сил.  Слеза  активиста  капнула  на  директиву  --
Чиклин  сейчас же обратил на это внимание. Как и вчера вечером,
руководящий  человек  неподвижно  сидел   за   столом.   Он   с
удовлетворением  отправил  через районного всадника законченную
ведомость ликвидации классового врага и в ней  же  сообщил  все
успехи   деятельности;  но  вот  спустилась  свежая  директива,
подписанная почему-то областью через обе  головы  --  района  и
округа  --  и  в  лежащей  директиве отмечались маложелательные
явления перегибщины,  забеговшества,  переусердщины  и  всякого
сползания  по  правому  и  левому  откосу  с отточенной остроты
четкой  линии;  кроме  того,  назначалось  обнаружить  выпуклую
бдительность  актива  в сторону среднего мужика; раз он попер в
колхозы, то не является ли этот генеральный  факт  таинственным
умыслом,  исполняемым  по  наущению  подкулацких масс; дескать,
войдем  в  колхозы  всей  бушующей  пучиной  и  размоем  берега
руководства, на нас, мол, тогда власти не хватит, она уморится.
    "По  последним  материалам,  имеющимся  в  руке  областного
комитета,-- значилось в конце директивы,-- видно, например, что
актив колхоза имени Генеральной Линии уже  забежал  в  левацкое
болото  правого  оппортунизма.  Организатор местного коллектива
спрашивает  вышенаходящуюся  организацию:  есть  ли  что  после
колхоза и коммуны более высшее и более светлое, дабы немедленно
двинуть  туда  местные  бедняцко-середняцкие  массы, неудержимо
рвущиеся в даль истории, на вершину всемирных невидимых времен.
Этот  товарищ  просит  ему  прислать  примерный   устав   такой
организации, а заодно бланки, ручку с пером и два литра чернил.
Он  не  понимает,  насколько он тут спекулирует на искреннем, в
основном здоровом, середняцком чувстве тяги в  колхозы.  Нельзя
не  согласиться,  что  такой  товарищ  есть  вредитель  партии,
объективный враг пролетариата и должен быть немедленно изъят из
руководства навсегда".
    Здесь у активиста дрогнуло ослабевшее сердце, и он заплакал
на областную бумагу.
    -- Что ты, стервец?-- спросил его Жачев.
    Но активист не  ответил  ему.  Разве  он  видел  радость  в
последнее  время,  разве он ел или спал вдосталь или любил хоть
одну бедняцкую девицу? Он чувствовал  себя  как  в  бреду,  его
сердце еле билось от нагрузки, он лишь снаружи от себя старался
организовать счастье и хотя бы в перспективе заслужить районный
пост.
    --   Отвечай,   паразит,  а  то  сейчас  получишь!--  снова
проговорил Жачев.-- Наверно, испортил, гад, нашу республику!
    Сдернув со стола директиву, Жачев начал лично изучать ее на
полу.
    -- К маме хочу!-- сказала Настя, пробуждаясь.
    Чиклин нагнулся к заскучавшему ребенку.
    -- Мама, девочка, умерла, теперь я остался!
    -- А  зачем  ты  меня  носишь?  Где  четыре  времени  года?
Попробуй,  какой  у  меня  страшный жар под кожей! Сними с меня
рубашку, а то сгорит, выздоровлю -- ходить не в чем будет!
    Чиклин попробовал Настю, она была горячая,  влажная,  кости
ее  жалобно  выступали изнутри; насколько окружающий мир должен
быть нежен и тих, чтоб она была жива!
    -- Накрой меня, я спать хочу. Буду ничего не помнить, а  то
болеть ведь грустно, правда?
    Чиклин  снял с себя всю верхнюю одежду, кроме того, отобрал
ватные  пиджаки  у  Жачева  и  активиста  и  всем  этим  теплым
веществом  закутал Настю. Она закрыла глаза, и ей стало легко в
тепле и во сне, будто она полетела среди  прохладного  воздуха.
