узнец  Кемаль,  вздыхавший  все  время  от
какой-то  нечленораздельной  силы;  затем  двигался  Умрищев  с
Божевым,  и в стороне ото всех шла Надежда Босталоева, держа за
руки Мемеда, малолетнего брата Айны. Впереди гроба  шел  Вермо.
Один  скотник имел хроматичесхую гармонию и дал ее Вермо, чтобы
музыка сопровождала погибшую.
    До могилы было далеко -  версты  две.  Друг  Айны,  кузнец
Кемаль,  выбрал для погребения сухое песчаное место и вырыл там
могилу, чтобы девушка побольше пролежала целой.
    Когда  вышли  подальше,  Николай  Вермо  сыграл  по   слуху
"Аппассионату"  Бетховена; в течение игры он чувствовал радость
и  победу  и  желал  отомстить  всему  миру  за   беззащитность
человека, которого несли мертвым следом за ним. Существо жизни,
беспощадное  и нежное, волновалось в музыке, оттого что оно еще
не достигло своей цели в действительности, и  Вермо,  сознавая,
что  это  тайное  напряженное  существо  и есть большевизм, шел
сейчас  счастливым.  Музыка  исполнялась  теперь  не  только  в
искусстве,  но даже на этом гурте - трудом бедняков, собранных
изо всех безнадежных пространств земли.
    С пустого неба солнце освещало землю и шествие людей; белая
пыль  эоловых  песков  неслась  в  атмосферной  высоте  вихрем,
которого  внизу  было  не слышно,- и солнечный свет доходил до
земной поверхности смутным и  утомленным,  как  сквозь  молоко.
Жара  и  скука  лежали  на  этой  арало-каспийской  степи; даже
коровы, вышедшие кормиться,  стояли  в  отчаянии  среди  такого
тоскливого действия природы, и неизвестный бред совершался в их
уме.   Вермо,  мгновенно  превращавший  внешние  факты  в  свое
внутреннее чувство, подумал, что мир надо  изменять  как  можно
скорей,  потому  что  и  животные  уже  сходят  с  ума.  В этом
удручении Вермо спросил у Босталоевой, что  ей  представлялось,
когда он играл.
    - Мне  представлялась  какая-то битва,- как мы с кулацким
классом, и музыка была за нас!- ответила Босталоева.
    Вермо сыграл далее свое сочинение, заключавшее  надежду  на
приближающийся  день  жизни, когда последний стервец будет убит
на земле.  Вермо  всегда  не  столько  хотел  радостной  участи
человечеству   -  он  не  старался  ее  воображать,-  сколько
убийства всех врагов творящих и трудящихся людей.
    Поэтому его музыка была проста  и  мучительна,  близкая  по
выразительности  к произношению яростных слов. Одна пьеса Вермо
такой и была, и он сыграл ее, когда  гроб  поднесли  к  степной
песчаной  могиле. Умрищев и Божев не понимали музыки Вермо; они
думали, что эти звуки имеют  горестное  значение,  и  понемногу
плакали из приличия.
    Около  открытой  могилы  уже  сидела Федератовна и смотрела
внутрь земли. Она смерти не боялась, ей только было удивительно
- куда же денется ее активная сила, если придется  умереть,  и
кто будет болеть тогда старой грудью за совхозное дело.
    - А  ты  что ж мало плачешь-то?- спросила она у Божева.-
Ишь какой сухой весь пришел!
    - Ветер  слезы  сдувает,  Мавра  Федератовна,-   объяснил
Божев.
    - Ветер?- удивилась Федератовна.- А ты отвернись от него
на тихую сторонку и плачь!..
    Божев  отвернулся  и  посилился  добавочно поплакать, гладя
свое лицо со лба вниз,- но  Федератовна,  обождав,  подошла  к
нему,  провела  рукой по лицу, попробовала слезную влагу Божева
на язык и обнаружила:
    - Разве это слезы? Они же не соленые! Ты  пот  со  лба  на
глаза себе сгоняешь - ты вон что надумал, кулацкий послед!
    - Ей-богу,   это   слезы,  Мавра  Федератовна,-  увещевал
Божев,- у тебя язык не чует.
    - У меня-то не чует?- допытывалась Федератовна.- А  если
б  и  чуял,  так  я своему языку не поверю, я только уму своему
верю да партии большевиков!..
    Айну в тот момент положили на край  могилы.  Все  прибывшие
люди стояли вокруг покойной и смотрели в ее лицо, уже снедаемое
ветхими силами смерти, старое, как у Федератовны.
