е
потемнели без порошка, и грудь дышала  просторно  и  терпеливо,
готовая  кормить  детей,  прижать их к себе и любить, чтобы они
выросли.  Вермо  возмужал  от  волнения,  его   стеснительность
прошла, и он сказал женщине хриплым, не своим голосом:
    - Как скучно бывает жить на свете!
    - Отчего  скучно?-  произнесла  женщина.-  Нам  тоже еще
невесело, но уже нескучно давно...
    Инженер остановился; спутница его также дальше не пошла,  и
он  снова  неподвижно  рассматривал ее - уже всю, потому что и
туловище человека содержит его  сущность.  Глаза  этой  женщины
были сейчас ясны и осторожны: безлюдье лежало позади ее тела -
светлый  и пустой мир, все качество которого хранилось теперь в
этом небольшом  человеке  с  черными  волосами.  Женщина  молча
стояла  перед  своим  дорожным  товарищем,  не  понимая  или из
хитрости.
    - Скучно оттого, что не сбываются  наши  чувства,-  глухо
проговорил Вермо в громадном и солнечном пространстве, покрытом
дымом  пастушьих костров.- Смотришь на какое-нибудь лицо, даже
неизвестное, и думаешь: товарищ, дай  я  тебя  поцелую.  Но  он
отвернется  -  не  кончилась, говорит, классовая борьба, кулак
мешает коснуться нашим устам...
    - Но он не отвернется,- ответила женщина.
    - Вы, например?- спросил Вермо.
    - Я, например,- сказала женщина из совхоза.
    Вермо обнял ее и долго держал  при  себе,  ощущая  теплоту,
слушая  шум работающего тела и подтверждая самому себе, что мир
его  воображения  похож  на  действительность  и   горе   жизни
ничтожно.  Тщательно все сознавая, Вермо близко поглядел в лицо
женщины, она закрыла глаза, и он  поцеловал  ее  в  рот.  Затем
Вермо  убедился  еще  раз в истинности своего состояния и, сжав
слегка  человека,  уже  хотел  отойти   в   сторону,   сохраняя
приобретенное  счастье,  но здесь женщина сама придержала его и
вторично поцеловала.
    - Суешься уже?- сказал  огорченный  и  забытый  голос  со
стороны.
    Пока  двое  людей  глядели  друг  в  друга, подъехал верхом
третий человек -Умрищев и загодя засмеялся  такому  явлению  -
поцелую в степи.
    - Она  мне очень понравилась!- ответил Вермо, и ему опять
стало скучно от лица Умрищева.
    - Ну и пускай понравилась, а ты  не  суйся!-  посоветовал
Умрищев.-  Тебе нравится, а ты в сторону отойди - так твое же
добро целей-то будет: ты подумай...
    - Проезжай, Умрищев,- сказала женщина.- На гурте  доярка
удавилась: я с тобой считаться иду!
    - Ну-ну,  приходи,- охотно согласился Умрищев.- Только в
женскую психиатрию я соваться не буду.
    - Я тебя сама туда всуну - обратно не вылезешь,- сказала
женщина обещающим голосом.
    - Не сунусь, женщина!-  ответил  Умрищев.-  Пять  лет  в
партии   без  заметки  просостоял  оттого,  что  не  совался  в
инородные дела и чуждые размышления, еще двадцать просостою  -
до  самого  коммунизма - без одной родинки проживу: успокойся,
Босталоева Надежда!
    Умрищев тут же уехал, а женщина,  Надежда  Босталоева,  еще
постояла,  думая уже не о своем ближайшем товарище, а о мертвой
доярке, но глаза ее были все такими же, как и во время дружбы с
Вермо.
    По дороге до гурта инженер узнал, что его попутная  подруга
работает  секретарем  гуртовой  партячейки  и  ей здесь тяжело,
иногда мучительно, зачастую страшно, но  она  не  может  сейчас
жить какой-либо легкой жизнью в нашей стране трудного счастья.
    Босталоева  шла  впервые на этот гурт; до того она работала
на другом гурте, но теперь здесь стало слишком тяжко  и  сложно
- прежний  секретарь  на  здешнем  гурте  пал духом, и комитет
партии  послал  сюда  -  в  "Родительские  Дворики"-  Надежду
Босталоеву,   чтобы   разбить   и  довести  до  гробовой  доски
действующего классового врага.
    --
    Гурт  "Родительские  Дворики"  находился  в  русле  древней
речки,  высохшей  лет тысяча тому назад. Два землебитных жилища
составляли убежище гуртовщиков на зимнее время, а  для  укрытия
от   летнего  ненастья  лежали  по  окрестной  степи  громадные
выдолбленные тыквы.
