акого  плана  нельзя - значит, в центре доверяют нашим
силам...
    - Партия слишком уж любит массы,- сказала  Федератовна,-
оттого она и ценит так ихний ум. Без ума этот план нам сроду не
взять!
    - Мы  поставим  три  тысячи  тонн  говядины,- высказалась
Босталоева.- Мы не только  трудящийся,  мы  творческий  класс.
Правда ведь, товарищ Вермо?
    Инженер  молчал;  он  воображал  великий  расчет  партии на
максимального человека массы, ведущего весь класс вперед,- тот
же расчет,  который  имел  сам  Ленин  перед  Октябрем  месяцем
семнадцатого года.
    - Да то ништ не правда?- ответила Федератовна.- Уже дюже
массы  жадны  стали на новую светлую жизнь: никакого укороту им
нету!
    Вермо ушел  в  полынное  поле  и  только  что  приготовился
подумать  о  выполнении  огромного  плана, как ему в лицо подул
дальний ветер с запахом горелой соломы.  Инженер  почувствовал,
что  этот  ветер ему знакомый -ветер не изменился, изменилось и
выросло лишь тело Вермо, но  и  в  глубине  его  тела  осталось
что-то маленькое, неизменное - то, чем вспомнил он сейчас этот
теплый  ветер, пахнущий дымом далеких печек, второй раз в жизни
подувший ему в лицо из дальних мест. Вермо обратился  к  самому
себе  и ощутил свое сердце, все более наполняющееся счастьем,-
так же как в детстве тело наливается зреющей жизнью.  Когда  же
дул  этот  ветер  в  первый  раз  в лицо Вермо? Он обернулся на
"Родительские Дворики". Там робко дымила одна печная  труба  -
это  кухонные  мужики  растопляли  кухню  для  обеда. Шло лето,
грусть росла, и надежды на еще несбывшееся будущее расстилались
по неровному миру - это уже чувствовал Вермо когда-то, в  свой
забытый   день.   Над   "Родительскими  Двориками"  не  хватало
мельницы, мелющей зерно: такая мельница  была  в  родном  месте
Вермо,  где он вырос и возмужал. И еще не было в совхозе такого
дома, где бы тебя всегда ожидали - не было отца и матери,- но
зато в совхозе были  Босталоева,  Федератовна,  Високовский,  а
мельницу  можно построить... Вермо вспомнил летний день детства
на окраине родины - маленького города и  этот  вечер,  который
нес тогда дым жизни далеких и незнакомых людей.
    Мельницу же в "Родительских Двориках" надо построить теперь
же. Сила  ветра будет качать сейчас воду из колодца, а осенью и
зимою, когда дуют самые плотные ветры, сила воздушного  течения
будет  отапливать помещения для скота, где целых полгода зябнут
и  худеют  коровы.  Пусть  теперь  степной  ветер  обратится  в
электричество, а электричество начнет греть коров и сохранит на
них мясо, сдуваемое холодом зимы: скучную силу осеннего ветра в
зимнюю  пургу,  поющую  о  бесприютности жизни, наступило время
превратить в тепло, и во вьюгу можно печь блины.
    Вечером Вермо сказал Босталоевой, как нужно отопить  совхоз
без  топлива.  Босталоева  позвала  Високовского,  Федератовну,
кузнеца  Кемаля,  еще  двоих  рабочих,  и  все  они  прослушали
инженера.
    Кемаль   заключил,   что   дело   ветряного   отопления  -
безубыточное;  он  сам   думал   о   том,   только,   не   зная
электричества,  хотел,  чтоб  ветер  вертел  и нагревал трением
какие-либо бревна или чурки, а чурки тлели бы и  давали  жар,-
однако это технически сумбурно.
    - А     хватит     нам    киловатт-часов-то?-    спросила
Федератовна.- Ты амперы-то сосчитал с  вольтами?-  испытывала
старуха  инженера  Вермо.-  Ты  гляди, раз овладел техникой! А
проволоку, шнур и разные частички где ты возьмешь? Мы вон голых
гвоздей второй год не допросимся, алебастру,  извести  и  драни
нету нигде...
    - Я  поеду  в  район,  в  край  и  достану все, что нужно,
сама,- сказала Босталоева,  запечалившись  вдруг  отчего-то.-
Високовский,  сколько  мы  нагоним мяса, если в скотниках будет
тепло?..
    - Можно   телят   выпаивать   круглый   год,-   размышлял
Високовский.-  Весной  мы  родили  две  тысячи телят, а теперь
будем осеменять коров круглый год
- получим минимум три тысячи телят, на добавочную тысячу больше. Это
при том стаде, какое у нас есть...
