вески неизвестных ей  организаций
- "Химрадий",  "Востокогаз", "Электробюро высоких напряжений",
"Комиссия воздуходувок", "Контора  тяжелых  фундаментов",  "НТО
изучения  вибраций  промустановок",  "КрайВЭО"  и  т. п.-и была
рада, что таинственные, мутные и нежные силы природы  действуют
в  рядах  большевиков,  начиная от силы тяжести и кончая нежной
вибрацией  и  электромагнитной  волной,  трепещущей  в   темной
бесконечности.
    Окна  "КрайВЭО"  были  освещены;  девушки-техники работали,
склонившись над чертежными досками; молодой инженер, поседевший
от  бурной  технической  жизни,  проверял  на   логарифмической
линейке  расчеты  техников  и  показывал  изуродованным рабочим
пальцем в просчеты и ущербы чертежей.
    Босталоева прислонилась лицом к  оконному  стеклу  и  долго
смотрела  на  своих  ровесниц  и  товарищей.  Лунная ночь шла в
легком воздухе, летние сады и травы по-прежнему произрастали на
земле, но они были почти безлюдны теперь, как отжившее явление,
никто не гулял по ним в праздности настроения.
    Босталоева вошла в КрайВЭО, подумала в недоумении про  свою
долю   и   попросила   динамо-машину  в  сто  лошадиных  сил  у
заведующего сектором снабсбыта. Заведующий ничего не  сказал  в
ответ  Босталоевой,  только  посмотрел  куда-то  мимо  нее - в
страну  электрического  голода.  Босталоева  прошла   в   своем
мучении,  что  нету  машин,  по  нагретым,  освещенным горницам
учреждения, и ей понравился глубокий  труд  технической  науки.
Одна  чертежница  миловидно  улыбнулась Босталоевой; Босталоева
тотчас  же  заметила  эту  человечность,  и,  склонившись   над
чертежной  доской,  две  женщины  поговорили, как подруги: одна
скучала по ребенку,  ожидающему  мать  до  полночи  в  запертой
комнате,  другая  хотела  динамо-машину. По утрам та чертежница
занималась в Чертежно-конструкторском институте,  а  после,  не
заходя домой, сразу поспевала на работу; ночью же она старалась
меньше  спать,  чтобы  больше видеть своего ребенка. Босталоева
обещала чертежнице приходить в ее комнату с вечера и заниматься
с ребенком, пока возвратится мать.
    На другой день Босталоева так и  сделала,  переселившись  в
жилище   чертежницы   на   время   командировки.  Она  рисовала
четырехлетнему мальчику коров и  солнце  над  ними,  изобразила
партийную умную старушку Федератовну, потом быка, коровью драку
у  водопоя;  одинокий  мальчик  смотрел  и  слушал  эти факты с
пользой и удивлением. Наконец пришла  мать,  которая  долго  не
давала  спать ребенку, и с подробностью рассказала ему, что она
делала в долгий день и про динамо-машину,  которую  она  начала
чертить в институте с натуры.
    Босталоева сразу же узнала от матери-чертежницы, что это -
большая   динамо-машина,  она  давно  стоит  в  аудитории,  как
чертежная модель, но сколько  в  ней  сил,  неизвестно:  завтра
чертежница обещала списать табличку-спецификацию.
    Утром  Босталоева  пошла  в  то учреждение, где она впервые
стала на ночлег, и там ей дали повестку, чтобы она явилась днем
в  нарсуд  -  как  ответчица  по  делу  о  названии   сволочью
государственного служащего.
    Рабочий  судья  прочитал  вслух перед лицом интересующегося
народа дело Босталоевой и вдруг дал свое заключение:  ответчицу
оправдать  и вынести ей публичную благодарность за бдительность
к экономии металла, а истца-служащего при знать  действительной
сволочью  и  предать  наказанию  как  негодную  личность. Народ
вначале было озадачился, но потом обрадовался  суждению  судьи;
истец  же наклонил лицо и публично опозорился, впредь до особых
заслуг перед рабочим классом.
    Из камеры суда Босталоева ушла, как артистка,-  под  звуки
всеобщих  приветствий, и сам судья воскликнул ей: "До свиданья,
приходите к нам еще выявлять эти элементы!" Была  еще  середина
дня,  шло  жаркое  лето  и  время пятилетки. Заботливая тревога
охватила  сердце  Босталоевой,  когда  она  остановилась  среди
краевого  города,-  с  жадностью она глядела на доски и бревна
построек, на грузовики с железными принадлежностями, на провода
высокого напряжения,- она болела, что в ее совхозе много одной
только природы и нет техники и стройматериалов. Еще  Босталоева
страдала о том, что мало будет мяса для гремящего на постройках
пролетариата, если даже "Родительские Дворики" дадут две тысячи
тонн,- и ей надо поскорее маневрировать.
