озяин приедет --
жидкость будет!-- И кузнец показал на свою шею,  как  на  трубу
для водки. Медведь, поняв будущее наслаждение, с большей охотой
начал  делать подкову.-- А ты, человек, зачем пришел?-- спросил
кузнец у Чиклина.
    -- Отпусти молотобойца кулаков показать:  говорят,  у  него
стаж велик.
    Кузнец поразмышлял немного о чем-то и сказал:
    --  А  ты  согласовал  с  активом вопрос? Ведь в кузне есть
промфинплан, а ты его срываешь!
    -- Согласовал вполне,-- ответил Чиклин.-- А если план  твой
сорвется,  так я сам приду к тебе его подымать... Ты слыхал про
араратскую гору -- так я ее наверняка бы насыпал, если  б  клал
землю своей лопатой в одно место!
    --  Нехай  тогда  идет,--  выразился  кузнец про медведя.--
Ступай на Оргдвор и вдарь в колокол, чтоб Мишка обеденное время
услыхал, а то он не тронется -- он у нас дисциплину обожает.
    Пока Елисей равнодушно ходил  на  Оргдвор,  медведь  сделал
четыре  подковы и просил еще трудиться. Но кузнец послал его за
дровами, чтобы нажечь из них потом углей и медведь принес целый
подходящий плетень. Настя, глядя  на  почерневшего,  обгорелого
медведя, радовалась, что он за нас, а не за буржуев.
    --  Он  ведь тоже мучается, он, значит, наш, правда ведь,--
говорила Настя.
    -- А то как же!-- отвечал Чиклин.
    Раздался гул колокола,  и  медведь  мгновенно  оставил  без
внимания свой труд -- до того он ломал плетень на мелкие части,
а  теперь  сразу выпрямился и надежно вздохнул: шабаш, дескать.
Опустив лапы в ведро с водой, чтоб отмыть на  них  чистоту,  он
затем  вышел  вон  для  получения  еды.  Кузнец  ему  указал на
Чиклина,  и  медведь  спокойно  пошел  за  человеком,  привычно
держась  впрямую,  на одних задних лапах. Настя тронула медведя
за плечо, а он тоже коснулся слегка  ее  лапой  и  зевнул  всем
ртом, откуда запахло прошлой пищей.
    -- Смотри, Чиклин, он весь седой!
    -- Жил с людьми -- вот и поседел от горя.
    Медведь  обождал,  пока девочка вновь посмотрит на него, и,
дождавшись, зажмурил для нее один  глаз;  Настя  засмеялась,  а
молотобоец  ударил  себя  по  животу так, что у него что-то там
забурчало, отчего Настя засмеялась еще  лучше,  медведь  же  не
обратил на малолетнюю внимания.
    Около  одних  дворов  идти  было так же прохладно, как и по
полю, а около других чувствовалась  теплота.  Коровы  и  лошади
лежали   в   усадьбах  с  разверстыми  тлеющими  туловищами,  и
долголетний, скопленный под солнцем жар жизни  еще  выходил  из
них  в  воздух,  в  общее зимнее пространство. Уже много дворов
миновали Чиклин и молотобоец,  а  кулачество  что-то  нигде  не
ликвидировали.
    Снег,  изредка  опускавшийся  дотоле с верхних мест, теперь
пошел  чаще  и  жестче,--  какой-то   набредший   ветер   начал
производить  вьюгу,  что бывает, когда устанавливается зима. Но
Чиклин и медведь шли  сквозь  снежную  секущую  частоту  прямым
уличным  порядком, потому что Чиклину невозможно было считаться
с настроением природы; только Настю Чиклин спрятал от холода за
пазуху, оставив снаружи лишь ее голову, чтоб она не  скучала  в
темном  тепле.  Девочка  все время следила за медведем, ей было
хорошо, что животные тоже  есть  рабочий  класс,  а  молотобоец
глядел  на  нее  как  на забытую сестру, с которой он жировал у
материнского  живота  в  летнем  лесу  своего  детства.   Желая
обрадовать  Настю,  медведь  посмотрел  вокруг  --  чего бы это
схватить или выломать ей для подарка? Но никакого  мало-мальски
счастливого  предмета  не  было  вблизи,  кроме глиносоломенных
жилищ и плетней. Тогда молотобоец вгляделся в снежный  ветер  и
быстро выхватил из него что-то маленькое, а затем поднес сжатую
лапу  к  Настиному  лицу. Настя выбрала из его лапы муху, зная,
что мух теперь тоже нету  --  они  умерли  еще  в  конце  лета.