    Далее Високовский сделал расчет на  бумаге;  он  сообразил,
сколько  дадут  товарного  мяса  добавочные  телята, на сколько
самое меньшее пополнеют благодаря теплу взрослые животные,-  и
выразил  цифру:  триста  тонн  чистого  живого  мяса, не считая
громадной прибавки молока и масла от улучшения бытовых условии.
    - Почти   двадцать   вагонов!-   обрадованно   произнесла
Босталоева.- Мы это сделаем, товарищ Вермо! Бабушка, ты будешь
бригадиршей  на  постройке...  Бабушка, возьмись по-старинному;
когда великаны жили, говорят...
    - Обожди,  девчонка,-  осерчала  Федератовна.-  Великаны
были  только  сильны,  а  по  уму любой цыпленок норовистей их.
Обождите, вам говорят!.. Если на небе тихо, а на дворе мороз  в
тридцать  градусов  по  Реомюру, в тридцать семь по Цельсию: вы
тогда - что?!
    Вермо думал быстрее, чем кончила Федератовна:
    - Мы, бабушка, из коровьих  лепешек  брикетов  наделаем  в
запас.  Пусть  Кемаль  сделает  деревянный  пресс  для обжима и
брикетирования коровьих лепешек...
    - Я уж ему  двенадцать  раз  говорила,  дураку,-  сказала
Федератовна.-Лежит зимой добро по всему гурту, а скот зябнет...
    - Мне оппортунист Умрищев не велел,- оправдался Кемаль.-
Я несколько  раз  докладывался:  пора,  говорю,  нам заготовить
деревянный блюминг, что ж это такое? Коровы  ведь  зарождают  в
туловище  не одно молоко с мясом, а и топку! Давай, говорю, мне
двух плотников и слесаря на помощь - я тебе из  коров  Донбасс
сделаю,  я  тебе  из  коровьего  желудка  центральное отопление
поставлю...
    - Кто будет крутить ваш брикетный пресс?- спросил Вермо.
    - Два вола,- сообщил Кемаль.
    - Нет,  ветер,-  не  согласился  инженер,-  не   тратьте
животных, живите за счет мертвой природы.
    - Я люблю вас, гражданин Вермо,- произнес Високовский.
    - Ветер лучше,- согласился Кемаль.- Пресс можно крутить,
когда ветряк не нужен для тепла.
    Федератовна,  хоть  и  была  довольна,  но  не очень - она
потребовала от Вермо, чтоб он составил проект  с  экономической
стороной,  а  она  его  проверит  со  всех  точек: старуха была
настолько скупа и осторожна в отношении  социализма,  что  даже
для  верного друга требовала предосудительного контроля,- мало
ли  совершается  в  советском  мире  расточительства  благодаря
действию слишком радостных чувств!
    Вермо  согласился  составить  проект,  а  Федератовна пошла
заботиться по советскому мясному хозяйству; она уже полгода как
не спала, только дремала на заре, объясняя это тем, что она уже
старая и ей было достаточное время выспаться при империализме.
    Под вечер старуха села в совхозную таратайку и  поехала  по
всем  пастбищам,  по  всем  стадам,  нажевывающим  себе  тело в
степях; и  когда  развернулась  ночь,  то  все  еще  гремела  в
пространстве  таратайка  Федератовны  -  этот звук старушечьей
езды  наводил  жуть  на  нерадивых  гуртоправов,   потому   что
невозможно   было  что-либо  скрыть  от  бессонной  специальной
бдительности  Федератовны,  умудренной   хитростью   классового
врага. Даже лучшие доярки вздрогнули, когда узнали, что старуха
стала  помощником  директора. Покойница Айна давала больше всех
работы - она выдаивала по 190 литров молока в сутки при  норме
125;  бабушка же однажды просидела в степной ферме трое суток и
надоила 700 литров.
    - Сучки-подкулачницы,-  сказала  тогда  Федератовна  двум
бабам-лодырям.-Только  любите,  чтоб  вам  груди теребили, а до
коровьих грудей у вас охоты нет...
    Она помнила всех выдающихся коров в совхозном поголовье,  а
быков  знала  лично  каждого.  Проезжая  сквозь  жующие  стада,
старушка всегда сходила с  таратайки  и  бдительно  осматривала
скотину, особенно быков - их она пробовала кругом, даже вниз к
ним  заглядывала:  целы и здоровы ли у производителей все части
жизни.