За текущее время Настя немного подросла и все более походила на
мать.
    --  Я  так  и  знал,  что он сволочь,-- определил Жачев про
активиста.-- Ну что ты тут будешь делать с этим членом?!
    -- А что там сообщено?-- спросил Чиклин.
    -- Пишут то, что с ними нельзя не согласиться!
    -- А ты попробуй не согласись!-- в слезах произнес активный
человек.
    --  Эх,  горе  мне  с  революцией,--  серьезно   опечалился
Жачев.--  Где же ты, самая пущая стерва? Иди, дорогая, получить
от увечного воина!
    Почувствовав  мысль  и  одиночество,  не  желая  безответно
тратить  средства  на государство и будущее поколение, активист
снял с Насти свой пиджак: раз его устраняют, пусть  массы  сами
греются.  И  с  пиджаком  в руке он стал посреди Оргдома -- без
дальнейшего стремления к жизни, весь в крупных слезах и  в  том
сомнении души, что капитализм, пожалуй, может еще явиться.
    --  Ты  зачем ребенка раскрыл?-- спросил Чиклин.-- Остудить
хочешь?
    -- Плешь с ним, с твоим ребенком!-- сказал активист,
    Жачев поглядел на Чиклина и посоветовал ему:
    -- Возьми железку, какую из кузни принес!
    -- Что ты!-- ответил Чиклин.-- Я сроду не касался  человека
мертвым оружием: как же я тогда справедливость почувствую?
    Далее  Чиклин  покойно  дал  активисту ручной удар в грудь,
чтоб дети могли еще уповать, а  не  зябнуть.  Внутри  активиста
раздался  слабый  треск костей, и весь человек свалился на пол;
Чиклин же с удовлетворением посмотрел на него, будто только что
принес необходимую пользу. Пиджак у активиста вырвался из рук и
лежал отдельно, никого не покрывая.
    -- Накрой его!-- сказал Чиклин Жачеву.-- Пускай  ему  тепло
станет.
    Жачев  сейчас  же одел активиста его собственным пиджаком и
одновременно пощупал человека -- насколько он цел.
    -- Живой он?-- спросил Чиклин.
    -- Так себе, средний,-- радуясь, ответил  Жачев.--  Да  это
все  равно, товарищ Чиклин: твоя рука работает, как кувалда, ты
тут ни при чем.
    -- А он горячего ребенка не  раздевай!--  с  обидой  сказал
Чиклин.-- Мог чаю скипятить и согреться.
    В  деревне  поднялась  снежная  метель,  хотя  бури было не
слышно. Открыв на проверку окно, Жачев увидел, что  это  колхоз
метет  снег  для гигиены: мужикам не нравилось теперь, что снег
засижен мухами, они хотели более чистой зимы.
    Отделавшись на Оргдворе, члены колхоза далее  трудиться  не
стали  и  поникли  под  навесом  в  недоумении своей дальнейшей
жизни. Несмотря на то, что люди уже давно ничего не ели,  их  и
сейчас  не  тянуло  на  пищу,  потому что желудки были завалены
мясным обилием еще с  прошлых  дней.  Пользуясь  мирно  грустью
колхоза,  а  также  невидимостью  актива,  старичок  кафельного
завода и прочие неясные элементы, бывшие до того  в  заключении
на   Оргдворе,   вышли   из  задних  клетей  и  разных  укрытых
препятствий жизни и отправились вдаль по своим насущным делам.
    Чиклин и Жачев прислонились к Насте с  обоих  боков,  чтобы
лучше ее беречь. От своего безвыходного тепла девочка стала вся
смуглой и покорной, только ум ее печально думал.
    -- Я опять к маме хочу!-- произнесла она, не открывая глаз.
    --  Нету  твоей  матери,--  не  радуясь, сказал Жачев.-- От
жизни все умирают -- остаются одни кости.