Медведь  начал  гоняться за мухами по всей улице,-- мухи летели
целыми тучами, перемежаясь с несущимся снегом.
    -- Отчего бывают мухи, когда зима?-- спросила Настя.
    -- От кулаков, дочка!-- сказал Чиклин.
    Настя задушила в руке жирную кулацкую муху,  подаренную  ей
медведем, и сказала еще:
    --  А  ты убей их как класс! А то мухи зимой будут, а летом
нет: птицам нечего есть станет.
    Медведь вдруг зарычал около прочной, чистой избы и не хотел
идти дальше, забыв про мух и девочку. Бабье лицо  уставилось  в
стекло  окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их
держала все время наготове. Медведь  открыл  пасть  на  видимую
бабу  и  взревел  еще  яростней,  так что баба отскочила внутрь
жилища.
    -- Кулачество!-- сказал Чиклин и, вошедши на  двор,  открыл
изнутри  ворота.  Медведь  тоже  шагнул через черту владения на
усадьбу.
    Чиклин    и    молотобоец    освидетельствовали     вначале
хозяйственные  укромные  места.  В  сарае,  засыпанные мякиной,
лежали четыре или больше мертвые  овцы.  Когда  медведь  тронул
одну  овцу ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим
способом в горячих говяжьих  щелях  овечьего  тела  и,  усердно
питаясь,  сыто  летали  среди  снега, нисколько не остужаясь от
него.
    Из сарая наружу выходил дух теплоты, и в трупных  скважинах
убоины,  наверно,  было  жарко,  как  летом  в тлеющей торфяной
земле, и мухи жили там вполне нормально. Чиклину стало тяжко  в
большом  сарае,  ему казалось, что здесь топятся банные печи, а
Настя зажмурила от вони глаза и думала, почему в колхозе  зимой
тепло  и  нету  четырех  времен  года, про какие ей рассказывал
Прушевский  на  котловане,  когда  на  пустых   осенних   полях
прекратилось пение птиц.
    Молотобоец  пошел  из  сарая  в  избу  и,  заревев  в сенях
враждебным голосом, выбросил через  крыльцо  вековой  громадный
сундук, откуда посыпались швейные катушки.
    Чиклин  застал  в избе одну бабу и еще мальчишку; мальчишка
дулся на  горшке,  а  мать  его,  присев,  разгнездилась  среди
горницы,  будто все вещество из нее опустилось вниз, она уже не
кричала, а только открыла рот и старалась дышать.
    -- Мужик, а мужик!--  начала  звать  она,  не  двигаясь  от
немощи горя.
    --  Чего?--  отозвался  голос  с печки; потом там заскрипел
рассохшийся гроб и вылез хозяин.
    -- Пришли,-- сказывала постепенно баба,--  иди  встречай...
Головушка моя горькая!
    -- Прочь!-- приказал Чиклин всему семейству.
    Молотобоец  попробовал  мальчишку  за  ухо, и тот вскочил с
горшка, а медведь, не зная, что это такое, сам сел для пробы на
низкую посуду.
    Мальчик стоял в  одной  рубашке  и,  соображая,  глядел  на
сидящего медведя.
    --  Дядь,  отдай какашку,-- попросил он, но молотобоец тихо
зарычал на него, тужась от неудобного положения.
    -- Прочь!-- произнес Чиклин кулацкому населению.
    Медведь, не трогаясь с  горшка,  издал  из  пасти  звук,  и
зажиточный ответил:
    -- Не шумите, хозяева, мы сами уйдем.
    Молотобоец  вспомнил,  как в старинные года он корчевал пни
на угодьях этого мужика  и  ел  траву  от  безмолвного  голода,
потому   что  мужик  давал  ему  пищу  только  вечером  --  что
оставалось от свиней, а свиньи  ложились  в  корыто  и  съедали
медвежью  порцию  во  сне.  Вспомнив  такое, медведь поднялся с
посуды, обнял поудобней тело мужика и, сжав его с силой, что из
человека вышло нажитое сало и пот, закричал  ему  в  голову  на
разные  голоса  --  от  злобы  и  наслышки молотобоец мог почти
разговаривать.
    Зажиточный, обождав, пока медведь отдастся от  него,  вышел
как  есть  на  улицу  и  уже прошел мимо окна снаружи,-- только
тогда баба помчалась за ним,  а  мальчик  остался  в  избе  без
родных.  Постояв в скучном недоумении, он схватил горшок с пола
и побежал с ним за отцом-матерью.
    -- Он очень хитрый,-- сказала  Настя  про  этого  мальчика,
унесшего свой горшок.