    - Прощай,  дочка!-  сказала  Федератовна  и,  согнувшись,
поцеловала  Айну,  и  видно  было,  как  тело   старухи   стало
изнемогать  от  немощи,  от  забот  и от злости к действующему,
живому врагу.
    Надежда Босталоева расцеловала девушку-киргизку страстно  и
несколько  раз,  а  Умрищев  только  коснулся  рукой  ее  лба и
произнес:
    - Что  ж  тут  горевать  или  поражаться:  смерть   всегда
присутствует в текущих делах истории!
    Вермо  попрощался с Айной предпоследним; целуясь с умершей,
он подумал, что если б она осталась жива, он мог бы жениться на
ней. Афанасий же Божев припал к  Айне  в  последнюю  очередь  и
зарыдал над ней искренним голосом.
    - Это   он   от  страха  старается:  горя  в  нем  нету!-
определила Федератовна страдание Божева.
    Но Божев поднял лицо кверху, и все увидели на нем  открытую
печаль.  Кузнец  Кемаль  спустился в могилу, и ему подали гроб;
Кемаль уложил получше гроб в  земле  и  прибил  крышку,  навеки
отделив  умершую  от  ее  врагов  и  товарищей, от всей будущей
жизни, которую Айна хотела как девушка и комсомолка.
    Брат Айны, Мемед, не горевавший по сестре, потому  что  она
стала для него страшная и чужая, подошел к Божеву и сказал ему:
    - Дядь,  на  ней  твоя  веревка  осталась. Она кругом пуза
завязана. Ты ее лучше возьми.
    Кемаль сейчас же вскрыл гроб и развязал  у  покойной  пояс.
Это  была  крученая  бечева, какие применяют для кнутов. Кемаль
тут же отдал эту бечеву Божеву и закрыл гроб вторично.
    - Ей больно было, а ты ее бил!- равнодушно  сказал  Мемед
Божеву,  глядя на крученую бечеву.- Она взяла и умерла, а ты с
веревкой остался!

     x x x

    На  гурт  "Родительские  Дворики"  прибыло  много   народа.
Москвич,  член правления Скотоводобъединения, и худой секретарь
недалекого  райкома  партии  повели  так  называемое   глубокое
обследование  всего мясосовхоза; Умрищев же был на воле и давал
начальству такие объяснения, которыми старался поставить всех в
тупик.
    - Был ли на совхозе распространен  ваш  лозунг  "А  ты  не
суйся!"?-спрашивал Умрищева секретарь райкома.
    - Был,  конечно,-  охотно отвечал Умрищев; чем вопрос был
опасней, тем Умрищев добрее и подробней отвечал на него.-  Вот
Божев сунулся к Айне
- ее погубил и сам пропал. Этот лозунг, дорогой товарищ, идет по всему
свету еще от Иоанна Грозного, а Грозный ведь был глубокий человек: ты
возьми данные истории! Желаешь, я тебе предложу кое-что для чтения?
    - Не  желаю,- говорил секретарь.- Вы мне скажите другое:
сколько ежедневно пропадало молока в  совхозе?  Сколько  у  вас
выдаивалось  из  совхозных  коров  молока  -  руками окрестных
кулаков и зажиточных единоличников? Можете ответить?
    - Ну,  еще  бы!-   сообщил   Умрищев.-   Наша   старушка
Федератовна  совалась,  вот,  повсюду и говорила мне, что ведер
тысячу. А если б она не совалась, то и до тебя бы дело не дошло
и вопроса такого бы не стояло.
    - Хорошо,-  спокойно  произносил   секретарь,   безмолвно
борясь  со  своим  сердцем.- Сколько племенных совхозных коров
кулаки  обменяли  на  свой  беспородный  скот?  При  содействии
Божева, конечно!
    - Я  в  этот  счет  не  вмешивался,-  с точностью отвечал
Умрищев.- Я вел глубокую  тактику  и  довольно  принципиальную
политику. А именно: пускай хоть кулаки, хоть бедняки, хоть кто,
поменяют  немножко  своего  скота  на  наш.  Кулака раскулачат,
бедняк войдет в колхоз - и все  совхозное  племя  попозже  или
пораньше  все равно очутится в обобществленном секторе. А вот в
этом-то и скажется  доброе,  хозяйственное  и  ведущее  влияние
совхоза на колхозную прицепку. Тебе теперь понятно?
    - Вы  подлец  и дурак,- тихо сказал секретарь, бледнея от
сдерживаемого страдания.- Кулак порежет наш племенной скот,  а
ваш  беспородный  скот  принесет  нам  одни  убытки и повальные
болезни.
