е наблюдать массы из окна и вести их все время дальше.
    Активист  тоже  успел  заметить  эту  вечернюю желтую зарю,
похожую на свет погребения, и решил завтра же с утра  назначить
звездный  поход  колхозных  пешеходов  в  окрестные, жмущиеся к
единоличию, деревни, а затем объявить народные игры.
    Председатель сельсовета, середняцкий старичок, подошел было
к активисту за каким-нибудь распоряжением,  потому  что  боялся
бездействовать,  но  активист отрешил его от себя рукой, сказав
только, чтобы сельсовет укреплял  задние  завоевания  актива  и
сторожил   господствующих   бедняков   от   кулацких  хищников.
Старичок-председатель  с  благодарностью  успокоился  и   пошел
делать себе сторожевую колотушку.
    Вощев  боялся  ночей,  он в них лежал без сна и сомневался;
его основное чувство жизни стремилось к  чему-либо  надлежащему
на  свете,  и тайная надежда мысли обещала ему далекое спасение
от безвестности всеобщего существования. Он шел на ночлег рядом
с Чиклиным и беспокоился, что тот сейчас ляжет и заснет,  а  он
будет один смотреть глазами во мрак над колхозом.
    -- Ты сегодня, Чиклин, не спи, а то я чего-то боюсь.
    -- Не бойся. Ты скажи, кто тебе страшен -- я его убью.
    -- Мне страшна сердечная озадаченность, товарищ Чиклин. Я и
сам не  знаю  что.  Мне  все  кажется,  что вдалеке есть что-то
особенное или роскошный несбыточный предмет, и я печально живу.
    -- А мы его добудем. Ты, Вощев, как говорится, не горюй.
    -- Когда, товарищ Чиклин?
    -- А ты считай, что уж добыли: видишь, нам все теперь стало
ничто...
    На краю  колхоза  стоял  Организационный  Двор,  в  котором
активист  и  другие  ведущие бедняки производили обучение масс;
здесь же проживали недоказанные кулаки и разные проштрафившиеся
члены коллектива, одни из них находились на дворе  за  то,  что
впали  в  мелкое  настроение сомнения, другие -- что плакали во
время бодрости и целовали колья на  своем  дворе,  отходящие  в
обобществление,  третьи  --  за  что-нибудь прочее, и, наконец,
один  был   старичок,   явившийся   на   Организационный   Двор
самотеком,-- это был сторож с кафельного завода: он шел куда-то
сквозь,  а  его  здесь приостановили, потому что у него имелось
выражение чуждости на лице.
    Вощев и Чиклин сели  на  камень  среди  Двора,  предполагая
вскоре  уснуть  под здешним навесом. Старик с кафельного завода
вспомнил Чиклина и дошел до него, дотоле он сидел  в  ближайшей
траве  и  сухим  способом  стирал  грязь  со  своего  тела  под
рубашкой.
    -- Ты зачем здесь?-- спросил его Чиклин.
    -- Да я шел, а мне приказали остаться: может,  говорят,  ты
зря  живешь, дай посмотрим. Я было шел молча мимо, а меня назад
окорачивают: стой, кричат,  кулашник!  С  тех  пор  я  здесь  и
проживаю на картошных харчах.
    --  Тебе  же все равно где жить,-- сказал Чиклин,-- лишь бы
не умереть.
    -- Это ты верно говоришь! Я к чему хочешь привыкну,  только
сначала  томлюсь.  Здесь  уж  меня  и  буквам  научили  и число
заставляют   знать:   будешь,   говорят,   уместным   классовым
старичком. Да то что ж, я и буду...
    Старик  бы  всю  ночь  проговорил,  но Елисей возвратился с
котлована и принес Чиклину письмо от Прушевского. Под  фонарем,
освещавшим вывеску Организационного Двора, Чиклин прочитал, что
Настя жива и Жачев начал возить ее ежедневно в детский сад, где
она   полюбила   советское  государство  и  собирает  для  него
утильсырье; сам же Прушевский сильно скучает о том, что  Козлов
и Сафронов погибли, а Жачев по ним плакал громадными слезами.
    "Мне  довольно  трудно,--  писал  товарищ  Прушевский,--  и
боюсь, что полюблю какую-нибудь одну женщину и женюсь, так  как
не  имею  общественного  значения.  Котлован закончен, и весной
будем его бутить. Настя умеет,  оказывается,  писать  печатными
буквами, посылаю тебе ее бумажку".
    Настя писала Чиклину:
    "Ликвидируй  кулака как класс. Да здравствует Ленин, Козлов
и Сафронов.