    Дальше  кулак  встречался гуще. Уже через три двора медведь
зарычал снова, обозначая присутствие  здесь  своего  классового
врага. Чиклин отдал Настю молотобойцу и вошел в избу один.
    --  Ты  чего,  милый, явился?-- спросил ласковый, спокойный
мужик.
    -- Уходи прочь!-- ответил Чиклин.
    -- А что, ай я чем не угодил?
    -- Нам колхоз нужен, не разлагай его!
    Мужик не спеша подумал, словно находился в душевной беседе.
    -- Колхоз вам не годится...
    -- Прочь, гада!
    -- Ну что ж, вы сделаете изо всей республики колхоз, а  вся
республика-то будет единоличным хозяйством!
    У  Чиклина  захватило дыхание, он бросился к двери и открыл
ее, чтоб видна была  свобода,  он  также  когда-то  ударился  в
замкнувшуюся  дверь  тюрьмы,  не  понимая  плена, и закричал от
скрежещущей  силы  сердца.  Он  отвернулся  от  рассудительного
мужика,  чтобы  тот  не  участвовал  в  его  преходящей скорби,
которая касается лишь одного рабочего класса.
    -- Не твое дело, стервец! Мы можем  царя  назначить,  когда
нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом... А ты --
исчезни!
    Здесь  Чиклин перехватил мужика поперек и вынес его наружу,
где бросил в снег, мужик от жадности не был  женатым,  расходуя
всю  свою  плоть  в  скоплении  имущества, в счастье надежности
существования, и теперь не знал, что ему чувствовать.
    -- Ликвидировали?!-- сказал он из снега.--  Глядите,  нынче
меня нету, а завтра вас не будет. Так и выйдет, что в социализм
придет один ваш главный человек!
    Через  четыре двора молотобоец опять ненавистно заревел. Из
дома выскочил бедный житель с блином в руках. Но медведь  знал,
что  этот  хозяин бил его древесным корнем, когда он переставал
от усталости водить жернов за бревно. Этот  мужичишка  заставил
на  мельнице  работать  вместо  ветра медведя, чтобы не платить
налога, а сам скулил  всегда  по-батрацки  и  ел  с  бабой  под
одеялом.  Когда  его  жена  тяжелела,  то мельник своими руками
совершал ей выкидыш, любя лишь одного большого  сына,  которого
он давно определил в городские коммунисты.
    -- Покушай, Миша!-- подарил мужик блин молотобойцу.
    Медведь  обернул  блином  лапу  и  ударил через эту печеную
прокладку кулака по уху, так что мужик вякнул ртом и повалился.
    --   Опорожняй   батрацкое   имущество!--   сказал   Чиклин
лежачему.-- Прочь с колхоза и не сметь более жить на свете!
    Зажиточный полежал вначале, а потом опомнился.
    -- А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
    --  Какое  я  тебе  лицо?-- сказал Чиклин.-- Я никто; у нас
партия -- вот лицо.
    -- Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
    Чиклин скудно улыбнулся.
    -- В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую.  Являйся
нынче на плот, капитализм, сволочь!
    --  Пусть  он  едет  по  морям:  нынче здесь, а завтра там,
правда ведь? произнесла Настя.-- Со сволочью нам скучно будет!
    Дальше  Чиклин  и  молотобоец  освободили  еще  шесть  изб,
нажитых батрацкой плотью, и возвратились на Оргдвор, где стояли
в ожидании чего-то очищенные от кулачества массы.
    Сверив   прибывший  кулацкий  класс  со  своей  расслоечной
ведомостью,  активист  нашел  полную  точность  и   обрадовался
действию Чиклина и кузнечного молотобойца. Чиклин также одобрил
активиста.
    -- Ты сознательный молодец,-- сказал он,-- ты чуешь классы,
как животное.
    Медведь  не  мог  выразиться  и, постояв отдельно, пошел на
кузню сквозь падающий снег, в котором жужжали муки; одна только
Настя смотрела ему вслед и жалела  этого  старого,  обгорелого,
как человека.
    Прушевский  уже  справился  с  доделкой  из бревен плота, а
сейчас глядел на всех с готовностью.
    -- Гадость ты,-- говорил ему  Жачев.--  Чего  глядишь,  как
оторвавшийся?  Живи  храбрее  --  жми  друг  дружку, а деньги в
кружку! Ты думаешь это люди существуют? Ого! Это одна  наружная
кожа, до людей нам далеко идти, вот чего мне жалко!
    По  слову активиста кулаки согнулись и стали двигать плот в
упор на речную долину. Жачев же пополз  за  кулачеством,  чтобы
обеспечить  ему  надежное  отплытие в море по течению и сильнее
успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит его в
свое  девичье  приданое,  а  он,  Жачев,  скорее  погибнет  как
уставший предрассудок.

