зни, которая названа
однажды душой. Он боялся воздвигать  пустые  здания  --  те,  в
каких люди живут лишь из-за непогоды.
    Прушевский   остыл  от  ночи  и  спустился  в  начатую  яму
котлована, где было  затишье.  Некоторое  время  он  посидел  в
глубине;  под  ним  находился камень, сбоку возвышалось сечение
грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из  нее,
лежала  почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое
ли производство жизненного материала дает добавочным  продуктом
душу  в  человека?  А  если  производство  улучшить  до  точной
экономии  --  то  будут  ли  происходить  из  него   косвенные,
нежданные продукты?
    Инженер  Прушевский  уже  с  двадцати пяти лет почувствовал
стеснение своего сознания и конец  дальнейшему  понятию  жизни,
будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. И
с  тех  пор он мучился, шевелясь у своей стены, и успокаивался,
что, в сущности, самое срединное, истинное устройство вещества,
из которого скомбинирован мир  и  люди,  им  постигнуто,--  вся
насущная  наука  расположена  еще  до  стены его сознания, а за
стеною  находится  лишь  скучное  место,  куда   можно   и   не
стремиться.  Но все же интересно было -- не вылез ли кто-нибудь
за стену вперед. Прушевский еще раз  подошел  к  стене  барака,
согнувшись,  поглядел  по ту сторону на ближнего спящего, чтобы
заметить на нем что-нибудь неизвестное в  жизни;  но  там  мало
было  видно,  потому  что  в  ночной  лампе  иссякал керосин, и
слышалось  одно  медленное,  западающее   дыхание.   Прушевский
оставил  барак  и  отправился  бриться  в парикмахерскую ночных
смен; он любил, чтобы во время тоски  его  касались  чьи-нибудь
руки.
    После  полуночи  Прушевский  пришел  на  свою  квартиру  --
флигель  во  фруктовом  саду,  открыл  окно  в  темноту  и  сел
посидеть.  Слабый местный ветер начинал иногда шевелить листья,
но вскоре опять наступала тишина. Позади сада кто-то шел и  пел
свою  песню;  то  был, наверно, счетовод с вечерних занятий или
просто человек, которому скучно спать.
    Вдалеке, на весу и без спасения, светила неясная звезда,  и
ближе  она  никогда  не станет. Прушевский глядел на нее сквозь
мутный воздух, время шло, и он сомневался:
    -- Либо мне погибнуть?
    Прушевский не видел, кому бы он настолько требовался,  чтоб
непременно  поддерживать  себя  до  еще  далекой смерти. Вместо
надежды ему осталось лишь терпение, и где-то за чередою  ночей,
за   опавшими,   расцветшими   и  вновь  погибшими  садами,  за
встреченными и минувшими  людьми  существует  его  срок,  когда
придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться,
не  сумев  заплакать. На свете будет жить только его сестра, но
она родит ребенка, и жалость к нему станет  сильнее  грусти  по
мертвому, разрушенному брату.
    --  Лучше  я умру,-- подумал Прушевский.-- Мною пользуются,
но мне никто не рад. Завтра я напишу последнее  письмо  сестре,
надо купить марку с утра.
    И  решив  скончаться, он лег в кровать и заснул со счастьем
равнодушия к жизни. Не успев еще почувствовать  всего  счастья,
он  от  него  проснулся  в  три  часа  пополуночи,  и,  осветив
квартиру, сидел  среди  света  и  тишины,  окруженный  близкими
яблонями,  до  самого  рассвета,  и  тогда  открыл  окно, чтобы
слышать птиц и шаги пешеходов.
    После  общего  пробуждения  в  ночлежный  барак  землекопов
пришел  посторонний  человек. Изо всех мастеровых его знал один
только Козлов  благодаря  своим  прошлым  конфликтам.  Это  был
товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета. Он имел уже пожилое
лицо  и  согбенный  корпус  тела  -- не столько от числа годов,
сколько от социальной  нагрузки;  от  этих  данных  он  говорил
отечески и почти все знал или предвидел.
    "Ну,  что  ж,-- говорил он обычно во время трудности,-- все
равно счастье наступит исторически". И с  покорностью  наклонял
унылую голову, которой уже нечего было думать.
    Близ  начатого  котлована Пашкин постоял лицом к земле, как
ко всякому производству.
    -- Темп тих,-- произнес он мастеровым.-- Зачем  вы  жалеете
подымать  производительность?  Социализм обойдется и без вас, а
вы без него проживете зря и помрете.
