ую песню.
   - Вы утверждаете, что я убила этих людей, спев им песенку? -  говорит
она. Сегодня она во всем желтом, по волосы у нее по-прежнему розовые.  У
нее желтые туфли, но на шее по-прежнему - золотые цепочки и яркие  бусы.
Она, по-моему, переборщила с пудрой. Щеки кажутся слишком румяными.
   Я очень быстро выяснил, что  это  именно  Стюарты  приобрели  дом  на
Эксетер-драйв. Красивый  исторический  дом.  Семь  спален  и  панели  из
вишневого дерева на первом этаже. Дом, который они собирались сносить  и
строить на его месте новый. Планы,  которые  так  разозлили  Элен  Гувер
Бойль.
   - О господи, мистер Стрейтор, - говорит она, - вы бы себя послушали!
   Мы стоим как раз посреди узкого  коридора  из  громоздящейся  мебели,
который тянется на несколько ярдов в обе стороны. Дальше, за  поворотом,
он разветвляется  на  новые  коридоры:  кресла  впритык  друг  к  другу,
притиснутые друг к другу буфеты. За рядами невысоких предметов - кресел,
диванов или столов - виднеются ряды бюро и комодов, стены  из  напольных
часов, покрытых глазурью  каминных  экранов  и  ширм,  секретеров  эпохи
короля Георга.
   Она предложила нам встретиться здесь, где нам никто не помешает, -  в
огромном, складского типа магазине антиквариата.  В  этом  лабиринте  из
мебели мы ходим кругами, вновь и вновь натыкаясь на  тот  же  зеркальный
комод "Уильям и Мари" и на тот  же  буфет  эпохи  Регентства.  Мы  ходим
кругами. Мы заблудились.
   И Элен Гувер Бойль говорит:
   - А вы еще кому-нибудь говорили про свою песню-убийцу?
   Только моему редактору.
   - И что на это сказал редактор?
   Я думаю, что он мертв.
   И она говорит:
   - Вот тебе на. - Она говорит:
   - Вы, наверное, очень расстроены.
   Наверху, на разной высоте, висят хрустальные люстры - мутные и серые,
как напудренные парики. Растрепанные провода обвивают тусклые  подвесные
крюки.
   Обрезанные провода, пыльные мертвые лампочки.  Каждая  люстра  -  еще
одна отрубленная аристократическая голова, подвешенная "вверх ногами"  к
потолочной  балке.  Потолок  выгибается   сводом,   шпренгельные   балки
поддерживают рифленую сталь.
   - Идите за мной, - говорит Элен Бойль.  -  Тут  легко  потеряться.  Я
забыла, с какой стороны растет мох на креслах: с северной или южной?
   Она слюнявит два пальца и поднимает их над головой.
   Изящные  горки   рококо,   якобинские   книжные   шкафы,   комоды   в
неоготическом стиле, все -  резьба  и  лакировка,  французские  платяные
шкафы обступают нас со  всех  сторон.  Застекленные  шкафчики  орехового
дерева эпохи какого-то  из  Эдуардов,  викторианские  трюмо  с  высокими
зеркалами, шифоньеры в стиле ренессанс. Красное дерево  и  орех,  дуб  и
черное дерево. Круглые ножки, продолговатые ножки,  ножки-кабриолет.  За
поворотом - новый коридор. Шифоньерки времен королевы Анны.  Снова  клен
серебристый. Перламутровая отделка и золоченая бронза.
   Наши шаги  отдаются  эхом  по  бетонному  полу.  Дождь  барабанит  по
стальной крыше.
   И она говорит:
   - У вас нет ощущения, что вы похоронены под грузом истории?
   Она достает связку ключей - рукой с ярко-розовыми ногтями, из белой с
желтым сумочки. Она сжимает ключи в кулаке, и  только  самый  длинный  и
острый торчит наружу между пальцами.
   - Вы никогда не задумывались, что все, что вы делаете  и  что  можете
сделать в жизни, уже через сотню лет станет бессмысленным  и  никому  не
нужным? - спрашивает она. - Думаете, лет через сто кто-нибудь вспомнит о
Стюартах?
   Она переводит взгляд с одной отполированной  поверхности  на  другую.
Столы, шкафы, двери - ее отражение проплывает по ним.
   - Люди умирают, - говорит она.  -  Люди  сносят  дома.  Но  мебель  -
красивая, стильная мебель, - она остается. Мебель переживет всех и вся.
   Она говорит:
   - Предметы мебели - это тараканы нашей культуры. Не  замедляя  шагов,
она проводит стальным ключом по отполированной стенке орехового  буфета.
