оваривал с ними почти двадцать лет.
   Мона протыкает английском булавкой листок, в который  завернуты  наши
волосы.
   Мобильный Элен звонит снова. Это какой-то мужчина. Молодой человек.
   Это Устрица. И прежде чем я успеваю повесить трубку, он говорит:
   - Привет, папаша, обязательно  прочитайте  завтрашние  газеты.  -  Он
говорит:
   - Там для вас небольшой сюрприз.
   Он говорит:
   - Передай трубку Шелковице, мне надо с ней поговорить.
   Я говорю, что ее зовут Мона. Мона Саббат.
   - Мона  Штейнер,  -  говорит  Элен,  по-прежнему  глядя  на  свет  на
страницу, пытаясь прочесть тайные письмена.
   И Мона говорит:
   - Это Устрица? - Она подается вперед, тянет руку и пытается вырвать у
меня трубку. - Дай мне с ним поговорить. - Она кричит:
   - Устрица! Устрица, гримуар у них!
   Отбиваясь от Моны и пытаясь рулить одной  рукой  -  машина  при  этом
виляет из стороны в сторону, - я выключаю телефон.
 
Глава тридцать шестая 
 
   У меня дома. Вместо влажного пятна на потолке - большая белая блямба.
На входной двери пришпилена записка от квартирного хозяина. Вместо  шума
- полная тишина. Ковер усыпан обломками твердого пластика,  разломанными
дверями и арматурой. Слышно, как жужжат нити накаливания в электрических
лампочках. Слышно, как тикают часики на руке.
   Молоко в холодильнике скисло. Боль  и  страдания  пропали  всуе.  Сыр
посинел от плесени. Фарш посерел в упаковке. Яйца с виду нормальные,  но
на самом деле нет - прошло столько  времени,  они  просто  не  могли  не
испортиться.  Все  усилия,  все  горести,  вложенные  в  эти   продукты,
отправятся на помойку. Все страдания несчастных  коров  и  телят  -  все
напрасно.
   В записке от хозяина сказано, что  белая  блямба  на  потолке  -  это
временное  покрытие.  Когда  пятно  перестанет  сочиться  влагой,  тогда
потолок покрасят уже нормально. Батареи выкручены  на  полную  мощность,
чтобы  пятно  поскорее  просохло.  Вода  в  бачке   унитаза   испарилась
наполовину. Растения засохли. Из труб несет гнилью. Моя  прежняя  жизнь,
все, что я называл своим домом, пахнет дерьмом.
   Белая блямба замазки на потолке не дает просочиться в квартиру  тому,
что осталось от моего соседа сверху.
   Остается еще тридцать девять неучтенных экземпляров книжки с баюльной
песней. В библиотеках, в книжных магазинах, у кого-то дома.
   Сегодня Элен - у себя в офисе. Там мы с ней  и  расстались.  Когда  я
ухожу, она сидит за столом, обложившись словарями: латинским,  греческим
и санскритом. Сидит, промакивает страницы ваткой  с  раствором  йода,  и
невидимые слова проступают красным.
   Ваткой с соком  красной  капусты  она  промакивает  другие  невидимые
слова, и они проступают малиновым.
   Рядом  с  пузыречками,  ватными  шариками  и  словарями  стоит  лампа
странной конструкции. От лампы к розетке тянется шнур.
   - Флюороскоп, -  говорит  Элен.  -  Взяла  напрокат.  -  Она  щелкает
выключателем сбоку, направляет свет на открытый гримуар и переворачивает
страницы, пока на одной из них не проступают сияющие  розовые  слова.  -
Это написано спермой.
   Все заклинания написаны разными почерками.
   Мона сидит у себя за столом  в  приемной.  После  луна-парка  она  не
сказала  нам  ни  единого  доброго  слова.   Радиосканер   выдает   один
чрезвычайный код за другим.
   Элен кричит Моне:
   - Как назвать демона другим словом?
   И Мона отвечает:
   - Элен Гувер Бойль.
   Элен смотрит на меня и говорит:
   - Видел сегодняшнюю газету?  -  Она  отодвигает  в  сторону  какие-то
книги, и под ними лежит газета. На последней  странице  первой  части  -
полностраничное объявление. Заголовок такой:
 
ВНИМАНИЕ, ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА? 
