,  чтоб  он
первый  разряд  пенсии  получил!"--  и  раздробил повозку между
телом и землей благодаря падению.
    -- Ступай, Козлов!-- сказал Чиклин лежачему человеку.--  Мы
все,   должно  быть,  по  очереди  туда  уйдем.  Тебе  уж  пора
отдышаться.
    Козлов, опомнившись, заявил, что он  видит  в  ночных  снах
начальника  Цустраха  товарища Романова и разное общество чисто
одетых людей, так что волнуется всю эту неделю.
    Вскоре