Звук получается очень тихий, как бывает  всегда,  когда  что-то  твердое
царапает что-то мягкое. Царапина получилась глубокая. Теперь видно,  что
за пафосной облицовкой скрывается дешевенькая сосна.
   Она останавливается перед гардеробом с зеркальными дверцами.
   - Подумать только, сколько поколений женщин смотрелись в это зеркало,
- говорит она. - Привозили его домой. Старились в этом зеркале. Они  все
мертвы, все эти юные красивые женщины, а гардероб - вот он,  пожалуйста.
И стоит гораздо дороже, чем когда  он  был  новым.  Паразит,  переживший
хозяина.  Большой  отожравшийся  хищник,  который  выискивает  следующую
добычу.
   В этом лабиринте антиквариата, говорит  она,  живут  духи  давно  уже
мертвых людей - всех, кто когда-то владел этой мебелью.  Всех,  кто  мог
себе это позволить. Где теперь их таланты, ум и красота? Их пережил этот
декоративный мусор. Богатство, успех, положение в обществе  -  все,  что
олицетворяла собой эта мебель, - где все это теперь?
   Она говорит:
   - Если смотреть с точки зрения веков, разве это действительно  важно,
от чего умерли Стюарты?
   Я спрашиваю, как она поняла про баюльные чары. Она поняла, в чем  тут
дело, когда умер ее сын Патрик?
   Но  она  просто  идет  вперед,  ведя  рукой  по  резным   краям,   по
полированным дверцам и зеркалам. На зеркалах остаются следы.
   Я очень быстро выяснил, как умер  ее  муж.  Через  год  после  смерти
Патрика  его  нашли  мертвым  в  постели  -   без   каких-либо   видимых
повреждений, без предсмертной записки, без очевидной причины.
   Элен Бойль говорит:
   - А как он умер, этот ваш редактор?
   Из своей желтой с белым сумочки она достает отвертку  и  плоскогубцы,
такие чистые  и  блестящие,  что  их  можно  было  бы  использовать  при
хирургической операции. Она открывает  дверцу  большого  отполированного
шифоньера и говорит:
   - Подержите, пожалуйста, чтобы она не болталась.
   Я держу дверцу, а она возится с той стороны. Через пару секунд на пол
к моим ногам падают защелка и ручка.
   Она снимает все ручки  и  все  украшения  из  золоченой  бронзы,  она
собирает все металлические детали, кроме петель, и ссыпает их в сумочку.
Теперь,   с   ободранными   дверцами,    шкаф    кажется    изувеченным,
кастрированным, истерзанным, слепым.
   Я спрашиваю, зачем она это делает.
   - Потому что мне нравится этот шкаф, - говорит она. - Но  я  не  хочу
стать его очередной жертвой.
   Она закрывает дверцы и убирает свои инструменты в сумочку.
   - Я вернусь за ним, когда они снизят цену до той, сколько  он  стоил,
когда был новым, - говорит она. - Он очень мне нравится, но я его заберу
на своих условиях.
   Она  проходит  еще  пару  шагов  вперед,  и   коридор   упирается   в
непроходимый лес из вешалок для одежды, полок для шляп и  подставок  под
зонты. Дальше виднеется глухая стена из платяных шкафов.
   - Елизаветинская эпоха,  -  говорит  она,  прикасаясь  к  каждому  из
предметов. - Тюдоры... Истлейк... Густав Стикли...
   Она объясняет, что старую  мебель,  собранную  из  нескольких  разных
предметов  -  скажем,  из  зеркала  и  комода,  -  специалисты  называют
"женатой". Для антикваров такая мебель ценности не представляет.
   Мебель, которая получается, если разобрать один  изначальный  предмет
на несколько и продать их по отдельности - скажем, ящик буфета и верхнюю
часть, - называется "разведенной".
   - И опять же, - говорит она, - для антикваров такая  мебель  ценности
не представляет.
   Я ей рассказываю о своих попытках  разыскать  все  экземпляры  книжки
стихов. Я говорю о том, как это важно - чтобы никто не узнал  про  чары.
После того что случилось с Дунканом,  я  клянусь,  что  сожгу  все  свои
записи и забуду о том, что вообще знал эту баюльную песню.
   - А что, если у вас не получится ее забыть? -  говорит  она.  -  Что,
если она застрянет у вас в голове, как эти дурацкие  рекламные  песенки?
Что, если она всегда будет при вас, как  заряженное  ружье,  в  ожидании
кого-то, кто вас разозлит?
   Я не воспользуюсь ею. Никогда.