 
   Большую часть страницы  занимает  фотография,  моя  старая  свадебная
фотография двадцатилетней  давности,  где  мы  сняты  с  Джиной.  Как  я
понимаю, снимок взяли из нашего свадебного извещения в каком-то  древнем
субботнем выпуске. Наша публичная клятва в любви и верности друг  другу.
Наши обеты и обещания. Древняя сила слов. Пока смерть не разлучит нас.
   Под снимком текст: "Этого человека  разыскивает  полиция  в  связи  с
необходимостью  прояснить  некоторые  моменты,  связанные  с   недавними
загадочными смертями. Ему сорок лет, рост пять футов  и  десять  дюймов,
вес сто восемьдесят фунтов, шатен, глаза карие. Он не вооружен,  но  тем
не менее очень опасен".
   Человек на снимке - такой невинный и юный. Это не я. Женщина  мертва.
Они оба - призраки.
   Дальше сказано: "Называет себя "Карлом Стрейтором". Часто носит синий
галстук".
   И в самом конце: "Если  вы  знаете  местонахождение  этого  человека,
звоните по номеру 911  и  спрашивайте  полицию".  Я  не  знаю,  кто  дал
объявление: Устрица или полиция.
   Мы с Элен смотрим на снимок, и она говорит:
   - Жена у тебя была очень красивая.
   И я говорю: да, была.
   Пальцы Элен, ее желтый костюм, резной антикварный стол - все в пятнах
от йода и сока красной капусты. Пятна пахнут аммиаком  и  уксусом.  Элен
держит над книгой флюоресцентную лампу  и  читает  светящиеся  письмена,
написанные древней спермой.
   - Тут у меня заклинание полета, - говорит она.  -  А  это,  наверное,
приворот на любовь. - Она листает  страницы,  которые  пахнут  аммиачной
мочой и капустными газами. - Баюльные чары вот здесь. Древний язык зулу.
   Мона в приемной разговаривает по телефону.
   Элен легонько отталкивает меня от стола. Она говорит:
   - Смотри. - Она закрывает глаза и стоит,  прижав  кончики  пальцев  к
вискам.
   Я спрашиваю, что должно произойти.
   Мона в приемной заканчивает говорить и кладет трубку.
   Гримуар, раскрытый на  столе,  чуть-чуть  сдвигается.  Приподнимается
сначала один уголок, потом - второй. Книга  сама  по  себе  закрывается,
открывается снова, опять закрывается - все быстрее и  быстрее,  и  вдруг
приподнимается над столом. Не  открывая  глаз,  Элен  беззвучно,  одними
губами, шепчет слова заклинания. Книга поднимается к потолку и  зависает
там, шелестя страницами.
   Радиосканер трещит и выдает:
   - Подразделение семнадцать. - Он выдает:
   - Направляйтесь на Виден-авеню, 5680, офис фирмы "Элен Бойль. Продажа
недвижимости". Задержите мужчину для следственного допроса...
   Гримуар с грохотом падает на стол. Йод, аммиак,  уксус,  сок  красной
капусты разбрызганы по всей комнате. Бумаги и книги скользят на пол.
   Элен кричит:
   - Мона!
   И я говорю: не убивай ее, пожалуйста. Не убивай ее.
   Элен хватает меня за руку своей перепачканной рукой и говорит:
   - Сейчас тебе лучше уйти. - Она говорит:
   - Помнишь, где мы с тобой встретились в первый раз? - Понизив  голос,
она говорит:
   - Встречаемся там же, сегодня в полночь.
   У меня дома. Кассета на автоответчике  кончилась.  Счета  так  плотно
набиты в почтовый ящик, что приходится их выковыривать ножом для масла.
   На кухонном столе - торговый центр,  недостроенный  наполовину.  Даже
без коробки с картинкой можно понять, что это такое, из-за автомобильной
стоянки  рядом  со  зданием.  Стены  уже  на  месте.  С  одной   стороны
присутствуют окна и двери, в окнах вставлены стекла.
   Крыша и кондиционеры еще в  коробке.  Пластиковый  пакет  с  деталями
окружающего ландшафта еще даже не вскрыт.
   Сквозь стены - вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как  будто
вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны  я  успел
позабыть, как это важно - молчание и тишина.
   Включаю телевизор. Какая-то черно-белая комедия про человека, который
умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен  кого-то
чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла.
   У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат  меня
к спасению.
   Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором.