    Судя по ландшафту, насколько хватало зрения, гуртовая  база
была  расположена  разумно  и  удобно:  ровно и спокойно лежала
земля  на  десятки  видимых   верст,   как   уснувшая   навеки,
беззащитная  и открытая зимнему холоду и всем безлюдным ветрам;
лишь по одному месту та земля имела  впалое  положение,  и  там
было  слабое  затишье  от  вихрей  непогоды  -  это  был след,
прорытый древней и  бедной  рекой,  теперь  задутой  суховеями,
погребенной   наносами  до  последнего  ослабевшего  источника,
умолкшей навсегда. Но памятники реки, в виде песчаных  выносов,
еще лежали на гуртовой усадьбе, и для их зарощения в песок были
посажены  прутья  шелюги  и  чернотала, а между теми прутьями и
самородными лопухами лежали  ночлежные  пустые  тыквы  великого
размера.
    Посреди  гуртового места находился срубовый колодезь, и две
женщины непрерывно вытаскивали ручною  силой  воду  из  глубины
земли и относили ее в бак - для питья людям и животным.
    Те  "Родительские  Дворики"  имели списочное число коров -
четыре тысячи, не считая быков, лошадей, волов и разной  мелкой
подспорной  живности  в  форме  кроликов,  овец,  кур  и прочих
существ. Стало быть, сам тот гурт составлял из себя уже  мощный
мясосовхоз  и  являлся  надежным  источником  мясной  пищи  для
пролетариата.
    Когда Вермо и Босталоева только пришли на гурт, Умрищев там
уже господствовал и  проверял  все  элементы  хозяйства,  какие
попадались  ему  навстречу.  По  сторонам  Умрищева  ходили два
человека - заведующий гуртом зоотехник Високовский  и  старший
гуртоправ Афанасий Божев.
    - Вы  должны  вести себя, как две мои частности,- говорил
им Умрищев на ходу,- и бездирективно никуда не соваться.
    - Нам это, Адриан Филиппович, понятно:  обстановочка  ведь
суетливая!-охотно   и  даже  счастливо  отвечал  Божев,  а  сам
улыбался всем своим чистым и честным лицом, на котором  приятно
находились два благожелательных глаза степного светлого цвета.
    Високовский  молчал.  Он любил скотину саму по себе и давно
собирался уйти работать в  область  племенного  животноводства,
дабы   воспитывать  скот  для  рождения  потомства,  а  не  для
убийства; он был худой по телу, может быть, потому  что  больше
ел  молоко,  прудовую  рыбу, кашу и редко брал говядину, и знал
свою науку с угрюмой точностью - видел  в  любом  животном  не
только  вес  и  продуктивность,  но одновременно и субъективное
настроение. За это его любили в  скотоводческом  объединении  и
платили  ему  большие  средства,  которые  он,  не имея родных,
тратил на баловство любимой скотины;  например,  он  приобретал
шерстяной материал и сам шил чулки на зиму для кроликов, угощал
быков  солеными  пышками,  построил  стеклянную теплицу печного
отопления, с тем чтобы там росла зимой  свежая  кормовая  трава
для  мужающих телят, которым уже надоело молоко,- и еще многое
другое совершил Високовский ради любви своей к делу.
    Меж тем Умрищев совершал свои замечания по гурту.  Выйдя  в
пекарню,  он  отпробовал  хлеба  и  сказал ближним подчиненным:
"Печь более вкусный хлеб". Все согласились.  Выйдя  наружу,  он
вдруг  задумался  и  указал  Високовскому  и  Божеву: "Серьезно
продумать все формы и недостатки". Божев сейчас же записал  эти
слова  в  свою  книжку.  Увидя какого-то человека, тихо шедшего
стороною,  Умрищев  произнес:  "Усилить  трудовую  дисциплину".
Здесь  что-то помешало Умрищеву идти дальше, он стал на месте и
показал в землю: "Сорвать былинку на пешеходной тропинке, а  то
бьет по ногам и мешает сосредоточиться". Божев наклонился было,
чтобы  сразу  уничтожить былинку, но Умрищев остановил его: "Ты
сразу в дело не суйся, ты сначала запиши его, а потом  изучи,-
я же говорю принципиально: не только про эту былинку, а вообще,
про  все  былинки  в мире". Божев спешно записал, а Високовский
шел рядом, ничего не говоря и  не  делая.  Вскоре  на  тропинку
выбежал  кролик  и  от внезапного ужаса не мог бежать и стал на
задние ноги, обратив лицо прямо к людям.