     x x x

    Ликвидировав  кулаков вдаль, Жачев не успокоился, ему стало
даже труднее, хотя неизвестно отчего. Он  долго  наблюдал,  как
систематически  уплывал  плот  по  снежной  текущей  реке,  как
вечерний ветер шевелил темную,  мертвую  воду,  льющуюся  среди
охладелых  угодий  в  свою  отдаленную пропасть, и ему делалось
скучно, печально в груди. Ведь слой грустных  уродов  не  нужен
социализму, и его вскоре также ликвидируют в далекую тишину.
    Кулачество  глядело  с плота в одну сторону на Жачева; люди
хотели навсегда заметить свою родину и последнего,  счастливого
человека на ней.
    Вот  уже  кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте
за  береговой  кустарник,  и  Жачев  начал   терять   видимость
классового врага.
    -- Эй, паразиты, прощай!-- закричал Жачев по реке.
    -- Про-щай-ай!-- отозвались уплывающие в море кулаки.
    С   Оргдвора  заиграла  призывающая  вперед  музыка;  Жачев
поспешно полез по глинистой круче на торжество колхоза, хотя  и
знал,  что  там  ликуют  одни бывшие участники империализма, не
считая Насти и прочего детства.
    Активист выставил на крыльцо Оргдома рупор радио, и  оттуда
звучал  марш великого похода, а весь колхоз вместе с окрестными
пешими гостями радостно топтался  на  месте.  Колхозные  мужики
были  светлы  лицом,  как  вымытые,  им  стало теперь ничего не
жалко, безвестно и прохладно в душевной пустоте. Елисей,  когда
сменилась  музыка,  вышел  на  среднее место, вдарил подошвой и
затанцевал по земле, ничуть при этом не сгибаясь  и  не  моргая
белыми  глазами;  он ходил, как стержень -- один среди стоячих,
четко  работая   костями   и   туловищем.   Постепенно   мужики
рассопелись и начали охаживать вокруг друг друга, а бабы весело
подняли  руки  и пошли двигать ногами под юбками. Гости скинули
сумки, кликнули к себе  местных  девушек  и  понеслись  понизу,
бодро    шевелись,    а    для    своего    угощенья   целовали
подружек-колхозниц.  Радиомузыка  все  более  тревожила  жизнь;
пассивные  мужики  кричали возгласы довольства, более передовые
всесторонне  развивали  дальнейший  темп  праздника,   и   даже
обобществленные  лошади,  услышав  гул  человеческого  счастья,
пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать.
    Снежный ветер утих; неясная луна выявилась на дальнем небе,
опорожненном от  вихрей  и  туч,  на  небе,  которое  было  так
пустынно,  что  допускало  вечную свободу, и так жутко, что для
свободы нужна была дружба.
    Под этим небом, на чистом  снегу,  уже  засиженном  кое-где
мухами,  весь  народ товарищески торжествовал. Давно живущие на
свете люди и те стронулись и топтались, не помня себя.
    -- Эх ты, эсесерша  наша  мать!--  кричал  в  радости  один
забвенный мужик, показывая ухватку и хлопая себя по пузу, щекам
и  по  рту.--  Охаживай,  ребята, наше царство-государство: она
незамужняя!
    -- Она девка иль вдова?-- спросил на ходу  танца  окрестный
гость.
    --  Девка!--  объяснил  двигающийся мужик.-- Аль не видишь,
как мудрит?!
    --  Пускай  ей  помудрится!--  согласился  тот  же  пришлый
гость.-- Пускай посдобничает! А потом мы из нее сделаем смирную
бабу: добро будет!
    Настя  сошла с рук Чиклина и тоже топталась около мчавшихся
мужиков, потому что ей  хотелось.  Жачев  ползал  между  всеми,
подсекая  под ноги тех, которые ему мешали, а гостевому мужику,
желавшему девочку-эсесершу выдать замуж  мужику,  Жачев  дал  в
бок, чтоб он не надеялся.
    --  Не  сметь  думать что попало! Иль хочешь речной самотек
заработать? Живо сядешь на плот!
    Гость уж испугался, что он явился сюда.
    -- Боле, товарищ калека, ничто не подумаю. Я теперь шептать
буду.
    Чиклин долго глядел в ликующую  гущу  народа  и  чувствовал
покой  добра  в  своей  груди; с высоты крыльца он видел лунную
чистоту  далекого  масштаба,  печальность  замершего  света   и
покорный  сон  всего мира, на устройство которого пошло столько
труда и мученья, что всеми забыто, чтобы не знать  страха  жить
дальше.