   По всему полу  разбросаны  раздавленные  обломки  лесопилки.  Обломки
железнодорожной  станции  в  подтеках  засохшей   крови.   Развороченная
стоматологическая  поликлиника.  Смятый  аэродром.  Растоптанный  речной
вокзал. Окровавленные  обломки  всего,  что  я  так  тщательно  собирал,
хрустят у меня под ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни.
   Я выставляю часы на радио у кровати. Я  сижу  на  полу  по-турецки  и
сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и
испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью  и  пылью,
по радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский  фолк,  черный
рэп и индийские ситары.  На  полу  передо  мной  -  куски  санаториев  и
киностудий, зерновых элеваторов  и  нефтеперегонных  заводов.  По  радио
играет электронный транс,  регги  и  вальс.  Кусочки  соборов,  тюрем  и
армейских бараков - все в одной куче.
   Я беру клей и  тонкую  кисточку  и  собираю  вместе  печные  трубы  и
застекленные крыши, купола и минареты:
   Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят  в
опиумные притоны, переходят  в  салуны  с  Дикого  Запада,  переходят  в
американские  горки,  переходят  в  провинциальные  библиотеки  Карнеги,
переходят в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории.
   После стольких недель в  дороге  в  компании  Элен  и  Моны  я  успел
позабыть, как это важно - законченность и безупречность.
   У меня в компьютере  -  наброски  к  последней  статье  о  смертях  в
колыбельке. Эта такая тема,  о  которой  родители-бабушки-дедушки  очень
боятся читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего  нового  тут
не напишешь. Идея была в том, чтобы показать, как  люди  справляются  со
своим горем. Как они продолжают жить дальше. Сколько участия и  душевных
сил открыли в себе эти люди. Под таким вот углом.
   Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти  младенцев,  -  что  в
этом явлении нет никакой системы. Ребенок  может  умереть  у  матери  на
руках.
   Статья не закончена.
   Лучший способ потратить жизнь зря - делать  заметки.  Лучший  способ,
как избежать настоящей жизни, - наблюдать со стороны. Присматриваться  к
деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой  Брат
поет и пляшет тебе на забаву. Будь репортером. Наблюдательным очевидцем.
Человеком из благодарной аудитории.
   По радио вальс переходит в панк, переходит в рок,  переходит  в  рэп,
переходит в грегорианские песнопения, переходит в  камерную  музыку.  По
телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там  объясняют,  почему
утонул "Бисмарк".
   Я склеиваю эркеры и крестовые своды, цилиндрические своды  и  плоские
арки, лестничные пролеты и витражные окна,  листовую  сталь,  деревянные
фронтоны и ионические пилястры.
   По радио играют африканские барабаны и французский шансон, все в одну
кучу. На полу передо мной - китайские пагоды  и  мексиканские  гасиенды,
колониальные дома на Кейп-Код, все  вперемешку.  В  телевизоре  гольфист
загоняет мяч в лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч  долларов
- за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания .
   Я помню мой самый первый дом: четырехэтажный особняк  с  мансардой  и
двумя лестницами, передней - для хозяев и черной  -  для  прислуги.  Там
были  стеклянные  люстры  с  крошечными  лампочками,  присоединенными  в
батарейке. Там был паркетный пол в столовой, который я вырезал  и  клеил
полтора месяца. Там был сводчатый потолок в музыкальном салоне,  который
моя жена Джина расписала облаками и  ангелами  -  засиживалась  допоздна
несколько вечеров подряд. Там был камин  с  огнем  из  цветного  стекла,
подсвеченного мигающей  лампочкой.  Мы  расставили  на  столе  крошечные
тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра - расписывала их  по  краю
розами. Это были ночи только для нас  двоих,  без  радио  и  телевизора,
Катрин спала, они казались такими важными,  эти  ночи.  Только  для  нас
двоих - счастливых людей с той самой свадебной фотографии.  Тот  дом  мы
делали для Катрин, ей на день рождения - на два годика.  Он  должен  был
быть безупречным.  Должен  был  стать  доказательством  наших  талантов.
Шедевром, который нас переживет.
   Запах клея, запах апельсинов с бензином смешивается с запахом дерьма.
Клей тонкой корочкой засыхает на кончиках  пальцев,  на  пальцы  налипли
фигурные окна, балконы и кондиционеры.  Рубашка  облеплена  турникетами,
эскалаторами и деревьями. Я делаю радио громче.
   Весь труд, вся любовь, все усилия  и  время,  вся  моя  жизнь  -  вес
впустую. Я сам уничтожил все, что хотел, чтобы меня пережило.
