я, суйся,
суйся, бодрствуй, мучитель советской власти!..
    Укротившись  в  этом  бою  и  выпив  чаю, чтоб не пропадала
кипяченая вода, Федератовна пошла проверять экономику  колхоза.
Она обнаружила, что на каждом дворе была полная живая и мертвая
утварь   -   от   лошади   до   бороны,   не  говоря  уже  про
пользовательных, про молочных или шерстяных животных.  Что  же,
спрашивается, было обобществлено в этом колхозе?
    Никакой коллективной конюшни или прочей общественной службы
Федератовна не нашла, хотя и прощупала всю деревню сквозь, даже
в погреба заглядывала и на чердаки лазила.
    С  этим  непонятным  мнением и бушующим сердцем Федератовна
появилась к председателю Умрищеву. Умрищев, оказывается, жил  в
той  самой  избе,  по  усадьбе  которой бродил вол, таская ярмо
привода.
    Умрищев сидел в  занавешенной  комнате,  на  столе  у  него
горела  лампа  под  синим  абажуром,  и он читал книгу, запивая
чтение охлажденным чаем. Кроме лампы на столе Умрищева кружился
вентилятор и подавал в задумчивое  лицо  человека  беспрерывную
струю  воздуха,  помогающую  неустанно  мыслить мыслителю. Зная
науку, Федератовна расследовала действие вентилятора  и  нашла,
что  он кружится силой вола, гонимого погонщиком, который ходил
вослед животному с лицом  павшего  духом,  вол  передавал  свою
живую  мощь  на  привод,  а  от  привода  шли  далее  -  через
переходные оси-канаты, за канаты были привязаны веревки,  а  уж
вентилятор вращала суровая нитка.
    - Здравствуй, негодный!- сказала Федератовна.
    - Здравствуй,  старушка!- ответил Умрищев.- Что это тебя
носит по всей территории?! Ты бы лучше жила всидячку и  берегла
силу в голову.
    - Ты  что  это?.. Где у тебя тут диалектика в действии? Ты
что - ты кулачество здесь рожаешь?.. Я все, батюшка,  знаю,  я
все,  батюшка, видела!.. Замолчи, несчастный схематик,- сейчас
тебя тресну!
    - Садись,-  сказал  Умрищев,   держа   одну   руку   близ
утомившейся  головы,  а  другую кладя на зачитанную страницу,-
садись, старушка: встоячку я не  говорю...  Ты  у  меня  видела
отсутствие обезлички - первый этап моего руководства.
    - Какое   такое   отсутствие   обезлички?-  как  молодая,
затрепетала вся Федератовна.- А ты знаешь, что твои колхозники
пастухами у нас были, что они коров наших в гроб кладут,  целые
гурты твои бабы обдаивают, что...
    - Ты  не штокай, старушка,- возразил Умрищев,- ты тверже
руководи, соблюдай классовую политику  в  отношении  рабсилы  и
держись четче на своем посту.
    Старуха  подвигала  пустыми деснами во рту и даже вымолвить
ничего не смогла от напора ненавистных чувств.
    - Ты погляди на мое достижение,- указывал со спокойствием
духа Умрищев,- у меня нет  гнусной  обезлички:  каждый  хозяин
имеет  свою прикрепленную лошадь, своих коров, свой инвентарь и
свой надел - колхоз разбит на секции, в каждой секции -  один
двор  и  один  земельный  надел,  а на дворе одно лицо хозяина,
начальник сектора.
    - А чьи же это лошадки у твоих хозяев?
    - Ихние же,- пояснил Умрищев,-  я  учитываю  чувственные
привязанности  хозяина  к  бывшей собственной скотине: я в этом
подходе конкретный руководитель, а не механист и не богдановец.
    Старуха дрогнула  было  от  идеологической  страсти,  но  с
мудростью сдержалась.
    - Старичок,  старичок,-  слабо  сказала она,- а в чем же
колхоз у тебя держится?
    - Колхоз держится только во мне,- сообщил Умрищев.-  Вот
здесь,-Умрищев  прислонил  ладонь  к  своему  лбу,-  вот здесь
соединяются все противоречия и превращаются силой моей мысли  в
ничто.  Колхоз  - это философское понятие, старушка, а философ
здесь я.
    - А все у тебя состоят в колхозе, старичок?
    - Нет,  бабушка,-  пояснил  Умрищев,-   я   не   держусь
абсолютных   величин:   все   абсолютное  превращается  в  свою
противоположность.
    - Покажи-ка   мне    классовую    ведомость,-    спросила
Федератовна.