    Босталоева  зашла в институт к подруге-чертежнице и увидела
старую динамо-машину, с которой студентки чертили  детали.  Она
прочитала  на  неподвижной машине надпись, что в ней 850 ампер,
110 вольт, но не знала
- сильно это или слабо. Выйдя из института, она написала телеграмму
Вермо, что машина есть, но в ней 850 ампер и по ней учатся черчению
молодые кадры; как же быть?
    Ночью   инженер   Вермо   прислал   Босталоевой    ответную
телеграмму:    "Придумал    более    совершенную,   современную
конструкцию динамо-машины, делаем ее из дерева и  проволоки  во
всех деталях, окрасим в нужный цвет и вышлем багажом институту.
Так как чертить можно с деревянной разборной модели
- обменяйте нашу деревянную на ихнюю металлическую, наша деревянная
конструктивно лучше, для черчения полезней".
    "Дорогой  мой  Вермо,-  подумала  Босталоева.-  Где живет
сейчас твоя невеста? Может  быть,  еще  пионеркой  с  барабаном
ходит!.."
    На   другой   день  Босталоева  вошла  к  секретарю  ячейки
Чертежно-конструкторского  института.   Побледневший   человек,
спавший  позавчера,  выслушал женщину и встал со своего места с
восторгом.
    - Отправляйте сегодня  же  нашу  динамо  в  ваш  совхоз!-
воскликнул  он,  наполнившись сознательной радостью.- Мы будем
чертить  трансформатор,  пока  не  привезут  деревянную  модель
вашего   инженера...   Сколько,   вы   сказали,   добавит  мяса
динамо-машина?- я забыл.
    - Сто или двести тонн,- сообщила Босталоева.
    Ей  захотелось  сейчас  сделать  какое-нибудь  добро  этому
товарищу; она любила всякое свое чувство сопровождать веществом
другого  человека, но секретарь глядел на нее отвлеченно, и она
воздержалась.
    Через несколько суток секретарь  сам  построил  упаковочные
ящики  и  отправил динамо-машину в "Родительские Дворики", в то
же время  он  попросил  еще  раз  приехать  через  полгода,  но
Босталоева лишь косвенно улыбнулась на это.
    - Тогда   мы   возьмем   шефство   над  вашим  совхозом!-
провозгласил секретарь ячейки.
    - Ладно,-  согласилась  Босталоева.-  Вы  помогите   нам
организовать  в  совхозе  учебный комбинат. Нам хочется достать
ювенильное море, тогда мы нарожаем  миллионы  телят,  и  вы  не
успеете  поесть  наше  мясо... Но вперед нам нужно сто пастухов
сделать инженерами.
    - Ювенильное море!- вскричал секретарь, сам не зная,  что
это  такое,  но  чувствуя,  что это хорошо.- Мы добьемся через
крайком в порядке шефства, чтоб теперь же у вас был технический
комбинат!
    - Нам нужна электротехника, гидрология и  наука  о  мясном
животноводстве,-   говорила   Босталоева,-   плюс  еще  общая
подготовка...
    - Даю!-  радовался  секретарь.-  Сегодня   же   поставлю
шефство на ячейке и на общем собрании. Обними меня.
    Босталоева  обняла это худое тело, выгорающее сразу от всех
лучших причин, какие есть в жизни.
    - Достань мне электрические печи для коровников,- скромно
улыбнулась Босталоева, не переставая оглядывать секретаря,-  и
арматуру  для  них,  и  наружные изоляторы, и еще кое-что... На
тебе спецификацию.
    - Печей  нету  нигде,-   отказал   секретарь,   уходя   в
сторону.-  Через  месяц у нас будет практика в конструкторских
мастерских: сделаем через два месяца в порядке  шефства,  давай
спецификацию! Тебе не поздно?
    - Ладно,-  разрешила  Босталоева,-  мне  даже  рано, мне
нужно к зиме.
    Она ушла; секретарь  склонил  голову  к  столу  и  перестал
чувствовать в сердце интерес к окружающим фактам.
    - Буду  шефствовать!- с горем выступающих слез воскликнул
он и стал провертывать на столе текущие дела.