   - Давайте представим себе ситуацию,  -  говорит  она.  -  Разумеется,
гипотетически.  Что,  если  я  тоже  клялась  себе,   что   никогда   не
воспользуюсь этой песней. Я. Женщина, которая, как вы говорите, случайно
убила своего ребенка и мужа, - человек, которого терзает это  проклятие.
И если такой человек, как я,  все-таки  стал  применять  эту  песню,  то
почему вы уверены, что не поступите точно так же?
   Я говорю, никогда.
   -  Конечно-конечно,  -  отвечает  она  и   беззвучно   смеется.   Она
поворачивает направо, быстро проходит мимо спальни в  стиле  бидермайер,
потом - снова направо, мимо столика арт-нуво, и на мгновение я теряю  ее
из виду.
   Я прибавляю шаг, чтобы не отстать и не потеряться, и говорю на  ходу:
если мы хотим найти выход, то нам, наверное, надо держаться вместе.
   Впереди  снова  маячит  зеркальный  комод  "Уильям  и  Мари".  Черная
лакированная сосна с инкрустацией в виде  персидских  сцен,  выполненной
серебряной позолотой, круглые конусообразные ножки и фронтон, отделанный
резьбой в виде ракушек и завитков. И, уводя  меня  еще  глубже  в  дебри
трюмо и комодов, бюро и  трельяжей,  книжных  шкафов,  кресел-качалок  и
вешалок для одежды, Элен Гувер Бойль говорит, что она мне расскажет одну
историю.
 
Глава десятая 
 
   В редакции все притихли.  Перешептываются,  собравшись  у  кофеварки.
Слушают с раскрытыми ртами. Никто не плачет.
   Хендерсон ловит меня у вешалки и говорит:
   - Ты звонил в "Риджент-Пасифик Эрлайнс" насчет их вшей?
   Я говорю, что никто не хочет разговаривать, пока не заполнена учетная
форма.
   А Хендерсон говорит:
   - Как только что-нибудь станет известно, сразу докладывай мне.  -  Он
говорит:
   - Дункан не просто безответственный человек. Как оказалось, он умер.
   Умер ночью, в своей постели, без каких-либо видимых повреждений.  Без
предсмертной  записки,  без  очевидной  причины.  Его  обнаружил  хозяин
квартиры и вызвал полицию.
   Я говорю: а не было признаков, что тело подвергли содомии?
   Хендерсон дергает головой и говорит:
   - Чему подвергли?
   Не отымели ли его в задницу?
   -  Господи,  нет,  -  говорит  Хендерсон.  -  А   почему   ты   вдруг
спрашиваешь?
   Я говорю: просто так.
   По крайней мере Дункан не стал мертвой куклой для секса.
   Я говорю: если кто-нибудь будет меня искать, я - в библиотеке.  Нужно
проверить кое-какие  факты.  Просмотреть  газеты  за  несколько  лет.  И
пару-тройку бобин микрофильмов.
   И Хендерсон кричит мне вслед:
   - Только ты там недолго. Если Дункан умер, это не  значит,  что  тебя
освобождают от серии про мертвых детей.
   Палки и камни могут покалечить, и поосторожнее со словами.
   Просматривая микрофильмы, я натыкаюсь  на  любопытный  факт.  В  1983
году, в Вене, Австрия, 23-летняя  медсестра  дала  ударную  дозу  морфия
старой женщине, которая очень  мучилась  и  просила,  чтобы  ей  помогли
умереть.
   Семидесятисемилетняя пациентка умерла, а медсестра, Вальтруда Вагнер,
поняла, что ей нравится власть над жизнью и смертью.
   Вот оно, здесь - на бобинах с микрофильмами. Голые факты.
   Сначала это была просто помощь умирающим пациентам.  Она  работала  в
госпитале для престарелых и неизлечимо больных. Если человек  попадал  в
этот госпиталь, он  уже  оставался  там.  В  ожидании  смерти.  Желанной
смерти. Помимо морфия, Вальтруда  Вагнер  изобрела  еще  одно  средство,
которое она называла "водолечением". Чтобы облегчить человеку страдания,
надо просто зажать ему нос. Потом прижать поплотнее язык и влить  ему  в
горло воду. Смерть была медленной  и  мучительной,  но  стариков  всегда
находили мертвыми с водой, собравшейся в легких.
   Молодая женщина называла себя ангелом.
   Все смотрелось очень естественно.
   Вагнер считала, что делает доброе дело - благородное и героическое.
   Она избавляла людей от страданий и боли. Она была очень внимательной,
чуткой и ласковой, и она забирала лишь тех, кто сам просил  смерти.  Она
была ангелом смерти.