    - Какой это ваш и какой это мой скот?- спросил Умрищев.-
Я имею собственность только в виде идейных мыслей, а не  коров,
я  ношу  при  себе  билет  члена  партии! Ты, брат, особо-то не
суйся!
    - Вы правы,- говорил секретарь,- билет члена  партии  вы
носите при себе. Но я не прав, что сволочь его носит!
    Умрищев  вскочил во весь рост, желая как можно мужественней
возмутиться, но вдруг икнул два раза подряд от нервного  страха
и заикал далее беспрерывно.
    - Это я... книг начитался. Это я... исторически хочу... Ты
гляди на меня, как...
    - Как на икающего оппортуниста,- сказал секретарь.
    - Хоть бы... так,- икая, соглашался Умрищев.
    - Как  на  второго  убийцу  киргизской  девушки  и  как на
кулацкого мерзавца!
    Здесь  Умрищев  позабыл  икнуть  очередной  раз   и   вовсе
освободился от икоты.
    Секретарь  райкома  отвел  глаза на маленькое окно гуртовой
избы и что-то подумал о летнем дне, блестевшем за  стеклом.  Он
вообразил   красоту   всего  освещенного  мира,  которая  тяжко
добывается из резкого противоречия, из мучительного  содрогания
материи,  в  ослепшей  борьбе,  и единственная надежда для всей
изможденной косности - это пробиться в  будущее  через  истину
человеческого   сознания   -   через  большевизм,  потому  что
большевизм идет впереди  всей  мучительной  природы  и  поэтому
ближе  всех  к  ее радости; горестное напряжение будет на земле
недолго. Секретарь райкома вспомнил затем  Надежду  Босталоеву,
чьи черные таинственные волосы, скромный рот и глаза, в которых
постоянно  стоит  нетерпеливое  искреннее  чувство, создавали в
секретаре странное и неосновательное убеждение, что эта женщина
одним своим существованием показывает верность линии партии,  и
вся голова, туловище, всякое движение Босталоевой соответствуют
коммунизму и обеспечивают его близкую необходимость; Босталоева
бы  умерла  при  торжестве  кулачества или мелкой буржуазии. Но
секретарь был приучен большевизмом  к  беспощадному  разложению
действительности,  и он сказал самому себе, не обращая внимания
на  Умрищева:  "Я,  наверно,  субъективно  люблю  Босталоеву  и
наряжаю  ее в идеологическое подвенечное платье... Я опоздал -
ее надо давно назначить на  гурт,  пусть  она  покажет  себя  в
действии, и я полюблю ее сильнее или разлюблю совсем..."
    Умрищев  тем временем настолько обозлился на все сущее, что
решил  уехать  в  дальний  сибирский   район,   сделаться   там
секретарем  и  основать  районное  негласное оппортунистическое
царство, в форме Руси Иоанна Грозного или  мещерского  племени:
все  равно  ничего  не  будет,  пускай  хоть покой обоснуется в
отдаленном месте, а прожить можно одним пеньковым промыслом или
даже не евши, чем так теоретически мучиться.
    - Как  теперь  партия?-   спросил   Умрищев.-   Наверно,
разлюбит меня?
    - Очевидно,-  сказал  секретарь и послал его к прокурору,
который уже давно ожидал Умрищева где-то на завалинках гурта.
    - Ну,  тогда  я  соваться  начну!-  пообещал   Умрищев.-
Как-нибудь она меня полюбит!- И ушел.
    Как  только завечерело, секретарь начал пить чай и позвал к
себе  Босталоеву  с  мальчиком  Мемедом,  чтобы   угостить   их
чем-нибудь  сладким. Федератовна же пришла по своей доброй воле
и  начала   причитать   беспрерывно,   что   районная   контора
задерживает   контингенты   стройматериалов  для  совхоза,  что
переводы кредитных лимитов опаздывают, что среди пастухов слаба
культработа  и  мало  заметно  самозакрепление.  При  этом  она
плакала горючими слезами, так как у нее серьезно болело сердце,
и  запивала  чаем потерю своих сил. Вспомнив об Айне, она уж не
могла нагореваться: ведь было же четко и  ясно,  что  Божев  -
классовый  враг,  отчего  она  не поверила своему предчувствию,
своему  ноющему  сердцу,  а  ждала  фактов,  либеральничала   и
объективно помогала совершиться смерти.
    - Бабка-дура,-  сказал  Мемед.-  Всегда  плачет и всегда
живет. Сестра не плакала, а умерла...
    - Я тебя в ясли  завтра  отдам:  у  подкулачников  брехать
научился?-сказала старуха.
    - Там страшно,- произнес мальчик.