   В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и обнаружил их мертвыми,
я оставил еду в холодильнике. Оставил одежду  в  шкафах.  В  тот  вечер,
когда я вернулся домой с работы и понял, что я наделал... это был первый
дом, который я растоптал. Наследство без наследника.  Крошечные  люстры,
стеклянный огонь и расписанные тарелки. Они застряли у меня в  подошвах,
и вся дорога до аэропорта была  усеяна  дверцами,  полками,  стульями  и
окошками и полита кровью. Такой за мной протянулся след.
   А дальше мой след обрывался.
   Я сижу на полу, и у меня уже не хватает деталей. Все стены, перила  и
крыши собраны. А то, что стоит передо мной,  представляет  собой  полную
неразбериху. В ней нет безупречности и завершенности, но это - то, что я
сделал со своей жизнью.  Правильно  это,  не  правильно  -  я  не  знаю.
Генерального плана не существует.
   Можно только  надеяться,  что  система  все-таки  проявится,  но  она
проявляется далеко не всегда.
   Если есть план, ты получаешь лишь то, что способен вообразить.  Я  же
всегда надеялся на что-то большее.
   По радио - громкие ноты французских рожков,  стук  телетайпа,  диктор
сообщает о смерти очередной манекенщицы. В телевизоре -  ее  фотография.
На снимке она улыбается. Очередной бойфренд арестован  по  подозрению  в
убийстве.  Вскрытие  вновь  показало  признаки  сексуального   контакта,
произведенного после смерти.
   У меня снова бибикает пейджер. Номер моего очередного спасителя.
   Я  беру  телефонную  трубку  липкой  рукой,  облепленной  ставнями  и
дверями. Пальцем, облепленным  водопроводными  трубами,  набираю  номер,
который я не могу забыть.
   Трубку берет мужчина.
   И я говорю: папа. Я говорю: это я, папа.
   Я говорю ему, где я живу. Говорю ему имя, которым  сейчас  называюсь.
Говорю ему, где я  работаю.  Я  говорю,  что  я  все  понимаю,  как  это
выглядит... Джина и Катрин мертвы, но я в этом не виноват. Я  ничего  не
делал. Я просто сбежал.
   Он говорит, что он знает. Он видел свадебную фотографию в сегодняшней
газете. Он знает, кто я теперь.
   Пару недель назад я проезжал мимо их дома. Я говорю, что я видел  его
и маму, как они возились в саду. Я поставил машину чуть дальше по улице,
под цветущим вишневым деревом. Моя машина  -  машина  Элен  -  была  вся
покрыта розовыми лепестками. Я говорю, что  они  замечательно  выглядят,
они с мамой.
   Я говорю, что я тоже по ним скучаю. Что я их тоже  люблю.  Я  говорю,
что со мной все в порядке.
   Я говорю, что не знаю, что делать. Но, говорю я, все будет хорошо.
   А потом я просто слушаю. Я жду, когда он  перестанет  плакать,  чтобы
сказать, что мне очень жаль.
 
Глава тридцать седьмая 
 
   Особняк Гартоллера в лунном свете. Дом в старинном английском  стиле,
восемь спален, четыре камина - все пустое и белое. Каждый  шаг  отдается
эхом по полированному паркету. Света нет, в доме темно. Нет  ни  мебели,
ни ковров - в доме холодно.
   - Здесь, - говорит Элен. - Можно сделать все здесь, где нас никто  не
увидит. - Она щелкает выключателем и зажигает свет.
   Потолок поднимается ввысь, так высоко, что он мог бы быть небом. Свет
от висячей люстры размером  с  хрустальный  метеозонд,  свет  превращает
высокие окна в зеркала. Свет швыряет наши тени на  деревянный  пол.  Это
тот самый бальный зал площадью в полторы тысячи квадратных футов.
   У меня больше нет работы.  Меня  ищет  полиция.  У  меня  в  квартире
воняет. Мою фотографию напечатали в газете. День  я  провел,  прячась  в
кустах у входа в ожидании темноты. В ожидании Элен Гувер Бойль,  которая
скажет мне, что у нее на уме.
   Она  держит  под  мышкой  гримуар.  Страницы  испачканы   розовым   и
малиновым. Она открывает книгу и показывает мне  заклинания,  английский
перевод записан черной ручкой под тарабарщиной оригинала.
   - Произнеси его, - говорит она.
   Заклинание?