    Привет бедному колхозу, а кулакам нет".
    Чиклин  долго  шептал  эти  написанные  слова   и   глубоко
растрогался,  не  умея  морщить  свое  лицо для печали и плача;
потом он направился спать.
    В большом доме Организационного Двора была  одна  громадная
горница,  и  там  все спали на полу благодаря холоду. Сорок или
пятьдесят человек народа открыли рты  и  дышали  вверх,  а  под
низким  потолком  висела  лампа  в  тумане  вздохов, и она тихо
качалась от какого-то сотрясения  земли.  Среди  пола  лежал  и
Елисей; его спящие глаза были почти полностью открыты и глядели
не моргая на горящую лампу. Нашедший Вощева, Чиклин лег рядом с
ним и успокоился до более светлого утра.
    Утром   колхозные  босые  пешеходы  выстроились  в  ряд  на
Оргдворе. Каждый из них имел флаг с лозунгом в руках и сумку  с
пищей  за  спиной.  Они  ожидали  активиста как первоначального
человека в колхозе, чтобы узнать от него, зачем им идти в чужие
места.
    Активист пришел на Двор совместно с передовым персоналом и,
расставив пешеходов в виде  пятикратной  звезды,  стал  посреди
всех  и произнес свое слово, указывающее пешеходам идти в среду
окружающего беднячества и показать ему свойство  колхоза  путем
призвания к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее
будет плохо. Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно
выслушав  активиста,  тронулся привычным шагом вперед, не зная,
где ему надо остановиться.
    В то утро была сырость и дул холод с дальних  пустопорожних
мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.
    --  Дезорганизация!--  с унылостью сказал активист про этот
остужающий вечер природы.
    Бедные и средние странники пошли в  свой  путь  и  скрылись
вдалеке,   в  постороннем  пространстве.  Чиклин  глядел  вслед
ушедшей  босой  коллективизации,  не  зная,  что  нужно  дальше
предполагать,  а  Вощев  молчал  без мысли. Из большого облака,
остановившегося над  глухими  дальними  пашнями,  стеной  пошел
дождь и укрыл ушедших в среде влаги.
    --  И куда они пошли?-- сказал один подкулачник, уединенный
от населения на Оргдворе за свой вред.  Активист  запретил  ему
выходить  далее плетня, и подкулачник выражался через него.-- У
нас одной обувки на десять годов хватит, а они куда лезут?
    -- Дай ему!-- сказал Чиклин Вощеву.
    Вощев подошел к подкулачнику и  сделал  удар  в  его  лицо.
Подкулачник больше не отзывался.
    Вощев  приблизился  к Чиклину с обыкновенным недоумением об
окружающей жизни.
    -- Смотри, Чиклин, как колхоз идет на  свете  --  скучно  и
босой.
    --  Они  потому  и  идут,  что  босые,-- сказал Чиклин.-- А
радоваться им нечего: колхоз ведь житейское дело.
    -- Христос тоже, наверно, ходил скучно,  и  в  природе  был
ничтожный дождь.
    --  В  тебе ум -- бедняк,-- ответил Чиклин.-- Христос ходил
один неизвестно из-за чего, а тут  двигаются  целые  кучи  ради
существования.
    Активист  находился  здесь  же  на Оргдворе; прошедшая ночь
прошла для него задаром -- директива не спустилась на колхоз, и
он опустил теченье мысли в собственной голове; но  мысль  несла
ему  страх  упущений.  Он  боялся, что зажиточность скопится на
единоличных дворах и он упустит ее  из  виду.  Одновременно  он
опасался   и  переусердия,  поэтому  обобществил  лишь  конское
поголовье, мучаясь за одиноких коров, овец и птицу, потому  что
в руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма.
    Сдерживая  силу своей инициативы, неподвижно стоял активист
среди всеобщей тишины колхоза, и его подручные товарищи глядели
на его смолкшие уста, не зная,  куда  им  двинуться.  Чиклин  и
Вощев  вышли с Оргдвора и отправились искать мертвый инвентарь,
чтобы увидеть его годность.
    Пройдя некоторое  расстояние,  они  остановились  на  пути,
потому  что с правой стороны улицы без труда человека открылись
одни ворота, и  через  них  стали  выходить  спокойные  лошади.