    -- Настя, ты не стынь долго, иди ко мне,-- позвал Чиклин.
    --  Я  ничуть  не  озябла, тут ведь дышат,-- сказала Настя,
бегая от ласково ревущего Жачева.
    -- Ты три руки, а  то  окоченеешь:  воздух  большой,  а  ты
маленькая!
    -- Я уже их терла: сиди молчи!
    Радио   вдруг  среди  мотива  перестало  играть.  Народ  же
остановиться не мог, пока активист не сказал:
    -- Стой до очередного звука!
    Прушевский сумел в краткое время поправить радио, но оттуда
послышалась не музыка, а лишь человек.
    -- Слушайте сообщения: заготовляйте ивовое корье!..
    И  здесь  радио  опять  прекратилось.   Активист,   услышав
сообщение,   задумался   для   памяти,   чтобы   не  забыть  об
ивово-корьевой кампании и не прослыть на весь район  упущенцем,
как  с  ним  совершилось  в  прошлый  раз,  когда  он забыл про
организацию для кустарника, а  теперь  весь  колхоз  сидит  без
прутьев.  Прушевский  снова начал чинить радио, и прошло время,
пока инженер охладевшими руками тщательно слаживал механизм; но
ему не давалась работа, потому что он не был уверен предоставит
ли радио бедноте  утешение  и  прозвучит  ли  для  него  самого
откуда-нибудь милый голос.
    Полночь,  наверно,  была уже близка; луна высоко находилась
над плетнями и  над  смирной  старческой  деревней,  и  мертвые
лопухи   блестели,  покрытые  мелким  смерзшимся  снегом.  Одна
заблудившаяся муха попробовала было сесть на ледяной лопух,  но
сразу  оторвалась  и полетела, зажужжав в высоте лунного света,
как жаворонок под солнцем.  Колхоз,  не  прекращая  топчущейся,
тяжкой  пляски,  тоже  постепенно  запел слабым голосом. Слов в
этой песне понять было  нельзя,  но  все  же  в  них  слышалось
жалобное счастье и напев бредущего человека.
    --  Жачев!--  сказал  Чиклин.--  Ступай  прекрати движенье,
умерли они, что ли, от радости: пляшут и пляшут.
    Жачев уполз с Настей в Оргдом  и,  устроив  ее  там  спать,
выбрался обратно.
    --    Эй,   организованные,   достаточно   вам   танцевать:
обрадовались, сволочь!
    Но увлеченный колхоз не принял  жачевского  слова  и  веско
топтался, покрывая себя песней.
    -- Заработать от меня захотели? Сейчас получите!
    Жачев  сполз  с  крыльца,  внедрился среди суетящихся ног и
начал спроста брать людей за нижние концы  и  опрокидывать  для
отдыха  на землю. Люди валились, как порожние штаны; Жачев даже
сожалел,  что  они,  наверно,  не  чувствуют  его  рук  и  враз
замолкают.
    --  Где  же  Вощев?--  беспокоился  Чиклин.--  Чего он ищет
вдалеке, мелкий пролетарий?
    Не  дождавшись  Вощева,  Чиклин  пошел  его  искать   после
полуночи.  Он  миновал  всю  пустынную  улицу деревни до самого
конца, и нигде не было заметно человека, лишь медведь храпел  в
кузне на всю лунную окрестность да изредка покашливал кузнец.
    Тихо   было   кругом  и  прекрасно.  Чиклин  остановился  в
недоуменном помышлении.  По-прежнему  покорно  храпел  медведь,
собирая  силы для завтрашней работы и для нового чувства жизни.
Он больше не  увидит  мучившего  его  кулачества  и  обрадуется
своему существованию. Теперь, наверно, молотобоец будет бить по
подковам и шинному железу с еще большим сердечным усердием, раз
есть на свете неведомая сила, которая оставила в деревне только
тех  средних  людей,  какие  ему  нравятся,  какие молча делают
полезное вещество и чувствуют частичное счастье: весь же точный
смысл жизни и всемирное счастье должны томиться в груди роющего
землю пролетарского класса, чтобы сердца молотобойца и  Чиклина
лишь  надеялись  и дышали, чтоб их трудящаяся рука была верна и
терпелива.
    Чиклин в заботе закрыл  чьи-то  распахнутые  ворота,  потом
осмотрел уличный порядок -- цело ли все, и, заметив пропадающий
на  дороге  армяк, поднял его и снес в сени ближней избы: пусть
хранится для трудового блага.
    Склонившись корпусом от доверчивой надежды, Чиклин пошел по
дворов