   - Прочитай его вслух, - говорит она.
   И я спрашиваю: и что будет?
   А Элен говорит:
   - Только поосторожнее с люстрой.
   Она начинает читать, ровно и монотонно, словно считает -  словно  это
не слова, а цифры. Она начинает читать, и ее сумочка, что висит у нее на
плече, медленно поднимается вверх. Все выше  и  выше.  Вот  уже  ремешок
натянулся, вот уже сумка парит у Элен над головой, как желтый  воздушный
шар.
   Элен продолжает читать, и галстук поднимается у меня перед носом.  Он
поднимается, словно синяя змея из корзины, и задевает меня  по  носу.  У
Элен поднимается юбка, она хватает ее  за  подол  и  придерживает  одной
рукой. Она продолжает читать, и мои шнурки  пляшут  в  воздухе.  Висячие
серьги Элен, жемчуга и изумруды, бьют ее  по  ушам.  Жемчужное  ожерелье
колышется  у  нее  перед  глазами  и  поднимается  над  головой,  словно
жемчужный нимб. Элен смотрит на меня и продолжает читать. У меня жмет  в
подмышках - это поднимается куртка. Элен вдруг становится  выше  ростом.
Теперь наши глаза - на одном уровне. И вот я уже  смотрю  на  нее  снизу
вверх. Она парит в воздухе, приподнявшись над полом. С  ее  ноги  падает
желтая туфля и шлепается на паркет. Потом падает и вторая.
   Элен продолжает читать, ее голос ровный и монотонный. Она смотрит  на
меня сверху вниз и улыбается.
   И вдруг я чувствую, что мои ноги оторвались от пола. То есть  сначала
- одна нога. Вторая чуть не подворачивается, и я  бью  ногами,  как  это
бывает  в  глубоком  бассейне,  когда  тебе  надо  нащупать  дно,  чтобы
оттолкнуться и всплыть. Я выбрасываю  руки  вперед.  Я  отталкиваюсь  от
пола, меня опрокидывает вперед, и вот я лежу  в  воздухе  лицом  вниз  и
смотрю на паркетный пол с высоты в шесть футов, с высоты в восемь футов.
Мы с моей тенью расходимся в разные стороны. Тень  остается  внизу,  она
все меньше и меньше.
   Элен говорит:
   - Карл, осторожнее.
   Что-то хрупкое и  холодное  обнимает  меня.  Острые  кусочки  чего-то
шаткого и звенящего стекают по шее, путаются в волосах.
   - Это люстра. Карл, - говорит Элен. - Осторожнее.
   Моя задница утонула в хрустальных бусинах и подвесках, меня  обвивает
звенящий, подрагивающий осьминог. Холодные стеклянные ветви и поддельные
свечи. Руки и ноги  запутались  в  нитях  хрустальных  цепочек.  Пыльные
хрустальные грозди. Паутина и мертвые  пауки.  Горячая  лампочка  жжется
даже сквозь рукав. Так  высоко  над  полом.  Я  паникую  и  хватаюсь  за
стеклянную ветвь, и вся сияющая  глыба  раскачивается  и  звенит.  Часть
подвесок срывается вниз. А внутри всего - я. И Элен говорит:
   - Прекрати. Ты ее сорвешь.
   И вот она уже рядом со мной, по  ту  сторону  искрящейся  хрустальной
завесы. Ее губы беззвучно движутся,  вылепливая  слова.  Она  раздвигает
руками звенящие бусины, улыбается мне и говорит:
   - Для начала мы тебя выпрямим.
   Книга куда-то  делась.  Элен  сдвигает  хрусталь  в  одну  сторону  и
подплывает ближе.
   Я держусь за стеклянную ветвь обеими руками. С каждым биением  сердца
миллионы хрустальных кусочков подрагивают и звенят.
   - Представь, что ты под водой, - говорит она и развязывает  шнурки  у
меня на ботинке. Снимает с меня ботинок и  роняет  его  на  пол.  Своими
руками в желтых и красных подтеках  она  развязывает  шнурки  на  втором
ботинке, и первый ботинок ударяется о пол внизу. - Давай, - говорит  она
и сует руки мне под мышки. - Сними куртку.
   Она выбрасывает мою куртку из люстры. Потом - галстук.  Сама  снимает
пиджак и роняет его на пол. Люстра сверкает вокруг миллионами  крошечных
хрустальных радуг. Сотни  крошечных  лампочек  излучают  тепло  и