Ровным шагом, не опуская голов к растущей пище на земле, лошади
сплоченной  массой  миновали  улицу  и  спустились  в  овраг, в
котором содержалась вода. Напившись в  норму,  лошади  вошли  в
воду  и  постояли  в  ней  некоторое время для своей чистоты, а
затем выбрались на береговую сушь и тронулись обратно, не теряя
строя и сплочения между собой. Но у  первых  же  дворов  лошади
разбрелись  --  одна  остановилась  у соломенной крыши и начала
дергать солому из нее, другая, нагнувшись,  подбирала  в  пасть
остаточные  пучки тощего сена, более же угрюмые лошади вошли на
усадьбы и там взяли на  знакомых,  родных  местах  по  снопу  и
вынесли его на улицу.
    Каждое  животное  взяло посильную долю пищи и бережно несло
ее в направлении тех ворот, откуда вышли до того все лошади.
    Прежде  пришедшие  лошади  остановились  у  общих  ворот  и
подождали всю остальную конскую массу, а уж когда все совместно
собрались,   то   передняя   лошадь   толкнула  головой  ворота
нараспашку и весь конский строй ушел с кормом на двор. На дворе
лошади открыли рты, пища упала из них в одну  среднюю  кучу,  и
тогда  обобществленный  скот стал вокруг и начал медленно есть,
организованно смирившись без заботы человека.
    Вощев в испуге глядел на  животных  через  скважину  ворот;
душевное   спокойствие   жующего  скота,  будто  все  лошади  с
точностью убедились в колхозном смысле жизни, а он один живет и
мучается хуже лошади.
    Далее лошадного  двора  находилась  чья-то  неимущая  изба,
которая  стояла  без  усадьбы  и огорожи на голом земном месте.
Чиклин и Вощев вошли в избу и заметили в ней мужика,  лежавшего
на  лавке  вниз лицом. Его баба прибирала пол и, увидев гостей,
утерла нос концом  платка,  отчего  у  ней  сейчас  же  потекли
привычные слезы.
    -- Ты чего?-- спросил ее Чиклин.
    --   И-и,   касатики!--   произнесла  женщина  и  еще  гуще
заплакала.
    -- Обсыхай скорей и говори!-- образумил ее Чиклин.
    -- Мужик-то который день уткнулся и лежит... Баба, говорит,
посуй мне пищу в нутро, а то я весь пустой лежу, душа ушла  изо
всей  плоти, улететь боюсь, клади, кричит, какой-нибудь груз на
рубашку. Как вечер, так я  ему  самовар  к  животу  привязываю.
Когда ж что-нибудь настанет-то?
    Чиклин  подошел к крестьянину и повернул его навзничь -- он
был действительно легок и худ, и бледные, окаменевшие глаза его
не выражали даже робости. Чиклин близко склонился к нему.
    -- Ты что -- дышишь?
    -- Как вспомню, так вздохну,-- слабо ответил человек.
    -- А если забудешь дышать?
    -- Тогда помру.
    -- Может,  ты  смысла  жизни  не  чувствуешь,  так  потерпи
чуть-чуть,-- сказал Вощев лежачему.
    Жена   хозяина   исподволь,  но  с  точностью  разглядывала
пришедших, и от едкости  глаз  у  нее  нечувствительно  высохли
слезы.
    --  Он все чуял, товарищи, все дочиста душевно видел! А как
лошадь взяли в организацию, так он лег и  перестал.  Я-то  хоть
поплачу, а он нет.
    --  Пусть  лучше  плачет,  ему  милее  будет,-- посоветовал
Вощев.
    -- Я и то ему говорила. Разве  же  можно  молча  лежать  --
власть  будет пугаться. Я-то нарочно, вот правда истинная -- вы
люди, видать, хорошие, я-то как выйду на улицу, так  и  зальюсь
вся  слезами.  А  товарищ  активист видит меня -- ведь он всюду
глядит, он  все  щепки  сосчитал,--  как  увидит  меня,  так  и
приказывает:  плачь,  баба,  плачь  сильней -- это солнце новой
жизни взошло, и свет режет ваши темные глаза. А голос-то у него
ровный, и я вижу, что мне ничего не  будет,  и  плачу  со  всем
желанием...
    --  Стало  быть,  твой  мужик только недавно существует без
душевной прилежности?-- обратился Вощев.
    -- Да как вот перестал меня женой знать, так и почитай, что
с тех пор.
    -- У него душа --  лошадь,--  сказал  Чиклин.--  Пускай  он
теперь порожняком поживет, а его ветер продует.
    Баба открыла рот, но осталась без звука, потому что Вощев и
Чиклин ушли в дверь.