    Сейчас уж далеко звучала таратайка Федератовны и  удалялась
все  более  скоро,  потому  что старуха совала рукой в кучера и
пилила его сзади своими словами.
    В  эту  ночь,  когда  поднялась  луна  на  небе,   животные
перестали  жевать  растения и улеглись на ночлег по балкам и по
низовьям, напившись воды у  колодцев;  несъеденная  трава  тоже
склонилась  книзу, утомившись жить под солнцем, в смутной тоске
жары и бездождия. В тот час Босталоева и Вермо сели верхами  на
лошадей  и  понеслись,  обдаваемые  теплыми волнами воздуха, по
открытому воздушному пространству земного шара...
    Забвение охватило Вермо, когда скрылось из глаз все видимое
и жилое  и  наступила  одна  туманная  грусть  лунного   света,
отвлекающая  ум человека и прохладу мирной бесконечности, точно
не существовало  подножной  нищеты  земли.  Не  умея  жить  без
чувства   и   без   мысли,   ежеминутно   волнуясь   различными
перспективами или томясь неопределенной страстью, Николай Вермо
обратил внимание на Босталоеву и немедленно прыгнул на ее коня,
оставив своего свободным.  Он  обхватил  сзади  всю  женщину  и
поцеловал ее в гущу волос, думая в тот же момент, что любовь -
это  изобретение,  как и колесо, и человек, или некое первичное
существо, долго  обвыкался  с  любовью,  пока  не  вошел  в  ее
необходимость.
    Босталоева  не  сопротивлялась - она заплакала; обе лошади
остановились и глядели на людей.
    Вермо  отпустил  Босталоеву  и  пошел  по   земле   пешком.
Босталоева поехала шагом дальше.
    - Зачем   вы  целуете  меня  в  волосы?-  сказала  вскоре
Босталоева.-  У  меня  голова  давно  не  мытая...  Надо   мне
вымыться, а то я скоро поеду в город
- стройматериалы доставать,
    - Стройматериалы   дают   только  чистоплотным?-  спросил
Вермо.
    - Да,-  неясно  говорила  Босталоева,-  я   всегда   все
доставала,   когда   и   на  главной  базе  работала...  Вермо,
сговоритесь с Високовским, составьте смету совхозного  училища:
нам  надо  учить  рабочих  технике  и  зоологии. У нас не умеют
вырыть колодца и не знают, как уважать животных...
    Но Вермо уже думал дальше:  колодцы  же  -  ветхость,  они
ровесники  происхождению  коровы  как вида: неужели он пришел в
совхоз рыть земляные дыры?
    К полуночи инженер и директор доехали до дальнего  пастбища
совхоза  -самого  обильного  и  самого  безводного.  После того
пастбища - на восток
- уже начиналась непрерывная пустыня, где в скучной жаре никого не
существует.
    Худое  стадо,  голов  в  триста,  ночевало  на  беззащитном
выпуклом  месте,  потому что нигде не было ни балки, ни другого
укрытия в тишине рельефа земли. Убогий  колодец  был  серединой
ночующего  гурта,  и в огромном пойловом корыте спал бык, храпя
поверх смирившихся коров.
    Редкий ковыль покрывал здешнюю степь, при этом много  росло
полыни  и  прочих  непищевых,  бедных  трав.  Из  колодца Вермо
вытащил  на  проверку  бадью  -  в  ней  оказалось   небольшое
количество  мутной воды, а остальное было заполнено отложениями
четвертичной эпохи - погребенной почвой.
    Почуяв воду по звуку бадьи, бык проснулся в  лотке  и  съел
влагу  вместе  с  отложениями,  а ближние коровы лишь терпеливо
облизали свои жаждущие рты.
    - Здесь так плохо,- проговорила Босталоева с  болезненным
впечатлением.-Смотрите - земля, как засохшая рана...
    Вермо  с  мгновенностью  своего разума, действующего на все
коренным образом, уже понял обстановку.
    - Мы достанем наверх материнскую  воду.  Мы  нальем  здесь
большое  озеро  из  древней  воды - она лежит глубоко отсюда в
кристаллическом гробу!