   А в 1987-м их было уже четыре. Четыре ангела, четыре  медсестры.  Они
все  работали  в  ночную  смену.  К  тому  времени  госпиталь  окрестили
"Павильоном смерти".
   Они уже не  облегчали  страдания,  эти  четыре  женщины.  Теперь  они
"назначали" водолечение пациентам, которые громко храпели, или  мочились
в постель, или отказывались принимать лекарства, или  мешали  медсестрам
отдыхать по  ночам  -  приходили  на  пост  и  ныли.  Малейший  повод  к
раздражению - и на следующее утро пациента находили мертвым. Каждый раз,
когда пациент жаловался на что-то, Вальтруда Вагнер говорила:
   - Этот уже прикупил билет к Господу Богу - буль-буль-буль.
   - Те, кто меня нервировал, - говорила она на допросе, -  отправлялись
прямиком на свободную койку на небесах.
   В 1998-м одна старушка обозвала Вагнер неряхой и  потаскушкой,  и  ей
"прописали"  водолечение.  Потом  ангелы  пили  в  таверне,  смеялись  и
изображали, как старушка билась в конвульсиях. Врач, сидевший в  той  же
таверне, случайно подслушал их разговор.
   В ходе следствия выяснилось, что от "водолечения" умерли почти триста
человек. Вагнер приговорили к пожизненному заключению. Остальные  ангелы
отделались меньшими сроками.
   - Мы решали судьбу этих старых  пердунов:  жить  им  или  умирать,  -
сказала Вагнер на суде. - Все равно  их  билеты  к  Господу  были  давно
просрочены.
   История, которую рассказала  мне  Элен  Гувер  Бойль,  -  это  чистая
правда.
   Власть развращает. А абсолютная власть развращает абсолютно.
   Так что расслабься, сказала Элен Гувер Бойль, и получай удовольствие.
   Она мне сказала:
   - Но даже у абсолютного разложения есть свои преимущества.
   Она сказала:
   - Подумай о тех, кого тебе хочется, чтобы  не  было  в  твоей  жизни.
Подумай о всех концах, которые хочется обрубить. Месть. Подумай, как это
будет просто.
   А я все думал про Нэша. Про Нэша и про его мечты, что каждая  женщина
- каждая - будет податливой и согласной на все, по крайней мере  два-три
часа, пока не начнет остывать и разлагаться.
   "Скажи мне, - сказал он тогда, -  чем  это  отличается  от  отношений
большинства пар?"
   Каждый без исключения может стать твоим следующим сексуальным зомби.
   Но если та австрийская медсестра, и Элен Гувер Боиль, и Джон  Нэш  не
могут держать себя в руках, это еще не значит, что я стану  бездумным  и
импульсивным убийцей.
   Хендерсон встает в дверях библиотеки и орет:
   - Стрейтор! Ты что, отключил пейджер? Нам только что позвонили насчет
еще одного мертвенького ребенка.
   Редактор мертв, да здравствует редактор. Старый босс,  новый  босс  -
разницы никакой.
   И да, я согласен: без некоторых людей мир стал бы значительно  лучше.
Да, мир может стать совершенным - если немного его подправить. Небольшая
уборка в доме. Небольшой неестественный отбор.
   Но - нет. Я никогда не воспользуюсь этой баюльной песней.
   Больше - никогда.
   Но даже если я ею и воспользуюсь, то не для мести.
   И не для собственного удобства.
   И уж точно - не для удовлетворения сексуальных потребностей.
   Нет, если я ею и воспользуюсь, то исключительно на благо людей.
   Хендерсон орет:
   - Стрейтор! Ты хотя бы звонил насчет вшей в первом классе? Или насчет
грибка в фитнес клубе? Надо достать руководство "Темного бора", иначе ты
так и будешь топтаться на месте.
   Я несусь по коридору в противоположную сторону, а  у  меня  в  голове
проносится баюльная песня. Я хватаю пальто и выбегаю на улицу.
   Но - нет. Я никогда ею не воспользуюсь. Никогда. Ни за что.
 
Глава одиннадцатая 
 
   Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы.
   Бум, бум и бум  сверху.  Как  бой  барабана.  От  музыки  сотрясается
потолок. Сквозь стены слышны аплодисменты и громкий смех мертвых.
   Даже в ванной, даже когда принимаешь душ, сквозь шум воды слышно, как
надрывается радио у соседей. Даже когда струи воды  бьют  о  пластиковую
занавеску. Тебе не то чтобы хочется поубивать всех и вся, просто было бы
славно, если бы мир узнал о баюльных  чарах.  Просто  чтобы  насладиться
всеобщим страхом. Когда громкие  звуки  будут  объявлены  вне  закона  -
всякие звуки, за которыми может скрываться  смерть,  всякая  музыка  или
шум, маскирующие смертоносный стишок, - вот тогда станет тихо. Опасно  и
страшно, но тихо.