    Другая   изба   стояла   на  большой  усадьбе,  огороженной
плетнями, внутри же избы мужик лежал в пустом гробу и при любом
шуме закрывал глаза, как скончавшийся. Над головой полуусопшего
уже несколько недель горела лампада,  и  сам  лежащий  в  гробу
подливал  в  нее  масло  из  бутылки  время  от  времени. Вощев
прислонил свою  руку  ко  лбу  покойного  и  почувствовал,  что
человек  теплый.  Мужик слышал то и вовсе затих дыханием, желая
побольше остыть снаружи. Он сжал зубы и не пропускал воздуха  в
свою глубину.
    -- А теперь он похолодал,-- сказал Вощев.
    Мужик  изо  всех  темных  своих сил останавливал внутреннее
биение жизни, а жизнь от долголетнего разгона не  могла  в  нем
прекратиться.  "Ишь  ты  какая, чтущая меня сила,-- между делом
думал лежачий,-- все равно я тебя затомлю, лучше сама кончись".
    -- Как будто опять потеплел,-- обнаруживал Вощев по течению
времени.
    -- Значит, не  боится  еще,  подкулацкая  сила,--  произнес
Чиклин.
    Сердце  мужика  самостоятельно поднялось в душу, в горловую
тесноту, и там сжалось, отпуская из себя жар  опасной  жизни  в
верхнюю кожу. Мужик тронулся ногами, чтобы помочь своему сердцу
вздрогнуть,  но  сердце  замучилось  без  воздуха  и  не  могло
трудиться. Мужик разинул рот и закричал от горя  смерти,  жалея
свои целые кости от сотления в прах, свою кровавую силу тела от
гниения,  глаза от скрывающегося белого света и двор от вечного
сиротства.
    -- Мертвые не шумят,-- сказал Вощев мужику.
    -- Не буду,-- согласно ответил лежачий и замер, счастливый,
что угодил власти.
    -- Остывает,-- пощупал Вощев шею мужика.
    -- Туши лампаду,-- сказал Чиклин.-- Над ним огонь горит,  а
он глаза зажмурил -- вот где никакой скупости на революцию.
    Вышедши   на   свежий  воздух,  Чиклин  и  Вощев  встретили
активиста  --  он  шел  в  избу-читальню  по  делам  культурной
революции.  После  того  он  обязан был еще обойти всех средних
единоличников, оставшихся  без  колхоза,  чтобы  убедить  их  в
неразумности огороженного дворового капитализма.
    В  избе-читальне  стояли  заранее  организованные колхозные
женщины и девушки.
    -- Здравствуй, товарищ актив!-- сказали они все сразу.
    -- Привет кадру!-- ответил задумчиво активист и  постоял  в
молчаливом  соображении.--  А  теперь  мы  повторим  букву "а",
слушайте мои сообщения и пишите...
    Женщины прилегли к полу, потому что вся изба-читальня  была
порожняя, и стали писать кусками штукатурки на досках. Чиклин и
Вощев тоже сели вниз, желая укрепить свое знание в азбуке.
    -- Какие слова начинаются на "а"?-- спросил активист.
    Одна  счастливая  девушка привстала на колени и ответила со
всей быстротой и бодростью своего разума:
    --   Авангард,   актив,   аллилуйщик,   аванс,   архилевый,
антифашист! Твердый знак везде нужен, а архилевому не надо!
    --   Правильно,   Макаровна,--  оценил  активист.--  Пишите
систематично эти слова.
    Женщины  и  девушки  прилежно  прилегли  к  полу  и  начали
настойчиво  рисовать  буквы,  пользуясь корябающей штукатуркой.
Активист тем временем засмотрелся в окно, размышляя о  каком-то
дальнейшем  пути  или,  может  быть,  томясь  от своей одинокой
сознательности.
    -- Зачем они твердый знак пишут?-- сказал Вощев.
    Активист оглянулся.
    -- Потому что  из  слов  обозначаются  линии  и  лозунги  и
твердый знак нам полезней мягкого. Это мягкий нужно отменить, а
твердый   нам   неизбежен:   он  делает  жесткость  и  четкость
формулировок. Всем понятно?
    -- Всем,-- сказали все.
    -- Пишите далее понятия на "б". Говори, Макаровна!
    Макаровна  приподнялась  и  с  доверчивостью  перед  наукой
заговорила:
    --   Большевик,  буржуй,  бугор,  бессменный  председатель,
колхоз есть благо бедняка, браво-браво-ленинцы!  Твердые  знаки
ставить  на  бугре  и  большевике и еще на конце колхоза, а там
везде мягкие места!
    -- Бюрократизм забыла,-- определил активист.-- Ну,  пишите.
А ты, Макаровна, сбегай мне в церковь -- трубку прикури...
    --  Давай  я  схожу,-- сказал Чиклин.-- Не отрывай народ от
ума.