    - Хорошее животное!- оценил Умрищев кролика.
    - Да,  оно  ничего:  оно   милое,   Адриан   Филиппович!-
согласился Божев.
    Невдалеке  показалась  свинья;  она  подошла  к  Умрищеву и
покрутила около него хвостом, что также понравилось Умрищеву, и
он одобрил это животное.
    Но зато, придя в служебный  кабинет  Високовского,  Умрищев
сразу  почувствовал  ярость.  В  самом  деле - в кабинете было
кругом нечисто,  имелись  следы  и  остатки  каких-то  огромных
животных,  точно  сюда  приходили  по  делам быки, пригибаясь в
дверях; бумаги лежали под  бутылками  с  мочой  больных  коров,
стены  не  имели  убранства  и  были  покрыты рваными итоговыми
данными, и на стуле у стола сидел, как посетитель, подсвинок.
    - Это ж государственная  измена!-  воскликнул  Умрищев  в
кабинете.-   Вы  весь  авторитет  нашего  руководства  роняете
вниз!-  закричал  он  по  направлению  к  Високовскому.-  Вас
скотина  здесь не уважает, а вы целым штатом хотите руководить!
За такие кабинеты надо вон с отметкой увольнять!
    - Тише,  начальник,-  попросил  Високовский,-   говорите
негромко; я вас услышу все равно.
    - Вас  бы  надо  гидрометеором  по голове,- потише сказал
Умрищев,- чтоб вы почувствовали что-то.
    - Гидрометеор - это дождь, товарищ Умрищев,-  равнодушно
заявил Високовский.
    - Я  имею  в виду тот дождь,- объяснил Умрищев,- который
шел при Иоанне Грозном - каменный, исторический дождь!
    Вслед за тем Умрищев велел Божеву позвать гуртового кузнеца
Кемаля,     убогого     глухонемого     счетовода      Тишкина,
профуполномоченного,   старушку   Федератовну,   а   заодно   и
Босталоеву с  явившимся  зачем-то  инженер-музыкантом.  Умрищев
любил  иногда  собрать, как родню, подчиненный аппарат в кучу и
поговорить с ним по душам, не составляя повестки дня.

     x x x

    Босталоева вошла в свое новое жилище, а Вермо остановился у
входа. Это было временное общежитие,  построенное  из  земли  и
покрытое для крепости дерном.
    На  правой  половине земляной горницы лежали во сне усталые
доярки  и  телятницы,  а  налево  храпели  пастухи,   водоносы,
колодезники,  случники, студенты-ветеринары и прочие профессии;
некоторые же сидели на земляном полу и  писали  письма  далеким
товарищам  или  читали  книги,  чертили  изображения  и думали,
облокотившись на руку.
    Тут же, в сенях общежития, на большом столе  для  кружковых
занятий лежал мертвый человек. Он был покрыт красным сукном, но
одна  небольшая  старая  женщина  приоткрыла  сукно у изголовья
мертвеца и гладила свободной рукой чье-то остывшее лицо.
    - Это Айна?- спросила Босталоева у той устарелой женщины.
    - Да - то кто же!- раздражительно ответила бочонковидная
старушка и обернулась своим лицом,  похожим  на  блюдцеобразное
озеро.
    Вермо подошел со стороны и загляделся на покойницу. Смуглая
девушка,   наверно  киргизка,  лежала  навзничь  с  постаревшим
грустным лицом и открыла рот от последней слабости.  Босталоева
приподняла покрывало на покойнице и стала ощупывать своей рукой
тело  Айны, будто разыскивая следы смерти и тайное место гибели
человека. Инженер так же близко наклонился над скончавшейся; он
увидел опухшее от женственности тело, уже копившее  запасы  для
будущего  материнства,  и  терпеливые  рабочие  руки,  без силы
сложенные на животе; Вермо разглядел полотно  рубашки,  которое
повсеместно   выдавали  ударницам,  и  почувствовал  запах  еще
сохранившегося пота и  прочих  отходов  уже  умолкшей,  трудной
жизни; но смерти нигде не было заметно.
    Тогда  Босталоева  отвернула  ворот  на  горле  Айны, и все
увидели темный запекшийся рубец вокруг шеи - след  от  бечевы,
которая перерезала гортань и сожгла дыханье этой девушки.
    Здесь пришел Афанасий Божев и позвал Босталоеву с инженером
на совещание.
    - Ведь  миллиарды  разных  людей умерли бесполезно, сказал
Божев.- Что же вы одну-то стоите жалеете!  Мало  ли  на  свете
жителей  осталось!..  Жалейте  хоть  меня,  если  в  вас гнилой
либерализм бушует!