   Кафельный пол подрагивает под ногами. Трубы  вибрируют  от  соседских
воплей. То ли  от  ядерных  испытаний  проснулся  хищный  доисторический
динозавр и теперь убивает соседей,  то  ли  они  смотрят  фильм,  врубив
телевизор на полную громкость.
   В мире, где клятвы не стоят вообще ничего. Где обязательства - пустой
звук. Где обещания даются лишь для того,  чтобы  их  нарушать,  было  бы
славно устроить так, чтобы слова обрели былое значение и мощь.
   В мире,  где  каждый  знает  баюльную  песню,  повсюду  будут  стоять
звуковые глушители. Как в военное время, по улицам будут холить патрули.
Патрули противозвуковой обороны. Они будут отслеживать шум и приказывать
людям заткнуться. Точно  так  же,  как  специальные  гражданские  службы
следят сейчас за загрязнением воздуха  и  воды,  они  будут  отслеживать
всякий звук громче шепота и арестовывать нарушителей. Люди будут  ходить
на цыпочках в туфлях на бесшумной резиновой подошве.  Информаторы  будут
подслушивать у замочных скважин.
   Это будет опасный и страшный мир,  но  зато  можно  будет  спать,  не
закрывая окна. И каждое слово будет на вес золота.
   Вряд ли он, этот мир, будет  хуже  теперешнего  с  его  оглушительной
музыкой, ревом от многочисленных телевизоров и радио.
   Может быть, когда Большой Брат перестанет перегружать нам мозги, люди
научатся думать.
   Может быть, мы научимся жить своим умом.
   Это вполне  безопасно  -  и  я  произношу  первую  строчку  баюльного
стихотворения. Меня никто не услышит, я никого не убью.
   Но Элен Гувер Бойль права. Стишок накрепко врезался в память.  Первое
слово тянет за собой второе.  Первая  строчка  -  следующую.  Мой  голос
гремит, словно на оперной сцене. Слова громыхают, как шар в  кегельбане,
и отдаются от кафельной плитки звенящим эхом.
   Произнесенная в полный голос, баюльная песня звучит не так глупо, как
звучала в тот вечер в кабинете у Дункана. Она звучит мощно и сильно. Это
звук смертного приговора. Для моего идиота соседа сверху. Это конец  его
жизни в моем исполнении, и я договариваю весь стишок до конца.
   Даже под душем я чувствую, как шевелятся волоски у меня на затылке. У
меня перехватывает дыхание.
   И - ничего.
   Наверху по-прежнему грохочет музыка. Отовсюду, со всех сторон - вопли
радио и телевизора, выстрелы, смех, взрывы  и  вой  сирен.  Где-то  лает
собака. Это то, что у нас называется прайм-тайм.
   Я выключаю воду. Трясу  головой.  Отодвигаю  занавеску  и  тянусь  за
полотенцем. И тут я вижу ее.
   Вентиляционную трубу.
   Шахта для вентиляции, которая соединяет все квартиры. Которая  всегда
открыта. Она выводит из ванной пар, запахи  пищи  -  из  кухни.  По  ней
проходят и звуки.
   Я стою мокрый,  босыми  ногами  на  кафельной  плитке,  и  смотрю  на
решетку.
   Вовсе не исключено, что я убил весь подъезд.
   Только что.
 
Глава двенадцатая 
 
   Нэш - в баре на Третьей. Ест луковый соус прямо руками.  Окунает  два
пальца в тарелку, потом запускает их в рот и обсасывает так смачно,  что
у него западают щеки. Вынимает пальцы изо рта и опять окунает их в соус.
   Я интересуюсь: это что, завтрак?
   - У тебя есть вопрос, - говорит он, - но сначала покажи денежки. - Он
обсасывает свои пальцы в луковом соусе.
   Тут же, у стойки, сразу за Нэшем, стоит молодой человек с бачками,  в
стильном костюме в тонкую полоску. Рядом с ним - девушка. Она  стоит  на
приступочке под стойкой, чтобы ей было  удобнее  с  ним  целоваться.  Он
достает из коктейля вишенку и отправляет в рот. Они целуются. Она  жует.
Надо думать, ту самую вишенку. По радио за  стойкой  все  еще  объявляют
меню школьных завтраков.
   Нэш то и дело поглядывает н