    Умрищев показал графу на бумаге, что двадцать девять дворов
бедных   и   маломощных  хозяев  не  состояло  в  колхозе:  они
отписались назад с приходом Умрищева, а всего  в  деревне  было
сорок четыре двора.
    Федератовна  вскочила  с  места  всем своим округлым телом,
собираясь вступить с Умрищевым в злобное действие, но  в  дверь
вошел в валенках чуждый человек.
    - Здравствуй,  товарищ  Умрищев,-  у  меня  горе  к  тебе
есть!- сказал пришедший.
    - Горе?- удивленно произнес Умрищев.- Для теоретического
диалектика, товарищ Священный, горе всегда превращается в  свою
противоположность: горя боятся только идеалисты.
    Священный,  конечно, согласился, что горе для него не ужас,
однако  у  него  прокисли   прошлогодние   моченые   яблоки   в
кооперативе  и  стали солеными, как огурцы, а морковь пролежала
свою сладость и приобрела горечь.
    - Это прекрасно!- радостно констатировал  Умрищев.-  Это
диалектика  природы,  товарищ  Священный:  ты  продавай  теперь
яблоки как огурцы, а морковь как редьку!
    Священный жутко ухмыльнулся своим громадным пожилым  лицом,
на котором лежали следы возраста и рубцы неизвестных побоищ; он
с  непонятной  жадностью  поглядел  на  старушку, а затем сразу
захохотал и умолк с внезапным испугом,  точно  ощутив  какое-то
свое,  контрольное,  предупреждающее  сознание. От его смеха по
комнате понесся нечистый воздух изо рта, и понятно стало, какую
мощную жрущую силу носил в себе этот человек,  как  ему  трудно
было  жить  среди  гула  своего  работающего  организма, в дыму
пищеваренья и страстей.
    Священный  сел  на  скамейку  в   одышке   от   собственной
тяжести,-  хотя он не был толст, а лишь громаден в костях и во
всех отверстиях  и  выпуклостях,  приноровленных  для  ощущения
всего  постороннего. Сидячим он казался больше любого стоячего,
а  по  размеру  был  почти  средним.  Сердце  его  стучало   во
всеуслышание,   он   дышал   ненасытно   и   смотрел  на  люден
привлекающими,   сырыми   глазами.   Он   даже   сидя   жил   в
целесообразной  тревоге,  желая,  видимо,  схватить что-либо из
предметных вещей, воспользоваться всем ощутимым для единоличной
жизни, сжевать любую мякоть и  проглотить  ее  в  свое  пустое,
томящееся   тело,   обнять  и  обессилить  живущее,  умориться,
восторжествовать,  уничтожить  и  пасть  самому  смертью  среди
употребленного без остатка, заглохшего мира.
    Священный  вынул  рукой из мешка, пришитого к своим штанам,
кашу, съел  четыре  горсти  и  начал  зажевывать  ее  колбасой,
изъятой  из того же мешочного кармана; он ел, и видно было, как
скоплялась в нем сила и надувало лицо багровой кровью, отчего в
глазах Священного появилась даже тоска:  он  знал,  как  скудны
местные  условия  и насколько они не способны удовлетворить его
жизнь,  готовую  взорваться  или  замучиться   от   избытка   и
превосходства.  Надувшись  и  шумя  своим  существом, Священный
молча жевал, что лежало в его кармане.
    Умрищев, вспомнив  про  пищу  и  про  то,  что  мысль  есть
материалистический  факт, попросил у Священного пищи. Священный
так чему-то обрадовался, что выбросил, как рвоту,  жеваное  изо
рта и вынул из бокового мешка кривой кусок колбасы, законченной
на  огне. Умрищев без внимания взял колбасу, но Федератовна как
глянула  на  этот  продукт,  так  взвизжала,  как  девушка,   и
зажмурилась  от  срама:  она  узнала  бычий  член  размножения,
срезанный у производителя совхоза.
    Умрищев же, начитавшись физико-математических  наук,  ничем
теперь   не  брезговал,  поскольку  все  на  свете  состоит  из
электронов, и съел ту колбасу.
    Открыв глаза, Федератовна бросилась энергично на Умрищева и
укусила его; однако ж благодаря беззубию  старушки  Умрищев  не
узнал   боли   и  подумал,  что  в  старухе  загорелись  стихии
остаточных  страстей   -   преддверие   гроба.   Захохотавший,
развонявшийся  Священный  также получил укус Федератовны, но он
лишь обрадовался, почувствовав укус старухи.