    - Всех жалеть не нужно,- заявила старушка, бывшая  тут,-
многих нужно убить...
    Сказав  это, пожилая рабочая отвернула от горя свое лицо, и
все промолчали, не понимая значения ее речи, а  потом  ушли  на
гуртовое совещание.
    Когда  Божев  привел  Босталоеву и Вермо, Умрищев уже давно
говорил, сам не понимая о чем, а только чувствуя что-то доброе.
Он   развивал   перед   присутствующими    различные    картины
мероприятий,  например, предлагал так организовать все гуртовые
работы,  чтобы  каждый  уж  молчал  постоянно,  делал  по   раз
запущенному  порядку  свое  узкое,  мирное  дело и ни во что не
совался.
    - Каждому  трудящемуся  надо  дать  в  его   собственность
небольшое царство труда - пусть он копается в нем непрерывно и
будет    вечно    счастлив,-развивал    Умрищев    вслух   свое
воображение.- Один, например, чистит скотоместа, другой  чинит
по  степи  срубовые  колодцы,  третий  пробует просто молоко -
какое скисло, какое нет,- каждый делает планово свое  дело,  и
некуда  ему больше соваться. Я считаю, что такая установка даст
возможность опомниться мне и всему  руководящему  персоналу  от
текущих  дел,  которые  перестанут  к  тому времени течь. Пора,
товарищи, социализм сделать не суетой, а заботой миллионов.
    Собрание молчало; старушка  Федератовна  уже  загорюнилась,
облокотившись  на  коричневую руку; она знала, что ей думать, и
глядела на Умрищева, как на подлого.
    - Что  здесь  такое?-  спросила  Босталоева.-   Что   мы
обсуждаем и какая повестка дня?
    - Я  ничего  не  понимаю,-  со  сдержанной  враждебностью
объяснил Високовский,- обратитесь  к  товарищу  директору:  он
должен знать.
    Високовский, презирая Умрищева, начинал распространять свое
холодное   чувство  уже  гораздо  шире,  может  быть,  на  весь
руководящий персонал советского  скотоводства,  Босталоева  это
поняла.
    - А теперь слушайте меня дальше,- говорил Умрищев.- Есть
еще разные  неопределенные вопросы, изученные мною по старинной
и по советской печати.  У  грабарей  дети  рожаются  весной,  у
вальщиков - среди лета, у гуртоправов - к осени, у шоферов -
зимой, монтажницы отделываются к марту месяцу, а доярки в марте
только  починают;  поздно-поздно, голубушки, починаете - летом
носить ведь жарко будет!..
    - Да  что  ты  скучаешь-то  все,  батюшка:  то  жарко,  то
тяжко,- осерчала старушка,- да мы вытерпим!
    Умрищев только теперь обратил свой взгляд на ту старушку, и
вдруг   все   его   задумчивое   лицо   сделалось   ласковым  и
снисходительным.
    - Стару-у-шка!- сказал он с глубоким сочувствием.
    - Старичок!- настолько же ласково произнесла старушка.
    - Ты что ж - существуешь?
    - А  что  ж  мне  больше  делать-то,  батюшка?-  подробно
говорила старушка.- Привыкла и живу себе.
    - А тебе ничего, не странно жить-то?
    - Да  мне  ничего...  Я только интервенции боюсь, а больше
ничего... Бессонница еще мучает  меня  -  по  всей  республике
громовень, стуковень идет, разве тут уснешь!
    Здесь Умрищев даже удивился:
    - Интервенция?!  А  ты  знаешь  это понятие? Что ты во все
слова суешься?..
    - Знаю, батюшка. Я все знаю - я культурная старушка.
    - Ты, наверно, Кузьминишна?!- догадывался Умрищев.
    - Нет,  батюшка,-  ответила  старушка,-  я  Федератовна.
Кузьминишной я уже была.
    - Так  ты,  может,  формально  только  культурной стала?-
несколько сомневался Умрищев.
    - Нет, батюшка, я по совести,- ответила Федератовна.
    Умрищев встал на ноги и сердечно растрогался.
    - Дай я тебя  поцелую!  Нежная  моя,  научная  старушка!-
говорил  Умрищев,  целуя Федератовну несколько раз.- Никуда ты
не совалась, дожила до старости  лет  и  стала  ты,  как  боец,
против всех стихий природы!
    - И   против   классового   врага,   батюшка!-  поправила
Федератовна.- Против тебя, против Божева Афанаса и против  еще
каких-нибудь,  кто появится... Я ведь все кругом вижу, я во все
суюсь, я всем здесь мешаю!..