    - А чего тебе страшно там?- спросила Босталоева.
    - Там  старик  с бородой как картина висит,- сказал Мемед
- Бабкин жених...
    Секретарь и Босталоева поняли мысль ребенка и засмеялись, а
Федератовна обиделась за Карла Маркса,  хотя  секретарь  уверял
ее, что и Маркс бы улыбнулся сейчас.
    - Ты   знаешь,   отчего   умерла  твоя  сестра?-  спросил
секретарь у Мемеда.
    - Бабка говорила - от нее,-  ответил  Мемед,-  у  бабки
бдительность пропала. А сестру Афанас измучил, не бабка.
    Мальчик  представлял  сестру  с  живостью  всех  фактов  ее
мучения. Она жила тогда за десять верст от гурта, в землянке  у
дальнего  пастбища.  Божев  приезжал  туда верхом на лошади и с
кнутом, а доярки и Айна с ними в бане  не  мылись,  горячего  к
обеду  не  варили  и спали от работы мало. Но Айна не горевала,
потому что хотела сделать социализм, только чесала под рубашкой
ногтями. Божев приезжал на коне, ел пышки  из  своего  мешка  и
забирал  с  собою  пастухов - оставил только одного на пятьсот
коров с быками. На ночь  стадо  расходилось  без  пути,  пастух
засыпал,  а  утром  плакал нарочно, как будто от страха и горя,
потому что в стаде начали пропадать  полные  красные  коровы  и
являлись  худые  или мелкие, которые жрали и не росли,- молока
же давали по четыре кружки. Именные быки тоже скрылись куда-то,
а пришли незнакомые - они ходили скучные и худые, и  совхозные
коровы  их  били,  а  неизвестные  быки  молчали. Айна не стала
спать, вышла на ночь пасти стадо, ходила в  темноте  и  узнала,
что приезжали верховые мужики, пригоняли своих коров с быками и
угоняли  совхозных.  Айна ходила за чужими людьми следом, дошла
до степных хуторов и возвратилась. Потом она пошла на  гурт  за
людьми и ружьями, но ее встретил Божев и вернул обратно: "Ты,-
говорит,-  бежать от стада хочешь, ты летунья, ты врешь, я сам
считаю коров по списочному числу".  Когда  сосчитал,  оказалось
верно. Божев изругал Айну: "Тебе замуж надо, ты бесишься - все
коровы  целы,  разве  ты  помнишь все пятьсот коров в морду?"-
"Помню",- сказала Айна и побежала из стада на гурт. Божев  дал
ей  время  побежать,  а потом нагнал и бил кнутом, как летунью,
которая срывает планы прокормления рабочих и служащих.
    Айна упала, Божев ее взял и  привез.  Скоро  Божев  прислал
нового  пастуха,  потому  что  старый  пастух  пропал  вместе с
десятью коровами и маточным быком; новый  пастух  угонял  стадо
далеко  и  приводил  его к вечеру без молока. Айна была умная и
узнала, что кулацкие и зажиточные жены выдаивают коров вдалеке.
Она тайно добежала до директора Умрищева, но Умрищев сказал ей:
"Не суйся, работай под выменем, чего ты все бесишься!"
    Айна не вернулась в  стадо,  а  пошла  в  районный  комитет
партии.  К  ней пристали еще две подруги-доярки, которые бежали
навсегда от жизни в степи, Айна же шла по делу. Божев скакал за
ними полдня; доярки прятались, но Божев разглядел их с лошади и
опять бил Айну кнутом,  как  кулацкую  девку,  которая  срывает
дисциплину  и  уводит рабочую силу. Айна говорила ему, что идет
выходить замуж за тракториста, Божев же спросил у нее отпускной
талон и снова рубцевал, что не было талона. Однако двух  других
доярок  Божев  не  задержал,  и  они  убежали,  довольные,  что
спаслись, и пропали бесследно. Когда Божев остался с Айной один
в пустых местах, он вдруг весь осознался и стал напуганным.  От
страха  смерти, которая достанется ему за порчу батрачки, Божев
вдруг полюбил Айну. Он задумал так  сильно  и  искренно  обнять
Айну,  чтобы  его  любовь дошла к ней до сердца и она бы за все
простила ему и согласилась быть женой. Он стал  добрым,  плакал
до  вечера  у бедного подола Айны, обнимал ее измученные ноги и
бегал в истоме по песчаным барханам. Айна все время не давалась
ему, потом опять пошла дальше в район. Но Божев вновь достиг ее
и шел за ней молча, бросив лошадь, а вечером изувечил ее, когда
Айна, усталая и  измученная,  легла  на  землю.  Айна  схватила
Божева  за горло, когда была под его тяжестью, и душила его, но
сила клокотала в горле Божева, он  не  умер,  а  сестра  Мемеда
ослабела  и  заснула.  Наутро  Божев  оправил  оборванную Айну,
отыскал лошадь, подпоясал доярку  бечевой  от  своего  кнута  и
повез  женщину  на  гурт,  все  время искренно лаская доярку за
плечи, а встречным людям говорил, что он на ней скоро  женится,
так  как  полюбил. Айна стала смирная; ей дали два выходных дня
подряд, и она, обмывшись в бане, ходила с Мемедом по полю и так
целовала брата, что плакала от  своей  жадности  и  нежности  к
нему.  Потом она сказала Мемеду, как большому, все, что было, и
ушла за конфетами в совхозный кооператив.  Целую  ночь  она  не
приходила,  а  после  ночи  увидели,  что  она висит мертвая на
постройке колодца и под ногами у нее лежит кулек с конфетами  и
зарплата за четыре месяца.