    -- Мы, товарищ Пашкин, как говорится,  стараемся,--  сказал
Козлов.
    -- Где ж стараетесь?! Одну кучу только выкопали!
    Стесненные  упреком Пашкина, мастеровые промолчали в ответ.
Они стояли и видели: верно говорит человек -- скорей надо  рыть
землю  и  ставить  дом, а то умрешь и не поспеешь. Пусть сейчас
жизнь  уходит,  как  теченье  дыханья,  но   зато   посредством
устройства  дома  ее  можно  организовать  впрок  для  будущего
неподвижного счастья и для детства.
    Пашкин глянул вдаль -- в равнины и овраги;  где-нибудь  там
ветры  начинаются,  происходят холодные тучи, разводится разная
комариная мелочь и болезни, размышляют кулаки и  спит  сельская
отсталость, а пролетариат живет один, в этой скучной пустоте, и
обязан  за  всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой
жизни. И жалко стало Пашкину все свои профсоюзы, и он познал  в
себе дорогу к трудящимся.
    --   Я   вам,   товарищи,  определю  по  профсоюзной  линии
какие-нибудь льготы,-- сказал Пашкин.
    -- А откуда же ты льготы возьмешь?-- спросил Сафронов.-- Мы
их вперед должны сделать и тебе передать, а ты нам.
    Пашкин посмотрел  на  Сафронова  своими  уныло-предвидящими
глазами   и  пошел  внутрь  города  на  службу.  За  ним  вслед
отправился Козлов и сказал ему, отдалившись:
    -- Товарищ Пашкин, вон у нас Вощев  зачислился,  а  у  него
путевки  с  биржи  труда  нет.  Вы  его,  как говорится, должны
отчислить назад.
    -- Не вижу  здесь  никакого  конфликта  --  в  пролетариате
сейчас  убыток,--  дал  заключение Пашкин и оставил Козлова без
утешения. А Козлов тотчас же начал падать пролетарской верой  и
захотел  уйти  внутрь  города,  чтобы  писать там опорочивающие
заявления   и   налаживать   различные   конфликты   с    целью
организационных достижении.
    До самого полудня время шло благополучно: никто не приходил
на котлован  из  организующего  или  технического персонала, но
земля все же углублялась под лопатами, считаясь лишь с силой  и
терпением   землекопов.   Вощев  иногда  наклонялся  и  подымал
камешек, а также другой слипшийся прах и клал его на хранение в
свои штаны. Его радовало и беспокоило почти  вечное  пребывание
камешка  в  среде  глины,  в  скоплении  тьмы: значит, ему есть
расчет там находиться, тем более следует человеку жить.
    После полудня Козлов уже не мог надышаться --  он  старался
вздыхать серьезно и глубоко, но воздух не проникал, как прежде,
вплоть  до живота, а действовал лишь поверхностно. Козлов сел в
обнаженный грунт и дотронулся руками к костяному своему лицу.
    --  Расстроился?--  спросил  его   Сафронов.--   Тебе   для
прочности  надо  бы  в  физкультуру  записаться,  а ты уважаешь
конфликт: ты мыслишь отстало.
    Чиклин  без  спуску  и  промежутка   громил   ломом   плиту
самородного  камня, не останавливаясь для мысли или настроения,
он не знал, для чего ему жить иначе -- еще  вором  станешь  или
тронешь революцию.
    --  Козлов  опять  ослаб!--  сказал  Чиклину Сафронов.-- Не
переживет он социализма: какой-то функции в нем не хватает!
    Здесь Чиклин сразу  начал  думать,  потому  что  его  жизни
некуда  было  деваться,  раз  исход  ее в землю прекратился; он
прислонился влажной спиной к  отвесу  выемки,  глянул  вдаль  и
вообразил  воспоминание  --  больше  он ничего думать не мог. В
ближнем к котловану  овраге  сейчас  росли  понемногу  травы  и
замертво  лежал  ничтожный песок; неотлучное солнце безрасчетно
расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой  жизни,  и
оно  же,  посредством теплых ливней, вырыло в старину овраг, но
туда еще не помещено никакой пролетарской пользы. Проверяя свой
ум, Чиклин  пошел  в  овраг  и  обмерил  его  привычным  шагом,
равномерно  дыша  для  счета.  Овраг  был  полностью  нужен для
котлована,  следовало  только  спланировать  откосы  и  врезать
глубину в водоупор.
    --   Козлов   пускай   поболеет,--  сказал  Чиклин,  прибыв
обратно.-- Мы тут рыть далее не будем стараться, а погрузим дом
в овраг и оттуда наладим его вверх: Козлов успеет дожить.