    - Говори, бабушка,- обрадованно попросила Босталоева.- У
нас повестки дня нету, а ты факты знаешь!
    - Да то ништ я фактов не знаю!- медлила Федератовна.-  Я
всю  республику люблю, я день и ночь хожу и щупаю, где что есть
и где чего нету... Да без меня б тут давно  мужики-единоличники
всех  коров  своих  гнусных  на  наших  обменяли, и не узнал бы
никто, а кто и проведал бы, так молчал уж: ай  ему  жалко  нашу
федеративную республику?! Ему себя жалко!
    Босталоева  в тот час глядела на Николая Вермо; инженер все
более бледнел и хмурился - он боролся со своим отчаянием,  что
жизнь  скучна  и  люди  не  могут  побороть  своего  ничтожного
безумия, чтобы создать  будущее  время.  Когда  начал  говорить
Божев  задушенно,  с  открытым  и  правдивым  лицом  и с милыми
глазами, светящимися пролетарской ясностью,- Вермо  заслушался
одних  звуков  его  голоса  и  был  доволен,  но  потом,  когда
почувствовал  весь  смысл  хитрости  Божева,  то  отвернулся  и
заплакал.  Федератовна,  бывшая  близко,  подошла  к инженеру и
вытерла ему глаза своей сухой ладонью.
    - Будет тебе,-  сказала  старушка,-  иль  уж  капитализм
наступает:  душа  с советской властью расстается. Мы их кокнем:
высохни глазами-то.
    Собрание  сидело  в  озадаченном  виде.   Одна   Босталоева
улыбнулась  и  захотела  узнать,  в чем Умрищев и Божев каются:
ведь обвинение их бабушкой Федератовной голословно, она,  может
быть,  недовольна не классовыми фактами, а лишь старостью своих
лет.
    Божев в молчаливом обозлении сжал зубы  во  рту:  он  сразу
понял,   какую  мучительную  ошибку  он  совершил,  испугавшись
обвинения старухи из ее щербатого рта - ведь  действительности
никто  здесь  не  знает.  Умрищев же думал безмолвно для самого
себя: "Всю жизнь учился  не  соваться,  а  тут  вот  сунулся  с
покаянием - и пропал! Ну кто тебе директиву соваться дал
- скажи, пожалуйста: кто? Жил бы себе молча и убого, как остальные два
миллиарда живут!"
    Божев, засмеявшись, предложил всем перейти к текущим делам,
поскольку    бабушка    Федератовна   отлично   понимает,   что
единственным   желанием   его   и   Умрищева   было   доставить
удовольствие  заслуженной  совхозной  бабушке и, стало быть, не
прекословить ей. Это же ясно - это ведь было предпринято  ради
уважения  к  трудовому  стажу  Федератовны,  но  вовсе  не ради
какой-либо идейной серьезности.
    Умрищев же уныло  промолвил,  что  ошибиться  он  давно  не
может,  поскольку для оперативного свершения ошибки надо все же
сунуться куда-то или во что-то, а он давно уж  ни  до  чего  не
касается, особенно до вопросов мировоззренчества.
    - Товарищи, на дворе, пока мы сидим, наступил тем временем
вечер,-сказал  в  заключение  Умрищев.-  Посмотрите,  как  это
довольно хорошо. Посмотрите затем на эту советскую старушку (он
показал  на  Федератовну),  разве  это  не  вечер  капитализма,
слившийся  на  севере  с  зарей  социализма? И разве не приятно
сказать нашей Федератовне, этой доброй тетушке всего будущего и
теще всего прошлого, словесную  милость?  Пусть  она  утешается
по-пустому на старости лет!
    Здесь  Федератовна  как  была,  так  и схватила Умрищева за
отросшую бороду, на что Умрищев даже не  вскрикнул,  решив  уже
претерпеть все это, как самую дешевую муку, а Божев моментально
обнял   всю   старушку   -  с  одной  стороны,  для  ласкового
успокоения, с другой - для защиты  Умрищева.  Но  Федератовна,
обернувшись,  хлестнула  ладонью по лицу Божева, а он не посмел
обидеться. Ночью же, учтя эпоху, Божев уничтожил все  ночлежные
тыквы,  чтобы  улучшить тем самым свое политическое положение и
ослабить очередную невзгоду жизни.

     x x x

    На следующий день доярку Айну понесли в гробу два  выходных
пастуха.  За  ее  гробом  шла  подруга  -  профуполномоченная,
провожавшая тело, несмотря на неплатеж Айной членских  взносов;
тут  же  находился  к