    На столе Умрищева остановился вентилятор;  в  дверь  пришел
сонный, унылый погонщик с топориком и сказал, что вол был сытый
и  здоровый, но скучный последнее время и умер сейчас: наверно,
от тоски своего труда для ненужного человека.
    - Я теперь кандидат партии  и  ухожу  со  двора,-  сказал
погонщик.-Бабушка,-   обратился   он  к  Федератовне,-  ты  с
совхоза, возьми меня туда.
    - А что с тобою такое, родимец?- спросила  Федератовна.-
Чего ты прежде не сигнализировал, какой ты кандидат партии!..
    - Мне,   бабушка,   неважно   тут  стало,  у  меня  сердце
испортилось от них и ум уморился...
    - А отчего ж у тебя сердце-то испортилось?
    - От них,- сказал вентиляторный  батрак.-  У  них  такая
наука,  чтоб бить совхоз и твердеть зажиточному единоличнику...
Мишка Сысоев двух телок у совхоза свел - а ты не  знала,-  он
члену  кооперации  товарищу  Священному  их  на  фарш продал, в
кооперации товарищ Священный постоянно фарш на  машине  крутит,
раньше  хотел  сосисочную  фабрику  открывать  -  теперь войны
ожидает... Мишка Сысоев и Петька Голованец в  пастухах  были  у
тебя и хотели коров увезть: они порезали их на степи, а товарищ
Священный  обещал  им  лошадь,  потом  подрался  с  нею  и убил
лошадь,- коров черекнули, а везти не на чем,  тут  ты  поймала
пастухов  и в амбар заперла. Они теперь сидят, кричат - им там
мочи нету, а бабы им блинцы пекут  из  твоего  молока,  а  мука
своя...
    - Я  не давал установок бить совхоз!- вскричал Умрищев.-
Я теоретик, а не практик: я живу  здесь  лишь  как  исторически
заинтересованная  личность,  а  в  последнее  время перехожу на
точные науки, в том числе на физику и  на  изучение  бесконечно
больших тел! Это клевета классового врага на ряды теоретических
работников!
    Священный  по-страшному  и  беспрерывно  хохотал, а Умрищев
глубоко, но чисто теоретически возмущался.
    На дворе же все время шел жаркий день, стареющий  в  ветхой
пустынной  пыли,  покрытой  чадом  тления местной почвы, и весь
колхоз находился в этой туманной неопределенности атмосферы.
    - Ведь здесь же была ликвидация  кулачества:  кто  же  тут
есть?-  узнавала  Федератовна, держа бдительный взгляд на всех
присутствующих людях.- Где же тут сидит  самый  принципиальный
стервец?
    - А  здесь  они,-  вяло  показал  погонщик  на Умрищева и
Священного,-  а  под  ними  зажиточные  остатки,  которые  жир
наживают  на  твоей говядине с совхоза. У тебя за год сто коров
семнадцать дворов съели - и мало, а ты один обман знала...
    Федератовна на вид не удивилась, только подернулась гусиной
кожей возбуждения.
    - А  чего  ж  бедняки-колхозники  глядели   и   молчали?-
спросила она.
    - А  это  же  я  и  есть бедняк-колхозник.- с собственным
изумлением сказал погонщик, сам в первый раз  додумав,  кто  он
такой.-  Как же я молчу, когда я весь говорю. На тебе топорик,
а то товарищ Священный сейчас убьет тебя.
    Священный,    чуть    двинувшись,     схватил     погонщика
вентиляторного  вола  поперек и начал давить его слабое тело до
смерти, но погонщик стукнул его топором в  темя  незначительным
ударом  уставших  рук,  и оба человека упали в мебель. Умрищев,
вообще  не  склонный  к  практике  действий,  обратил  внимание
Федератовны  на  полную  неуместность  происходящего факта. Тем
временем лежащий Священный  был  далеко  не  мертвый  и  пробил
ногами  стену  на улицу, высунувшись конечностями в деревню, но
уже обратно он не мог подобрать свои ноги, потому что  погонщик
терпеливо дорубал голову своего врага.
    Федератовна  взяла  погонщика  за руку и увела его на двор.
Погонщик напился на дворе  воды,  поглядел  на  оставшийся  без
Священного мир и повеселел.
    - Это  я работал на жаре без шапки, у меня голова ослабла,
и я тебе знать ничего не давал. Как буду на  совхозе  работать,
так куплю себе шапку.
    - Нет,  малый,-  сказала  Федератовна,-  ты в совхозе не
будешь работать... Ты зачем, поганец, человека убил?-  что  ты
- вся   советская   власть,   что  ли,  что  чуждыми  классами
распоряжаешься? Ты же сам - одна частичка, ты  хуже  электрона
теперь?