    В тот день Босталоева уехала на подводе в леспромхоз. У нее
появилось целесообразное желание - завести себе повсюду шефов,
чтобы обратиться к сердцу рабочего класса и тронуть его.
    В леспромхозе Босталоева прожила целую декаду,  прежде  чем
успела   добиться  любви  к  "Родительским  Дворикам"  у  всего
треугольника. Однако же  директор  леспромхоза  решил  упрочить
свою  симпатию  к  мясосовхозу чем-нибудь более выдающимся, чем
одно симпатичное настроение. И он написал двустороннее  шефское
обязательство,  по  которому  леспромхоз немедленно отправлял в
совхоз бревна, доски, брусья, оболонки  и  различные  жерди,  а
совхоз  ежемесячно  должен  отгружать  леспромхозу по две тонны
мяса, в качестве добровольного угощения!
    Но когда вопрос о шефстве  был  поставлен  на  коллективное
размышление  рабочих,  Босталоева  объявила,  что  она согласна
угощать рабочих, но только чтобы директор не ел ее мяса, потому
что  он  допустил  в  подходе  к   шефству   оппортунистическую
практику, а она оппортунистов питать не хочет
- она не гнилая либералка.
    Сидевшее  собрание  встало  наполовину  при  этих  словах и
отказалось есть даровое мясо  Босталоевой,  вымученное  из  нее
директором.  Председатель  профкома  произнес свою речь, где он
уничтожил всякий  факт  нищенства  и  угощенчества,  в  которых
рабочий класс никогда не понуждается.
    Директор,  пока  слушал,  уже  успел  написать  в  блокноте
черновик признания своей правой, деляческой ошибки. На квартире
он не спал всю ночь; он глядел  через  одинарное  окно  в  тьму
лесов, слушал голоса полуночных птиц и ожидал от тишины природы
смирения   своих   тревожных   чувств;  но  и  тут  он  не  мог
успокоиться, поскольку такое  отношение  к  природе  есть  лишь
натурфилософия  -  мировоззрение  кулака,  а не диалектика. На
рассвете директор вышел  в  контору  и  там  написал  чернилами
раскаяние  в  одной  ошибке  и  ордер на отправку "Родительским
Дворикам" лесоматериалов в полуторном количестве  против  того,
что просила Босталоева.
    К   вечеру  того  же  дня  Босталоева  приехала  обратно  в
крайцентр. Она уже тосковала  по  совхозу,  у  нее  даже  болел
иногда   живот   от   страха,  что  в  "Родительских  Двориках"
что-нибудь случится. У Босталоевой осталась теперь одна  забота
- заказать  пресс для приготовления навозных брикетов, а потом
уехать в степь. Промучившись целый ряд  суток  по  всему  кругу
учреждений,  Босталоева  не нашла себе такого сочувствия, чтобы
ей дали предметы для устройства пресса, и притом во внеплановом
порядке. В горе своем Босталоева прошла в крайком  партии.  Там
ее   принял   третий  секретарь  крайкома,  старик,  паровозный
машинист; он пил чай с домашним пирогом и  старался  вообразить
себе ясно этот пресс, делающий топливо из животных нечистот.
    - Хорошо,-  сказал  в  заключение старик, представив себе
жмущую машину пресса.-  Зачем  ты  шаталась  по  всему  нашему
бюрократизму, кустарная дурочка! Ты бы зашла ко мне сразу.
    Старший   машинист   позвонил   по   телефону   в  Институт
Неизвестных Топливных Масс и велел помочь "одной  девице"  жечь
коровье добро, а вечером пусть институт сообщит ему на квартиру
свое исполнение.
    - Ступай   теперь,   умница,  в  этот  институт,-  сказал
секретарь.- Там ребята тебе сделают пресс...  Спроси  инженера
Гофт,  это  мой  помощник  -не  здесь,  а  на  паровозе... Если
обидишься на что-нибудь, зайди опять ко мне.
    По уходе Босталоевой секретарь долго  был  доволен:  старый
механик почувствовал, что ушедшая девушка носила в своей голове
миллион  тонн  нового  топлива. Доев домашний пирог, он пошел к
первому секретарю краевого комитета и сказал ему,  что  настала
пора  обратить  в  топливо  все животные извержения, лежащие на
площади края. Первый секретарь  согласился  подумать  над  этой
задачей в текущих делах бюро.