    -- Хочу ее кости!-- попросила Настя.-- Ктой-то это плачет в
колхозе?
    Чиклин готовно прислушался; но все было тихо  кругом  никто
не  плакал,  не от чего было заплакать. День уже дошел до своей
середины, высоко светило бледное солнце над  округом,  какие-то
далекие массы двигались по горизонту на неизвестное межселенное
собрание  --  ничто  не  могло шуметь. Чиклин вышел на крыльцо.
Тихое несознательное стенание пронеслось в безмолвном колхозе и
затем повторилось. Звук начинался где-то в стороне, обращаясь в
глухое место, и не был рассчитан на жалобу.
    -- Это кто?--  крикнул  Чиклин  с  высоты  крыльца  во  всю
деревню, чтоб его услышал тот недовольный.
    --  Это  молотобоец  скулит,-- ответил колхоз, лежавший под
навесом.-- А ночью он песни рычал.
    Действительно, кроме медведя, заплакать сейчас было некому.
Наверно, он уткнулся ртом в землю и выл печально в глушь почвы,
не соображая своего горя.
    -- Там медведь о чем-то  тоскует,--  сказал  Чиклин  Насте,
вернувшись в горницу.
    --  Позови  его ко мне, я тоже тоскую,-- попросила Настя.--
Неси меня к маме, мне здесь очень жарко!
    -- Сейчас, Настя. Жачев, ползи за медведем. Все  равно  ему
работать здесь нечего -- материала нету!
    Но  Жачев, только что исчезнув, уже вернулся назад: медведь
сам шел на Оргдвор совместно с Вощевым; при этом  Вощев  держал
его,  как  слабого,  за лапу, а молотобоец двигался рядом с ним
грустным шагом.
    Войдя в Оргдом, молотобоец обнюхал лежачего активиста и сел
равнодушно в углу.
    --  Взял  его  в  свидетели,  что  истины  нет,--  произнес
Вощев.--  Он  ведь  только  работать  может,  а  как  отдохнет,
задумается, так скучать начинает. Пусть существует  теперь  как
предмет -- на вечную память, я всех угощу!
    --  Угощай  грядущую  сволочь,-- согласился Жачев.-- Береги
для нее жалкий продукт!
    Наклонившись, Вощев стал  собирать  вынутые  Настей  ветхие
вещи,  необходимые  для будущего отмщения, в свой мешок. Чиклин
поднял Настю на руки, и она открыла опавшие свои, высохшие, как
листья, смолкшие глаза.  Через  окно  девочка  засмотрелась  на
близко  приникших  друг к другу колхозных мужиков, залегших под
навесом в терпеливом забвении.
    -- Вощев,  а  медведя  ты  тоже  в  утильсырье  понесешь?--
озаботилась Настя.
    --  А  то  куда  же?  Я прах и то берегу, а тут ведь бедное
существо!
    -- А их?-- Настя протянула свою тонкую, как  овечья  ножка,
занемогшую руку к лежачему на дворе колхозу.
    Вощев   хозяйственно   поглядел   на   дворовое   место  и,
отвернувшись оттуда, еще более поник своей скучающей по  истине
головою.
    Активист   по-прежнему  неподвижно  молчал  на  полу,  пока
задумавшийся Вощев не согнулся над ним и не  пошевелил  его  из
чувства  любопытства  перед  всяким ущербом жизни. Но активист,
притаясь или умерев,  ничем  не  ответил  Вощеву.  Тогда  Вощев
присел  близ  человека  и  долго  смотрел в его слепое открытое
лицо, унесенное в глубь своего грустного сознания.
    Медведь помолчал немного, а потом вновь заскулил, и на  его
голос весь колхоз пришел с Оргдвора в дом.
    --  Как  же, товарищи активы, нам дальше-то жить?-- спросил
колхоз.-- Вы горюйте об нас, а то нам терпежа нет! Инвентарь  у
нас  исправный,  семена  чистые,  дело  теперь  зимнее  --  нам
чувствовать нечего. Вы уж постарайтесь!