    Погонщик помутился на вид и опустил рано стареющую голову.
    - Это,  бабушка,  от жары: мне голову напекло... Дай я вот
шапку куплю!
    Федератовна пригнула погонщика  и  погладила  его  лохматую
голову.
    - Нет, ты брешешь - голова у тебя нормальная...
    На  околице  колхоза встал вихрь кругового ветра и поднял с
земли разные предметы деревенского старья. Позади вихря шла  не
колеблясь  прочная туча дорожной пыли. Это двигалось добавочное
стадо в  "Родительские  Дворики",  уже  многие  сутки  одолевая
пешком полтораста верст. Позади стада ехали на волах гуртовщики
и ели арбузы от жажды.
    Федератовна отправила убийцу-погонщика в совхоз со стадом и
велела ждать ее, а сама села в таратайку и направилась в район,
в комитет партии.
    В районе Федератовна не застала секретаря партии - он умер
вскоре   после  свидания  с  Босталоевой,  потому  что  у  него
вскрылась от истощения тела внутренняя рана гражданской войны.
    Новый секретарь, товарищ Определеннов, уже взял курс дела в
умрищевском колхозе и еще имел в своем распоряжении всю картину
бушующих капиталистических элементов, окружающих  "Родительские
Дворики".
    А сейчас он грустно жалел, что не управился лично объездить
колхозы   умрищевского  влияния,  когда  даже  старушка  мчится
неустанно в таратайке по степи и действует энергичной силой.
    Федератовна начала обижать Определеннова упреками,  что  он
хуже  покойника  и  руководит  районом  из своего стула, что он
скатится в конце концов в схематизм и утонет в теории самотека.
Секретарь, хотя и чувствовал свое слабое недовольство, все-таки
радовался наличию таких старушек в активе района.
    - Бабушка,-  сказал  с  любовью  к  ней   Определеннов,-
Умрищева  мы  сегодня  обсудим  на  бюро  и отдадим из партии к
прокурору,  а  тебя  мы  перебрасываем  из  совхоза  на   место
Умрищева. Ты согласна?
    Федератовна  почувствовала  было  тоску,  но  сознание враз
справилось в ней с ничтожным чувством личности, и она сказала:
    - Согласуй  с   директором   и   пиши   путевку,   товарищ
Определеннов... Либо социализм, либо нет - ведь вот вопрос-то!
    Отвернувшись,  Федератовна,  как  всякая  рядовая  бабка из
масс, вытерла в знак огорчения свои глаза краем  кофты  -  она
чувствовала свое расставание с Босталоевой.
    - Ты это что?- спросил Определеннов.
    - Ты  пиши,  ты  пиши  наше партийное - а это мое, старое
бабье, выходит наружу.
    - Да то-то!- сказал Определеннов, предначертывая какую-то
повестку дня.- А я думал, ты горюешь о чем-то.
    - Да то ништ не горюю, да то ништ не  скучаю!-  закричала
вдруг  Федератовна.-  Иль  я  безгрудая,  бездушная, нездешняя
какая!.. Родные мои Дворики, Надюшка моя,  товарищ  Босталоева,
отымает   меня   Умрищев-злодей,   уж  смеркается  сердце  мое,
схоронилися вы за дорогою.. .- и, склонившись  плачущим  лицом
на стол секретаря, старуха заголосила на весь районный центр.
    Через час терпеливый Определеннов спросил у нее:
    - Ну как, бабушка?
    - Обсохла  уж,-  ответила Федератовна.- Давай инструкцию
на ликвидацию умрищевской школки.
    Определеннов длительно улыбнулся и не стал  учить  умную  и
чувствительную старушку, поскольку она сама уже постигла все.

     x x x

    Надежда  Босталоева  возвратилась в "Родительские Дворики".
Она приехала тихо, в вечерние часы, на  подводе  привокзального
единоличника.
    Не  доезжая  двух верст, Босталоева остановилась. В совхозе
стояла неизвестная башня, емкая и  полезная  по  виду,  хотя  и
невысокая  по  размеру.  Закат  солнца  освещал темный материал
местного происхождения, из которого была построена башня. Кроме
башни в совхозе был еще огромной силы и  величины  ветряк,  при
этом он крутился сейчас в пустоте совершенно тихого воздуха.
    Подъехав  еще  ближе,  Босталоева убедилась что землебитных
жилых домов в совхозе уже нет, и также не было  никаких  других
следов  прежних обжитых "Родительских Двориков"- ни шелюги, ни
знакомых  предметов  в  виде  тропинок,  лопухов  и  самородных
камней, доставленных сюда неизвестной силой,- теперь была лишь
развороченная  грузная  земля, как битва, оставленная погибшими
бойцами.