    Когда   наступило   бюро,   то  на  заседание  вызвали  как
докладчика  Босталоеву  и  двух  теплотехников   из   Института
Неизвестных Топлив. Обсудив мероприятие, бюро крайкома поручило
институту сделать в течение двух месяцев два опытных пресса для
"Родительских  Двориков", а сам босталоевский совхоз превратить
в свою опытную станцию, связавшись с инженером Вермо и кузнецом
Кемалем.
    Наполнившись счастьем своих достижений,  Босталоева  уехала
наутро  в  "Родительские  Дворики",  навстречу будущему времени
своей жизни.

     x x x

    Тем  временем  как  Босталоева  была  в   командировке,   в
"Родительских  Двориках"  умерло восемнадцать коров, а у одного
быка непонятным образом был отрезан  член  размножения,  и  бык
тоже умер.
    Кроме  того,  семь  коров  были  убиты  в  драке животных у
дальнего водопоя, когда  бык  не  сумел  установить  правильной
очереди:  старые  коровы начали стервенеть и бодаться и семерых
трехлеток кончили на месте.
    Федератовна  же  лежала  десять  дней,  больная  животом  и
поносом,  и только терла десны во рту, не имея зубов, чтобы ими
скрипеть.
    Високовский  лично  производил  вскрытие  коров   и   нашел
причиной  их  смерти  крупную  нечищеную  картошку,  которую им
скормили либо нештатные пастухи, либо неизвестные подкулачники.
Високовский   призвал   к   павшим   коровам   выздоравливающую
Федератовну и, заплакав редкими слезами, жалобно сказал:
    - Я  не  могу  больше  служить  в  таком  учреждении!..  Я
специалист, я никаких родных в мире не имею, а  здесь  животных
воспитываю,  а  ваши  кулаки  их картошками душат, ваши колодцы
сухими стоят... Если кулаки у вас еще будут, а воды все мало  и
мало,  я уеду отсюда. Я два года любил телушку Пятилетку, в ней
уж десять пудов веса было, я мясного гения выращивал  здесь,  а
ее  теперь  затоптали в очереди за водой! Это контрреволюция: я
умру - или жаловаться буду!..
    Федератовна скучно поглядела на Високовского,  как  глядела
на обычно на беспартийных.
    - Какие  это  наши  кулаки,  дурак  ты  узкий!..  Езжай на
дальние степи стеречь гурты, я всех пастухов арестовала.
    - Сейчас  поеду,-   вытерев   лицо,   смирно   согласился
Високовский.
    Федератовна сняла с работы также Вермо и Кемаля вместе с их
бригадами,  рывшими  котлованы  под ветряную мельницу и еще под
одно сооружение, смысл которого Вермо  до  приезда  Босталоевой
никому  не  говорил,- всю живую людскую наличность Федератовна
бросила в мясные гурты.
    Сама  же  Федератовна  села  в  таратайку  и  поехала   без
остановки в умрищевский колхоз.
    В  колхозе  была  тишина, из многих труб шел дым, слабый от
безветрия и солнечной жары,- это бабы пекли блинцы; на  дворах
жили  толстые мясные коровы и лошади, на улицах копались куры в
печной золе и из века в  век  грелись  старики  на  завалинках,
доживая свою позднюю жизнь. Грустные избы неподвижно стояли под
здешним старинным солнцем, как бедное стадо овец, пустые дороги
выходили   из   колхоза  на  вышину  окружающих  горизонтов,  и
беззаботно  храпели  мужики  в  сенцах,  наевшись   блинцов   с
чухонским  маслом.  Еще  на  краю колхоза Федератовна встретила
четырех баб, которые понесли в горшках горячие пышки  в  совхоз
своим  арестованным  мужьям-пастухам; однако те бабы, видно, не
особо горевали, так как ихние туловища ходили ходуном от  сытых
харчей и бабы зычно перебрехивались.
    Тоска    неподвижности    простиралась   над   почерневшими
соломенными кровлями колхоза. Лишь на одном дворе ходил вол  по
кругу,   вращая,  быть  может,  колодезный  привод;  водило,  к
которому был привязан вол, оказалось слишком длинным,  так  что
для  вола  требовался  большой  круг и ему разгородили соседние
плетни; поэтому вол то выходил на улицу, то скрывался на гумно.
Одинокий  поющий  звук  ворота,  вращаемого  бредущим  одурелым
животным,  был  единственным  нарушением  в  полуденной  тишине
дремлющего колхоза.
    Федератовна остановила свою таратайку  и  пошла  сквозь  по
избам:  ее  всегда  возмущала  нерациональная  ненаучная  жизнь
деревень,    устройство    печек    без    правильной    теории
теплоиспользования,    общая    негигиеничность   и   классовое
исхищрение зажиточных жителей.