    -- Некому горевать,-- сказал Чиклин.--  Лежит  ваш  главный
горюн.
    Колхоз  спокойно  пригляделся  к опрокинутому активисту, не
имея к нему жалости,  но  и  не  радуясь,  потому  что  говорил
активист всегда точно и правильно, вполне по завету, только сам
был  до  того  поганый,  что  когда  все  общество задумало его
однажды женить, дабы убавить его деятельность,  то  даже  самые
незначительные на лицо бабы и девки заплакали от печали.
    --  Он  умер,--  сообщил всем Вощев, подымаясь снизу.-- Все
знал, а тоже кончился.
    --  А  может,  дышит  еще?--  усомнился  Жачев.--  Ты   его
попробуй,  пожалуйста, а то он от меня ничего еще не заработал:
я ему тогда добавлю сейчас!
    Вощев снова прилег к телу активиста, некогда действовавшему
с таким хищным значением, что вся всемирная истина, весь  смысл
жизни помещались только в нем и более нигде, а уж Вощеву ничего
не  досталось,  кроме  мученья  ума,  кроме бессознательности в
несущемся потоке существования и покорности слепого элемента.
    -- Ах  ты,  гад!--  прошептал  Вощев  над  этим  безмолвным
туловищем.--  Так вот отчего я смысла не знал! Ты, должно быть,
не меня, а весь класс испил, сухая душа, а мы бродим, как тихая
гуща, и не знаем ничего!
    И Вощев ударил активиста в лоб -- для прочности его  гибели
и для собственного сознательного счастья.
    Почувствовав  полный  ум, хотя и не умен еще произнести или
выдвинуть в действие его первоначальную силу,  Вощев  встал  на
ноги и сказал колхозу:
    -- Теперь я буду за вас горевать!
    -- Просим!!-- единогласно выразился колхоз.
    Вощев  отворил дверь Оргдома в пространство и узнал желанье
жить в эту разгороженную  даль,  где  сердце  может  биться  не
только  от  одного  холодного воздуха, но и от истинной радости
одоления всего смутного вещества земли.
    -- Выносите мертвое тело прочь!-- указал Вощев.
    -- А куда?-- спросил колхоз.-- Его ведь без музыки хоронить
никак нельзя! Заведи хоть радио!..
    -- А вы раскулачьте его по реке в море!-- догадался Жачев.
    -- Можно и так!-- согласился колхоз.-- Вода еще течет!
    И несколько человек подняли  тело  активиста  на  высоту  и
понесли  его  на  берег реки. Чиклин все время держал Настю при
себе,  собираясь  уйти  с  ней  на  котлован,  но  задерживался
происходящими условиями.
    -- Из меня отовсюду сок пошел,-- сказала Настя.-- Неси меня
скорее к маме, пожилой дурак! Мне скучно!
    --  Сейчас, девочка, тронемся. Я тебя бегом понесу. Елисей,
ступай кликни Прушевского --  уходим,  мол,  а  Вощев  за  всех
останется, а то ребенок заболел.
    Елисей  сходил и вернулся один: Прушевский идти не захотел,
сказал, что он всю здешнюю юность должен сначала доучить, иначе
она может в будущем погибнуть, а ему ее жалко.
    -- Ну пускай остается,-- согласился Чиклин.-- Лишь  бы  сам
цел был.
    Жачев  как  урод  не  умел  быстро  ходить, он только полз;
поэтому Чиклин сообразил сделать так,  что  Настю  велел  нести
Елисею,  а  сам  понес Жачева. И так они, спеша, отправились на
котлован по зимнему пути.
    --  Берегите  Медведева  Мишку!--  обернувшись,   приказала
Настя.-- Я к нему скоро в гости приду.
    -- Будь покойна, барышня!-- пообещал колхоз.