    Услышав Чиклина, многие  прекратили  копать  грунт  и  сели
вздохнуть. Но Козлов уже отошел от своей усталости и хотел идти
к  Прушевскому  сказать,  что  землю  больше  не  роют  и  надо
предпринимать  существенную  дисциплину.  Собираясь   совершить
такую   организованную   пользу,  Козлов  заранее  радовался  и
выздоравливал. Однако  Сафронов  оставил  его  на  месте,  лишь
только он тронулся.
    -- Ты что, Козлов, курс на интеллигенцию взял? Вон она сама
спускается в нашу массу.
    Прушевский  тел  на  котлован  впереди  неизвестных  людей.
Письмо сестре он отправил и хотел  теперь  упорно  действовать,
беспокоиться о текущих предметах и строить любое здание в чужой
прок,  лишь  бы  не  тревожить  своего  сознания,  в котором он
установил особое нежное равнодушие, согласованное со смертью  и
с   чувством   сиротства   к   остающимся   людям.   С   особой
трогательностью  он  относился  к  тем  людям,  которых   ранее
почему-либо  не  любил,--  теперь  он  чувствовал  в  них почти
главную загадку своей жизни и пристально вглядывался в чуждые и
знакомые глупые лица, волнуясь и не понимая.
    Неизвестные люди оказались  новыми  рабочими,  что  прислал
Пашкин  для  обеспечения  государственного  темпа.  Но рабочими
прибывшие не были: Чиклин сразу, без пристальности, обнаружил в
них переученных наоборот  городских  служащих,  разных  степных
отшельников   и   людей,  привыкших  идти  тихим  шагом  позади
трудящейся  лошади;  в   их   теле   не   замечалось   никакого
пролетарского  таланта  труда,  они  более способны были лежать
навзничь или покоиться как-либо иначе.
    Прушевский определил Чиклину расставить свежих  рабочих  по
котловану  и  дать  им  выучку,  потому  что  надо уметь жить и
работать с теми людьми, которые есть на свете.
    --  Нам  это  ничто,--  высказался  Сафронов.--  Мы   ихнюю
отсталость сразу в активность вышибем.
    --  Вот-вот,-- произнес Прушевский, доверяя, и пошел позади
Чиклина на овраг.
    Чиклин сказал, что овраг -- это более чем  пополам  готовый
котлован  и  посредством  оврага можно сберечь слабых людей для
будущего. Прушевский согласился с тем, потому что он все  равно
умрет раньше, чем кончится здание.
    -- А во мне пошевельнулось научное сомнение,-- сморщив свое
вежливо-сознательное  лицо,  сказал  Сафронов.  И  все  к  нему
прислушались.  А  Сафронов  глядел  на  окружающих  с   улыбкой
загадочного  разума.--  Откуда  это  у товарища Чиклина мировое
представление получилось?-- произносил  постепенно  Сафронов.--
Иль  он  особое  лобзание в малолетстве имел, что лучше ученого
предпочитает овраг! Отчего ты, товарищ Чиклин, думаешь, а  я  с
товарищем  Прушевским хожу, как мелочь между классов, и не вижу
себе улучшенья!..
    Чиклин  был  слишком   угрюм   для   хитрости   и   ответил
приблизительно:
    -- Некуда жить, вот и думаешь в голову.
    Прушевский   посмотрел   на   Чиклина  как  на  бесцельного
мученика, а затем попросил  произвести  разведочное  бурение  в
овраге  и  ушел  в  свою  канцелярию.  Там  он  начал тщательно
работать над выдуманными частями общепролетарского дома,  чтобы
ощущать  предметы  и позабыть людей в своих воспоминаниях. Часа
через два  Вощев  принес  ему  образцы  грунта  из  разведочных
скважин.  "Наверно,  он  знает  смысл  природной жизни",-- тихо
подумал Вощев о Прушевском и,  томимый  своей  последовательной
тоской, спросил:
    -- А вы не знаете, отчего устроился весь мир?
    Прушевский   задержался   вниманием   на   Вощеве:  неужели
они  тоже  будут  интеллигенцией,   неужели   нас
капитализм родил двоешками,-- боже мой, какое у него уже теперь
скучное лицо!
    -- Не знаю,-- ответил Прушевский.
    -- А вы бы научились этому, раз вас старались учить.