    - Что здесь такое?- с испугом спросила Босталоева.-  Где
же мой совхоз?
    Возчик-единоличник объяснил ей, что совхоз должен быть тут.
    - А  это просто какие-то факторы!- сказал возчик на башню
и мельницу.-Теперь ведь много факторов в степи, а я живу  около
транспорта,  я  отсюда дальний. Транспорт, тот я знаю: тара 414
пудов, нетто, диаметр шейки, тормоз Казанцева, закрой поддувало
и сифон, автоблокировка; три свистка
- дай ручные тормоза; два - освободи обратно; багаж принимается при
наличии проездного билета. А степь я не люблю: это место для меня как-то
почти что маловероятное, я люблю больше всего вагоны парового отопления
и еще сторожевые будки. В будках хорошо живется сторожевому человеку:
кругом тихо, работы мало, мимо поезда мчатся, выйди и стой себе с
сигналом, а потом осмотри свой участок и заваривай себе кашу...
    Босталоева со вниманием  посмотрела  на  этого  случайного,
преходящего для нее человека: как велика жизнь, подумала она, и
в каких маленьких местах она приютилась и надеется...
    В снесенном совхозе ходили четыре вола по взбугренной почве
и крутили  мельницу  наоборот, то есть не текущий воздух вертел
снасть, а живая сила вращала внизу крылья в воздухе. Босталоева
с удивлением спросила у  Кемаля,  радостно  созерцавшего  такое
разорение, что это означает.
    Кемаль,  назначенный  к  этому дню секретарем ячейки, подал
Босталоевой разросшуюся от работы руку и сказал:
    - Это мы притирку частей делаем, чтоб  механизм  обыгрался
на  ходу: новый паровоз тоже сам себя сначала не тянет, пока не
обкатается...
    Около мельницы гонял  волов  инженер  Вермо,  обнищавший  в
одежде   и  успевший  постареть  за  истекшее  время.  Он  было
обрадовался, что видит Босталоеву, но  вдруг  задумался  другим
нагрянувшим на него сомнением.
    - Надежда   Михайловна,-   сказал   он,-  что,  если  мы
ликвидируем всех пастухов, а коров поручим  быкам.  Високовский
мне  говорил,  что  бык  -  это  умник,  если  его  приучить к
ответственности: субъективно  бык  будет  защитником  коров,  а
объективно - нашим пастухом! Штатное многолюдство
- это отсталость, Надежда Михайловна: нам надо поменьше людей в
республике - слишком много работы... Федератовна арестовала кулацких
пастухов, а нам их теперь негде держать - их связал Климент веревкой от
бегства и увел в районную тюрьму. Говорят, пастушьи бабы защекотали
Климента в степи, а бабьи мужья разбежались. Динамо-машину мы получили,
но без вас было скучно...
    Инженер  говорил  что  попало,  пробрасывая  сквозь ум свою
скопившуюся тоску. Босталоева ничего  не  ответила  Вермо:  она
настолько  утомилась от своих действий в городе, от впечатлений
исторической жизни, от своего сердца, отягощенного  заглушенной
страстью, что уснула вскоре в тени неизвестной башни, молчаливо
обидевшись на всех.
    Проснулась  она  вечером, покрытая от росы и ночного холода
разной одеждой.
    Вблизи от Босталоевой сидели шестнадцать человек, среди них
были Кемаль, Вермо и Високовский, и все они ели пищу из  одного
котла.
    - Сломали   весь  совхоз,  а  сами  кашу  едят!-  сказала
Босталоева.-Сволочи какие!.. Кто  из  вас  первый  начал  землю
здесь  рыть,  здоровы  ли  гурты;  где  Федератовна-старушка?..
Кемаль, ты за чем тут глядел,  кто  эти  люди  сидят?  Я  прямо
удивляюсь:  какие  вы  малолетние!  А  я  думала,  вы и вправду
коммунисты!
    - Мы-то?-  прохаркнувшись  от  мелкой  каши  с   молоком,
произнес  Кемаль.-Мы-то  не  коммунисты? Ах ты дура-девчонка! Я
старый кузнец и механик, я  не  смеялся  тридцать  лет,  а  вот
пришел  инженер  Вермо,  открыл  нам  пространство науки - и я
улыбнулся на  твой  совхоз  из  землянок!  Ты  же  все  лозунги
извращаешь,  ты  с