    К  вечернему времени пешеходы увидели вдалеке электрическое
освещение города. Жачев уже давно устал сидеть на руках Чиклина
и сказал, что надо бы в колхозе лошадь взять.
    -- Пешие скорей дойдем,-- ответил Елисей.-- Наши лошади  уж
и  ездить  отвыкли: стоят с коих пор! У них и ноги опухли, ведь
им только и ходу, что корма воровать. Когда  путники  дошли  до
своего места, то увидели, что весь котлован занесен снегом, а в
бараке было пусто и темно. Чиклин, сложив Жачева на землю, стал
заботиться  над разведением костра для согревания Насти, но она
ему сказала:
    -- Неси мне мамины кости, я хочу их!
    Чиклин сел против девочки и все время жег костер для  света
и  тепла,  а  Жачева  услал искать у кого-нибудь молоко. Елисей
долго сидел на пороге барака, наблюдая ближний  светлый  город,
где   что-то  постоянно  шумело  и  равномерно  волновалось  во
всеобщем беспокойстве, а потом свалился на бок и заснул, ничего
не евши.
    Мимо барака проходили  многие  люди,  но  никто  не  пришел
проведать  заболевшую  Настю, потому что каждый нагнул голову и
непрерывно думал о сплошной коллективизации.
    Иногда вдруг наставала тишина, но затем опять пели  вдалеке
сирены  поездов, протяжно спускали пар свайные копры, и кричали
голоса ударных  бригад,  упершихся  во  что-то  тяжкое,  кругом
беспрерывно нагнеталась общественная польза.
    --  Чиклин,  отчего  я  всегда  ум  чувствую и никак его не
забуду?-- удивилась Настя.
    --  Не  знаю,  девочка.  Наверно,  потому,  что  ты  ничего
хорошего не видела.
    -- А почему в городе ночью трудятся и не спят?
    -- Это о тебе заботятся.
    -- А я лежу вся больная... Чиклин, положи мне мамины кости,
я их обниму и начну спать. Мне так скучно стало сейчас!
    -- Спи, может, ум забудешь.
    Ослабевшая    Настя   вдруг   приподнялась   и   поцеловала
склонившегося Чиклина в усы -- как и ее мать, она умела первая,
не предупреждая, целовать людей.
    Чиклин замер от повторившегося счастья своей жизни и  молча
дышал   над   телом   ребенка,   пока   вновь  не  почувствовал
озабоченности к этому маленькому, горячему туловищу.
    Для охранения Насти от ветра и для общего согревания Чиклин
поднял с порога Елисея и положил его сбоку ребенка.
    -- Лежи тут,-- сказал Чиклин ужаснувшемуся во сне Елисею.--
Обними девочку рукой и дыши на нее чаще.
    Елисей так и поступил, а Чиклин прилег в стороне на  локоть
и  чутко  слушал  дремлющей  головой тревожный шум на городских
сооружениях.
    Около полуночи явился Жачев; он принес бутылку сливок и два
пирожных. Больше ему ничего достать  не  удалось  так  как  все
новодействующие  не  присутствовали  на  квартирах,  а шиковали
где-то на стороне. Весь исхлопотавшись, Жачев решился  в  конце
концов  оштрафовать  товарища  Пашкина  как самый надежный свой
резерв;  но  Пашкина  дома  не   было   --   он,   оказывается,
присутствовал  с  супругой  в  театре.  Поэтому Жачеву пришлось
появиться на представлении, среди тьмы и  внимания  к  каким-то
мучающимся  на  сцене  элементам и громко потребовать Пашкина в
буфет, останавливая действие искусства. Пашкин мгновенно вышел,
безмолвно купил  для  Жачева  в  буфете  продуктов  и  поспешно
удалился в залу представления, чтобы снова там волноваться.
    --  Завтра  надо  опять  к Пашкину сходить,-- сказал Жачев,
успокаиваясь в дальнем углу барака,-- пускай печку ставит, а то
в этом деревянном эшелоне до социализма не доедешь!..