    Босталоева доверчиво поглядела  на  Вермо:  ей  нужно  было
поправить  в  теле  это  дальнее  стадо  и,  кроме  того, Трест
предполагал увеличить  стадо  "Родительских  Двориков"  на  две
тысячи  голов;  но  все  пастбища,  даже самые тощие, уже густо
заселены коровами, а далее лежат умершие пространства  пустыни,
где  трава  вырастет  только после воды. И те пастбища, которые
уже  освоены,  также  нуждаются  в  воде,-  тогда   бы   корма
утроились,  скот  не жаждал, и полумертвые ныне земли покрылись
бы  влажной  жизнью  растений.  Если  брикетирование  навоза  и
пользование  ветром  для  отопления  даст  триста  тонн  мяса и
двадцать тысяч литров молока, то откуда  получить  еще  семьсот
тонн мяса для выполнения плана?
    - Товарищ  Босталоева,-  сказал  Вермо,- давайте покроем
всю степь, всю Среднюю Азию озерами ювенильной воды! Мы освежим
климат и на берегах  новой  воды  разведем  миллионы  коров!  Я
сознаю все ясно!
    - Давайте,  Вермо,-  ответила Босталоева.- Я любить буду
вас.
    Оба человека по-прежнему находились у колодца, и бык храпел
возле них. К колодцу подошел пастух. Он был  на  хозрасчете.  У
него  болело  сердце  от  недостачи  двух  коров,  и  он пришел
поглядеть - не чужие ли это люди, которые могут обменять коров
или выдоить  их,  тогда  как  он  и  сам  старался  для  лучшей
удойности не пить молока.
    Вермо  в  увлечении рассказал пастуху, что внизу, в темноте
земли,  лежат  навеки  погребенные  воды.  Когда  шло  создание
земного  шара  и  теперь, когда оно продолжается, то много воды
было зажато кристаллическими породами, и там  вода  осталась  в
тесноте  и  покое.  Много  воды  выделилось  из  вещества,  при
изменении его от химических причин, и эта вода также  собралась
в каменных могилах в неприкосновенном, девственном виде...
    - Ну  как  засиделая  девка  в  шалаше,- обратно объяснил
пастух инженеру,- выпусти ее, она тебе сразу рожать начнет, из
нее так и посыпется.
    Вермо не услышал: он заметил, как дрожали  первичные  волны
рассвета   на  востоке,  и  мучил  в  темноте  своего  сознания
зарождающуюся, еле живую мысль, еще неизвестную самой себе,  но
связанную  с  рассветом  нового  дня. Однако, опершись рукой на
спящего быка, Вермо уже приобрел другую догадку: не  пришла  ли
пора  отойти  от  ветхих  форм  животных  и  завести вместо них
социалистические гиганты, вроде бронтозавров, чтобы получить от
них по цистерне молока в один удой?
    На обратном  пути  Вермо  погрузился  в  смутное  состояние
своего  безостановочного  ума,  который он сам воображал себе в
виде  низкой  комнаты,  полной  табачного  дыма,  где   дрались
оборвавшиеся   от  борьбы  диалектические  сущности  техники  и
природы. Не было того естественного предмета или даже свойства,
судьбу которого Вермо уже не продумал бы навеки вперед; поэтому
он и в Босталоевой видел  уже  существо,  окруженное  блестящим
светом социализма, светом таинственного летнего дня, утонувшего
в  синеве  своих  лесов,  наполненного  чувственным  шумом  еще
неизвестного влечения.
    Когда же Вермо глядел на конкретный облик Босталоевой и  на
других  ныне  живущих  людей,  вырывающихся из мертвого мучения
долготы истории, то у него  страдало  сердце  и  он  готов  был
считать  злобу и все ущербы существующих людей самым счастливым
состоянием жизни.

     x x x

    Возвращаясь среди утренней зари на "Родительские  Дворики",
Вермо и Босталоева встретили бригаду колодезников, и Босталоева
велела  колодезному  бригадиру прийти вечером к инженеру Вермо,
чтобы решить вопрос о добыче подземных морей.
    Молодой  бригадир  Милешин  невнимательно   потрогал   ногу
Босталоевой, сидевшей на лошади, и ответил:
    - Товарищ   директор,   прошлый   год  было  постановление
районного  съезда  о  бурении  на  глубокую   воду.   Я   тогда
докладывал,   и  моя  речь  транслировалась  по  радио  на  все
колхозы-совхозы. Я добился как факта, что у нас нет воды, ее не
хватит социализму - у  нас  есть  только  одна  сырость,  один
земляной пот... Я вечером приду.
    Босталоева   сняла   шапку   с  бригадира  гидротехников  и
пошевелила ему волосы.
    Далее инженер и директор поехали по  малоизвестной  ближней
дороге,  и вскоре им представился странный вид земли, будто оба
человека очутились в забытом  сне:  пространство  лежало  не  в
ширину,  а  в  толщину,  и  всюду  были такие мощные взбугрения
почвы,  что  делалось  скучно  и  душно  в  мире,  несмотря  на
окружающую прелесть свежего дня.