    --  Нас  учили  каждого  какой-нибудь мертвой части: я знаю
глину, тяжесть веса и механику покоя, но плохо знаю машины и не
знаю, почему бьется сердце в животном.  Всего  целого  или  что
внутри -- нам не объяснили.
    -- Зря,-- определил Вощев.-- Как же вы живы были так долго?
Глина хороша для кирпича, а для вас она мала!
    Прушевский   взял   в   руку  образец  овражного  грунта  и
сосредоточился на нем -- он хотел остаться только с этим темным
комком земли. Вощев отступил за дверь и скрылся за  нею,  шепча
про себя свою грусть.
    Инженер    рассмотрел    грунт    и   долго,   по   инерции
самодействующего  разума,  свободного  от  надежды  и   желания
удовлетворения,  рассчитывал  тот грунт на сжатие и деформацию.
Прежде,  во  время  чувственной  жизни  и  видимости   счастья,
Прушевский  посчитал бы надежность грунта менее точно,-- теперь
же  ему  хотелось  беспрерывно   заботиться   о   предметах   и
устройствах,  чтобы иметь их в своем уме и пустом сердце вместо
дружбы и привязанности к людям. Занятие техникой покоя будущего
здания обеспечивало Прушевскому равнодушие ясной мысли, близкое
к наслаждению,-- и детали сооружения возбуждали интерес, лучший
и более прочный, чем товарищеское волнение с единомышленниками.
Вечное вещество, не нуждавшееся ни в движении, ни в жизни, ни в
исчезновении,   заменяло   Прушевскому   что-то    забытое    и
необходимое, как существо утраченной подруги.
    Окончив   счисление  своих  величин,  Прушевский  обеспечил
несокрушимость будущего общепролетарского жилища и почувствовал
утешение от  надежности  материала,  предназначенного  охранять
людей,  живших  доселе  снаружи.  И  ему стало легко и неслышно
внутри, точно он жил не предсмертную, равнодушную жизнь,  а  ту
самую,  про  которую ему шептала некогда мать своими устами, но
он ее утратил даже в воспоминании.
    Не нарушая своего покоя  и  удивления,  Прушевский  оставил
канцелярию   земляных   работ.   В   природе  отходил  в  вечер
опустошенный летний день; все  постепенно  кончалось  вблизи  и
вдали:  прятались  птицы,  ложились люди, смирно курился дым из
отдаленных полевых жилищ, где безвестный усталый человек  сидел
у  котелка, ожидая ужина, решив терпеть свою жизнь до конца. На
котловане было пусто, землекопы перешли трудиться на  овраг,  и
там  сейчас  происходило  их  движение.  Прушевскому захотелось
вдруг побыть в далеком центральном городе, где  люди  долго  не
спят,  думают и спорят, где по вечерам открыты гастрономические
магазины и оттуда пахнет вином и кондитерскими  изделиями,  где
можно  встретить  незнакомую  женщину и пробеседовать с ней всю
ночь, испытывая таинственное счастье дружбы, когда хочется жить
вечно в этой тревоге;  утром  же,  простившись  под  потушенным
газовым  фонарем,  разойтись  в  пустоте  рассвета без обещания
встречи.
    Прушевский сел на лавочку у канцелярии.  Так  же  он  сидел
когда-то  у дома отца. Летние вечера не изменились с тех пор,--
и он любил тогда следить за прохожими мимо; иные ему нравились,
и он жалел, что не  все  люди  знакомы  между  собой.  Одно  же
чувство  было  живо  и  печально  в нем до сих пор: когда-то, в
такой же вечер, мимо дома его детства прошла девушка, и  он  не
мог  вспомнить  ни  ее лица, ни года того события, но с тех пор
всматривался во все женские лица и ни в одном из них не узнавал
той, которая, исчезнув, все же была его единственной подругой и
так близко прошла не остановившись.
    Во время революции по  всей  России  день  и  ночь  брехали
собаки,  но теперь они умолкли: настал труд, и трудящиеся спали
в тишине. Милиция охраняла  снаружи  безмолвие  рабочих  жилищ,
чтобы  сон был глубок и питателен для утреннего труда. Не спали
только  ночные  смены  строителей  да  тот  безногий   инвалид,
которого  встретил  Вощев  при  своем  пришествии в этот город.
Сегодня он ехал на низкой  тележке  к  товарищу  Пашкину,  дабы
получить  от него свою долю жизни, за которой он приезжал раз в
неделю.