    Рано утром Чиклин проснулся; он озяб и прислушался к Насте.
Было чуть  светло  и  тихо,  лишь  Жачев  бурчал  во  сне  свое
беспокойство.
    -- Ты дышишь там, средний черт!-- сказал Чиклин к Елисею.
    --  Дышу,  товарищ  Чиклин,  а как же нет? Всю ночь ребенка
теплом обдавал!
    -- Ну?
    -- А девчонка,  товарищ  Чиклин,  не  дышит:  захолодала  с
чего-то!
    Чиклин  медленно  поднялся  с земли и остановился на месте.
Постояв, он пошел  туда,  где  лежал  Жачев,  посмотрел  --  не
уничтожил  ли  калека  сливки  и  пирожные, потом нашел веник и
очистил весь барак от скопившегося за безлюдное  время  разного
налетевшего сора.
    Положив  веник на его место, Чиклину захотелось рыть землю,
он взломал замок  с  забытого  чулана,  где  хранился  запасной
инвентарь,  и,  вытащив  оттуда  лопату, не спеша отправился на
котлован. Он начал  рыть  грунт,  но  почва  уже  смерзлась,  и
Чиклину  пришлось  сечь  землю на глыбы и выворачивать ее прочь
целыми мертвыми кусками. Глубже пошло мягче  и  теплее;  Чиклин
вонзался  туда секущими ударами железной лопаты и скоро скрылся
в тишину недр почти  во  весь  свой  рост,  но  и  там  не  мог
утомиться  и  стал громить грунт вбок, разверзая земную тесноту
вширь. Попав в самородную каменную плиту, лопата  согнулась  от
мощности  удара,-- тогда Чиклин зашвырнул ее вместе с рукояткой
на дневную  поверхность  и  прислонился  головой  к  обнаженной
глине.
    В  этих  действиях он хотел забыть сейчас свой ум, а ум его
неподвижно думал, что Настя умерла.
    -- Пойду за другой лопатой!-- сказал Чиклин и вылез из ямы.
    В бараке он,  чтобы  не  верить  уму,  подошел  к  Насте  и
попробовал  ее  голову,  потом  он  прислонил  свою руку ко лбу
Елисея, проверяя его жизнь по теплу.
    -- Отчего ж она холодная, а ты горячий?-- спросил Чиклин  и
не слышал ответа, потому что его ум теперь сам забылся.
    Далее   Чиклин   сидел   все  время  на  земляном  полу,  и
проснувшийся Жачев тоже находился с  ним,  храня  неподвижно  в
руках бутылку сливок и два пирожных. А Елисей, всю ночь без сна
дышавший  на  девочку,  теперь  утомился  и уснул рядом с ней и
спал, пока не услышал  ржущих  голосов  родных  обобществленных
лошадей.
    В  барак  пришел  Вощев,  а  за ним Медведев и весь колхоз;
лошади же остались ожидать снаружи.
    -- Ты  что?--  увидел  Вощева  Жачев.--  Ты  зачем  оставил
колхоз,  или хочешь, чтоб умерла вся наша земля? Иль заработать
от всего пролетариата захотел? Так подходи ко мне  --  получишь
как от класса!
    Но  Вощев  уже  вышел  к  лошадям  и не дослушал Жачева. Он
привез в подарок Насте мешок  специально  отобранного  утиля  в
виде  редких,  непродающихся  игрушек,  каждая  из которых есть
вечная память о забытом  человеке.  Настя  хотя  и  глядела  на
Вощева,  но  ничему не обрадовалась, и Вощев прикоснулся к ней,
видя ее открытый смолкший рот и ее равнодушное,  усталое  тело.
Вощев  стоял  в недоумении над этим утихшим ребенком, он уже не
знал, где же теперь будет коммунизм  на  свете,  если  его  нет
сначала в детском чувстве и в убежденном впечатлении? Зачем ему
теперь  нужен  смысл  жизни  и истина