     x x x

    Божева  осудили и увезли в городскую тюрьму. Там его вывели
во  двор  и  поставили   к   ограде,   сложенной   из   старого
десятивершкового  кирпича;  Божев  успел рассмотреть эти ветхие
кирпичи, которые  до  сих  пор  еще  лежат  в  древних  русских
крепостях, погладил их рукой в своей горести - и вслед за тем,
когда  Божев  обернулся,  в него выстрелили. Божев почувствовал
ветер, твердою силой ударивший ему в грудь,  и  не  мог  упасть
навстречу этой силе, хотя и был уже мертвым; он только сполз по
стене вниз.
    Умрищев  же сумел убедить кого-то в районном городе, что он
может со временем, по  правилам  диалектического  материализма,
обратиться   в  свою  противоположность;  благодаря  этому  его
послали работать в колхоз, ограничившись вынесением  достаточно
сурового  выговора.  В  колхозе  же, расположенном невдалеке от
"Родительских Двориков", Умрищев стал поступать наоборот  своим
мыслям:  как только что надумает, так вспомнит, что его природа
- это ведь  оппортунизм,  и  совершит  действие  наоборот;  до
некоторого  времени  названные обратные действия Умрищева имели
успех, так  что  бывшего  директора  колхозники  выбрали  своим
председателем. Но впоследствии Умрищева ожидала скучная доля, о
которой в свое время стало известно всем...
    --
    Уезжая,  член  правления  скотоводного  треста  и секретарь
райкома   определили   гурту   "Родительские   Дворики"    быть
самостоятельным  мясосовхозом,  а директором нового мясосовхоза
назначили Надежду  Босталоеву,  носящую  в  себе  свежий  разум
исторического любопытства и непримиримое сердце молодости.
    В  помощницы  себе  Босталоева взяла Федератовну, а Николая
Вермо   назначила   главным   инженером   совхоза.    Зоотехник
Високовский   пришел   к  Босталоевой  в  землянку  и  вежливо,
тщательно  скрывая  свою  производственную  радость,  поздравил
Босталоеву   с   высоким  постом.  Он  надеялся,  что  эволюция
животного  мира,  остановившаяся  в   прежних   временах,   при
социализме  возобновится  вновь  и все бедные, обросшие шерстью
существа,  живущие  ныне  в  мутном  разуме,  достигнут  судьбы
сознательной жизни.
    - Теперь  засыпается  пропасть между городом и деревней,-
сказал Високовский,- коммунистическое естествознание  сделает,
вероятно,  из  флоры  и фауны земли более близких родственников
человеку... Пропасть между человеком и любым  другим  существом
должна быть перейдена...
    - Будет  еще  лучше,- обещала Босталоева.- Самая далекая
ваша мечта все равно не опередит перспектив нашей партии. Между
живой и мертвой природой будет проложен вечный мост.
    Високовский ушел и на совхозном подворье подхватил и унес к
себе своего любимого подсвинка.
    Босталоева разобралась  в  планах  и  директивах,  а  затем
позвала к себе Вермо и Федератовну.
    - Вермо,-  сказала  она,-  в  прошлом году "Родительские
Дворики" поставили пятьсот тонн мяса, в этом  году  нам  задали
тысячу  тонн,  а поголовье увеличивается процентов на двадцать,
потому что мало пастбищ и мало воды...
    Вермо улыбнулся.
    - Мы  должны  выполнить,  Надежда,-  ответил   инженер.-
Москва вызывает нас на творчество; нормальной мещанской работой
взять  т