    Пашкин жил в основательном доме из кирпича, чтоб невозможно
было сгореть, и открытые окна его жилища выходили в  культурный
сад,  где  даже  ночью  светились цветы. Урод проехал мимо окна
кухни,  которая  шумела,  как  котельная,  производя  ужин,   и
остановился против кабинета Пашкина. Хозяин сидел неподвижно за
столом, глубоко вдумавшись во что-то невидимое для инвалида. На
его   столе   находились   различные  жидкости  и  баночки  для
укрепления здоровья  и  развития  активности  --  Пашкин  много
приобрел  себе  классового  сознания,  он  состоял в авангарде;
накопил уже достаточно достижений и потому научно  хранил  свое
тело  --  не  только для личной радости существования, но и для
ближних рабочих  масс.  Инвалид  обождал  время,  пока  Пашкин,
поднявшись  от  занятия  мыслью,  проделал всеми членами беглую
гимнастику и, доведя себя до свежести, снова  сел.  Урод  хотел
произнести  свое  слово  в окно, но Пашкин взял пузырек и после
трех медленных вздохов выпил оттуда каплю.
    -- Долго я тебя  буду  дожидаться?--  спросил  инвалид,  не
сознававший  ни цены жизни, ни здоровья.-- Опять хочешь от меня
кой-чего заработать?
    Пашкин нечаянно заволновался, но напряжением ума успокоился
-- он никогда не желал тратить нервность своего тела.
    --  Ты  что,  товарищ  Жачев:  чем   не   обеспечен,   чего
возбуждаешься?
    Жачев ответил ему прямо по факту:
    --  Ты  что  ж,  буржуй,  иль  забыл, за что я тебя терплю?
Тяжесть хочешь получить в слепую кишку? Имей в  виду  --  любой
кодекс для меня слаб!
    Здесь инвалид вырвал из земли ряд роз, бывших под рукой, и,
не пользуясь, бросил их прочь.
    --  Товарищ  Жачев,--  ответил  Пашкин,--  я  тебя вовсе не
понимаю, ведь тебе идет пенсия по первой категории, как же так?
Я уж и так чем мог всегда тебе шел навстречу.
    -- Врешь  ты,  классовый  излишек,  это  я  тебе  навстречу
попадался, а не ты шел!
    В  кабинет  Пашкина  вошла  его  супруга с красными губами,
жующими мясо.
    -- Левочка, ты опять волнуешься?--  сказала  она.--  Я  ему
сейчас  сверток  вынесу;  это  прямо стало невыносимым, с этими
людьми какие угодно нервы испортишь!
    Она ушла обратно, волнуясь всем невозможным телом.
    -- Ишь, как жену,  стервец,  расхарчевал!--  произносил  из
сада  Жачев.--  На  холостом  ходу  всеми  клапанами  работает,
значит, ты можешь заведовать такой с...!
    Пашкин был слишком опытен в  руководстве  отсталыми,  чтобы
раздражаться.
    --  Ты  бы  и  сам, товарищ Жачев, вполне мог содержать для
себя подругу: в пенсии учитываются все минимальные потребности.
    --  Ого,  гадина  тактичная  какая!--  определил  Жачев  из
мрака.--  Моей пенсии и на пшено не хватает -- на просо только.
А я хочу жиру и что-нибудь  молочного.  Скажи  своей  мерзавке,
чтоб она мне в бутылку сливок погуще налила!
    Жена Пашкина вошла в комнату мужа со свертком.
    -- Оля, он еще сливок требует,-- обратился Пашкин.
    --  Ну  вот еще! Может, ему крепдешину еще купить на штаны?
Ты ведь выдумаешь!
    -- Она хочет, чтоб я ей юбку на улице разрезал,-- сказал  с
клумбы  Жачев.--  Иль окно спальной прошиб до самого пудренного
столика, где она свою рожу  уснащивает,--  она  от  меня  хочет
заработать!..
    Жена Пашкина помнила, как Жачев послав в ОблКК заявление на
ее мужа  и  целый  месяц  шло  расследование,--  даже  к  имени
придирались: почему и Лев и Ильич? Уж что-нибудь одно!  Поэтому
она немедленно вынесла инвалиду бутылку кооперативных сливок, и
Жачев,   получив   через  окно  сверток  и  бутылку,  отбыл  из
усадебного сада.
    -- И качество  продуктов  я  дома  проверю,--  сообщил  он,
остановив  свой  экипаж  у калитки.-- Если опять порченый кусок
говядины или просто объедок попадется -- надейтесь на кирпич  в
живот: по человечеству я лучше вас -- мне нужна достойная пища.
    Оставшись  с  супругой,  Пашкин  до  самой  полуночи не мог
превозмо