    "Надо   использовать  тяжесть  планеты!-  заботливо  решил
Вермо,  наблюдая  эту  толщину  местной  земли.-  Можно  будет
отапливать  пастушьи  курени  весовою  силой обвалов или варить
пищу вековым опусканием осадочных пород..."
    Мелкий человек с большой бородой стоял невдалеке на толстой
земле и читал  книгу  при  восходящем  солнце.  Простосердечный
Вермо решил, что тот человек полюбил теорию и думает, вероятно,
о пролетарской космогонии, наблюдая одновременно солнце в упор.
Но Босталоева сразу рассмеялась.
    - Это  Умрищев,-  сказала  она.- Он думает, что тут было
при Иване Грозном: не лучше ли?
    И действительно, то стоял в глубоком  размышлении  Умрищев,
держа  ветхую  книгу  в  руках.  Он  небрежно  глядел в сияющую
природу  и  думал  о  чем-то  малоизвестном;  лицо  его  слегка
похудело,  но  зато  гуще обросло волосом и в глазах находилось
постоянное углубление в коренные вопросы человеческого общества
и всего текущего мироздания.
    Он не заинтересовался конными  людьми,  ответил  только  на
привет  Вермо  и  дал  необходимое  разъяснение: что колхоз его
отсюда недалеко - виден даже дым утренних похлебок, что сам он
там отлично колхозирует и уже управился  начисто  ликвидировать
гнусную   обезличку   и   что   теперь   он   думает   лишь  об
усовершенствовании  учета:  учет!-   Умрищев   вдруг   полюбил
своевременность  восхода солнца, идущего навстречу календарному
учтенному дню, всякую цифру, табель, графу, наметку, уточнение,
талон,- и теперь читал на утренней  заре  Науку  Универсальных
Исчислений,  изданную  в  1844  году и принадлежащую уму барона
Корфа, председателя Общества Поощрения  Голландских  Отоплений.
Одновременно   Умрищев  заинтересовался  что-то  принципиальной
сущностью мирового вещества и предполагает в  этом  направлении
предпринять какие-то философские шаги.
    Босталоева  скучно и гневно поглядела на Умрищева и пустила
лошадь в сильный бег; эта женщина не верила в  глупость  людей,
она верила в их подлость.
    Вермо  оглянулся  издали  на  Умрищева  - все так же стоял
человек на толстой земле, вредный  и  безумный  в  историческом
смысле.  Вермо  сейчас  же  предложил  Босталоевой  собрать все
районные невыясненные и подопытные  личности  в  одно  место  и
поставить  производство  исторического  идиотизма в крупном или
хотя бы полузаводском масштабе,  с  тем  чтобы  заблаговременно
создать   для  будущих  поколений  памятники  последних  членов
отживших классов; Умрищев ведь тоже хотел, как  нравственная  и
разумно-культурная  личность,  быть занесенным в список штатных
единиц истории!
    Босталоева ответила,  что  поучительные  памятники  следует
устраивать  после  гибели враждебных существ - теперь же нужно
заботиться только об их безвозвратной смерти. Вермо  наклонился
с   седла,   чтобы  лучше  разглядеть  классовое  зло  на  лице
Босталоевой, но лицо ее было  счастливое  и  серые  глаза  были
открыты,  как  рассвет,  как  утреннее  пространство, в котором
волнуется электромагнитная энергия солнца.
    Вермо почувствовал эту излучающую силу Босталоевой и тут же
необдуманно    решил    использовать    свет     человека     с
народнохозяйственной  целью;  он  вспомнил про электромагнитную
теорию света Максвелла, по которой сияние солнца, луны и  звезд
и    даже    ночной    сумрак    есть    действие   переменного
электромагнитного поля,  где  длина  волны  очень  короткая,  а
частота  колебаний  в  секунду  велика  настолько,  что чувство
человека скучает от этого  воображения.  Вермо  вспомнил  далее
первичную  зарю  сегодняшнего  дня,  когда  свет  напрягался на
востоке и слабел от  сопротивления  бесконечности,  наполненной
мраком,-  и  Вермо,  опершись тогда на быка, утратил в темноте
своего тела  пробуждавшееся  рациональное  чувство  освещенного
неба...
    И  сейчас еще Вермо не знал, что можно сделать из небесного
света.
    - Товарищ Босталоева,- сказал он,- дайте мне руку..