    В первой же избе, которую посетила Федератовна, была бьющая
в глаза ненормальность: в печке  стояли  два  горшка  с  жидкой
пищей  и  бежали  наружу,  а баба сидела на лавке с чаплей и не
принимала мер.
    Федератовна как была, так и бросилась в печку  и  выхватила
оттуда оба горшка голыми руками.
    - Нет на вас образования, серые черти!- с яростью сказала
Федератовна   хозяйке.-   Ведь   жидкость-то   расширяется  от
температуры, дура ты обнаглелая,- зачем же ты  воду  с  краями
наливаешь:  чтоб  жир  убегал?..  А  в  колхоз  небось  шла  -
брыкалась! Да как же тебя, домовую, образованию  научить,  если
прежде  всего  единоличного демона твоего не задушить в тебе...
У-у, анчихристы, замучили вы нашего брата!.. Дай вот я  к  тебе
еще  приду...  Я  еще погляжу, как ты в ликбез ходишь, какая ты
общественница здесь, дура неумильная!..
    Федератовна ушла с  несчастным  сердцем,  а  дворовая  баба
сначала обомлела, а потом ощерилась.
    В  другой  избе Федератовна начала кушать молоко и сливки и
раскушала, что это совхозная продукция,  отнюдь  не  колхозная:
слишком  высок  процент  жира  и  пенка  вкусна. Здесь старушка
ничего не сказала, а только вздохнула с протяжностью и положила
зло в запас своего сердца.
    На  следующем  дворе  мужик-колхозник  экстренно   помчался
куда-то,  не  видя  гостью, а гостья села на лопушок и обождала
его; в запертом сарае в  тот  час  кто-то  томительно  рычал  и
давился,  и  вскоре  оттуда же стали доходить мучительные звуки
расставания с жизнью. Федератовна подошла к сараю и заметила  в

нее, облизывая языками ее уже утомляющееся смертью лицо. В  тот
момент мужик примчался обратно: он держал в одной руке топор, а
в  другой квитанцию и, отперев коровник, умертвил свое животное
топором, зажав квитанцию в зубах. Кончив  дело,  мужик  засунул
руку в пасть коровы и вынул оттуда громадную размятую картошку,
обмоченную кровью и слизью.
    В  эти  моменты  некоторые  жители  уже управились заметить
таратайку Федератовны, и зажиточные ребятишки летали по дворам,
предупреждая кого нужно, что появилась сама старуха,  чтоб  все
сидели   смирно,  а  остаточное  кулачество  пусть  прячется  в
колодцы. Спустя ряд мгновений  в  деревне  потух  ряд  печек  и
несколько  последних,  исхищренных кулаков полезли по бурьянным
гущам к колодцам и залезли в них по веревкам, а в колодцах сели
на давно готовые, прибитые к шахте табуретки и закурили.
    Федератовна  как  только  вышла  с  последнего  двора,  как
глянула  своей зоркостью на изменившийся дух деревни, так у нее
закипело все, что было внутри, даже съеденное кушанье.
    Она пошла тогда к старому  бедняку,  своему  другу,  Кузьме
Евгеньевичу  Иванову,  который  в  тот  час  облеживался  после
работы.
    Кузьма Евгеньевич со всей  симпатией  встретил  старушку  и
открыл ей тайну умрищевского колхоза.
    - Я   ведь  здесь,  как  Союзкиножурнал,-  сказал  старик
Кузьма, любивший туманные картины еще со старого времени,- все
вижу и все знаю... Тут что делается, кума, аж последняя  теория
замирает в груди!.. Дай-ка я тебе чайку погрею в чугуне.
    Погрев  чаю,  бедный  старик  торжественно  объявил, что он
вчерашний   день   организационно   покинул   колхоз   и   стал
революционным   единоличником,   ибо   Умрищев   учредил  здесь
кулачество.
    Федератовна вцепилась здесь в  бедняка-старика  и,  склонив
его  книзу  за  отросток  волос,  начала  драть оборкой юбки по
заднице:
    - Вот   тебе,   революционный   единоличник!   Вот    тебе
кулачество!  Вот тебе Союзкиножурнал! Все видишь, все знаешь -
так не молчи, действуй, бунтуй, старый сукин  сын!..  Вот  тебе
теория,  вот  тебе - в груди она замирает! Не будь, не будь -
либералистом не будь! Старайся, старайся, активничай,  выявляй,
помогай, шагай, не облеживайся, не единоличничай, суйс