    Активист втолок в трубку лопушиные крошки, и  Чиклин  пошел
зажигать  ее  от огня. Церковь стояла на краю деревни, а за ней
уж  начиналась  пустынность  осени  и   вечное   примиренчество
природы.  Чиклин  поглядел  на  эту  нищую  тишину,  на дальние
лозины, стынущие  в  глинистом  поле,  но  ничем  пока  не  мог
возразить.
    Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок
или прочих  человеческих проходных следов -- значит, люди давно
не молились в храме. Чиклин прошел к церкви по  гуще  лебеды  и
лопухов,   а  затем  вступил  на  паперть.  Никого  не  было  в
прохладном притворе, только воробей, сжавшись, жил в углу; но и
он не испугался Чиклина, а лишь  молча  поглядел  на  человека,
собираясь, видно, вскоре умереть в темноте осени.
    В  храме  горели многие свечи; свет молчаливого, печального
воска освещал всю внутренность помещения  до  самого  подспудья
купола,  и  чистоплотные  лица  святых  с выражением равнодушия
глядели в мертвый воздух, как жители того, спокойного  света,--
но храм был пуст.
    Чиклин  раскурил  трубку  от  ближней  свечи  и увидел, что
впереди на амвоне еще кто-то курит. Так и было  --  на  ступени
амвона сидел человек и курил. Чиклин подошел к нему.
    -- От товарища активиста пришли?-- спросил курящий.
    -- А тебе что?
    -- Все равно я по трубке вижу.
    -- А ты кто?
    -- Я был поп, а теперь отмежевался от своей души и острижен
под фокстрот. Ты погляди!
    Поп  снял шапку и показал Чиклину голову, обработанную, как
на девушке.
    -- Ничего ведь?.. Да все равно мне  не  верят,  говорят,  я
тайно  верю  и  явный  стервец  для  бедноты.  Приходится  стаж
зарабатывать, чтоб в кружок безбожия приняли.
    -- Чем же ты его зарабатываешь,  поганый  такой?--  спросил
Чиклин.
    Поп сложил горечь себе в сердце и охотно ответил:
    --  А  я свечки народу продаю -- ты видишь, вся зала горит!
Средства же скопляются в кружку и идут активисту для трактора.
    -- Не бреши: где же тут богомольный народ?
    -- Народу тут быть не может,-- сообщил поп.-- Народ  только
свечку  покупает  и  ставит  ее  Богу, как сироту, вместо своей
молитвы, а сам сейчас же скрывается вон.
    Чиклин яростно вздохнул и спросил еще:
    -- А отчего ж народ не крестится здесь, сволочь ты такая?
    Поп встал перед ним  на  ноги  для  уважения,  собираясь  с
точностью сообщить.
    --  Креститься,  товарищ,  не допускается: того я записываю
скорописью в поминальный листок...
    -- Говори скорей и дальше!-- указал Чиклин.
    -- А я не прекращаю своего слова, товарищ бригадный, только
я темпом  слаб,  уж  вы  стерпите  меня...  А   те   листки   с
обозначением человека, осенившего себя рукодействующим крестом,
либо   склонившего   свое   тело   пред  небесной  силой,  либо
совершившего другой акт почитания  подкулацких  святителей,  те
листки   я   каждую   полуночь  лично  сопровождаю  к  товарищу
активисту.
    -- Подойди ко мне вплоть,-- сказал Чиклин.
    Поп готовно опустился с порожек амвона.
    -- Зажмурься, паскудный.
    Поп закрыл глаза и выразил  на  лице  умильную  любезность.
Чиклин, не колебнувшись корпусом, сделал попу сознательный удар
в  скуло.  Поп  открыл  глаза и снова зажмурил их, но упасть не
мог, чтобы не давать Чиклину понятия о своем неподчинении.
    -- Хочешь жить?-- спросил Чиклин.
    -- Мне, товарищ, жить бесполезно,-- разумно ответил  поп.--
Я не чувствую больше прелести творения -- я остался без Бога, а
Бог без человека...
    Сказав  последние  слова,  поп  склонился  на  землю и стал
молиться  своему  ангелу-хранителю,  касаясь  пола  фокстротной
головой.
    В деревне раздался долгий свисток, и после него заржали.
    Поп остановил молящуюся руку и сообразил значение сигнала.
    -- Собрание учредителей,-- сказал он со смирением.
    Чиклин  вышел  из  церкви в траву. По траве шла было баба к
церкви,  выправляя  позади  себя  помятую  лебеду,  но   увидев
Чиклина,  она обомлела на месте и от испуга протянул