у голосу долга.
     Еще минута...
     За окном заскулила собака,  она привыкла в это время играть с Анелькой.
Девочка беспокойно потирала руки, посматривая то на часы, то на вздувавшуюся
от ветра занавеску, но сидела смирно.
     Наконец, часы в высоком темно-желтом футляре, отсчитывающие дни, часы и
секунды,  прозвонили сперва тоненько и  торопливо четыре четверти,  а  потом
громко и медленно пробили пять раз.
     - Можешь сложить книги,  -  сказала учительница и  поднялась;  высокая,
слегка сутулая,  она  тяжелой поступью подошла к  комоду,  где  стоял стакан
холодного кофе,  прикрытый блюдцем,  которое облепили голодные и  любопытные
мухи.
     Вмиг  Анелька  переменилась  до  неузнаваемости.  В  шаловливой  улыбке
блеснули мелкие  белые  зубки,  глаза  заискрились и  приняли  темно-зеленый
оттенок.  Она несколько раз обежала вокруг стола,  не  зная,  за  что раньше
приняться.  Подскочила к  двери в  комнату матери,  потом вернулась и  опять
схватилась за книги. И, склонив головку набок, сказала просительно:
     - Можно впустить Карусика?
     - Раз родители разрешают тебе играть с  ним,  я  не  могу запретить,  -
ответила гувернантка.
     Анелька, не дослушав, закричала:
     - Карусь, сюда!
     Да еще при этом свистнула.
     Только необычайной силой воли можно объяснить то,  что,  услышав свист,
панна Валентина не выронила из рук все -  стакан с кофе, блюдце, ложечку. На
увядшем лице ученой дамы выразилось величайшее возмущение.  Но не успела она
проглотить хлеб,  и разразиться длинной проповедью о правилах приличия,  как
пес, не дождавшись, пока ему откроют дверь, вскочил в комнату через окно.
     - Ты избалованная, невоспитанная девчонка! - торжественно изрекла панна
Валентина и от большого огорчения проглотила двойную порцию кофе,  издав при
этом звук, похожий на бульканье.
     - Карусик, безобразник ты этакий! Где это видано - вскакивать в комнату
через окно? - бранила собаку Анелька.
     Но Карусю некогда было выслушивать увещания своей хозяйки.  Подпрыгнув,
он лизнул ее в губы, дернул за платье, обнюхал перепачканные чернилами руки,
потом  вцепился  зубами  в  пуговку  высокого башмака.  Сопровождая все  эти
действия визгом и  лаем,  он  в  конце концов повалился на спину и,  высунув
язык,  стал кататься по полу. У этого белого песика с черным пятном на левом
глазу был очень живой темперамент.
     Панна  Валентина  не  промолвила  больше  ни  слова,   целиком  занятая
принятием пищи и горькими размышлениями.
     "Жизнь моя, - думала почтенная старая дева, - подобна вот этому стакану
кофе.  В стакане - кофе и сливки, в моей жизни - страдание и труд, вот и все
ее содержание.  Как стеклянный сосуд не дает разлиться жидкости,  так и  мое
самообладание сдерживает приступы отчаяния. Не успела кончить урок, а собака
уж тут как тут...  Мерзкая тварь!  Только блох разносит по всему дому...  Но
делать нечего, надо влачить дальше тяжкую ношу обязанностей и печалей".
     Тут ей пришло в голову,  что в кофе есть еще сахар. А что, если и у нее
в  жизни будет какая-нибудь услада?  Но  что же  ее  скрасит?..  Быть может,
теплое чувство?
     В  не  слишком живом  воображении панны Валентины это  "теплое чувство"
обратилось в некий символ,  с годами,  правда,  изменившийся.  Давным-давно,
когда она впервые поехала гувернанткой в  деревню,  символ этот принял облик
молодого красивого помещика.
     Когда она вернулась в город, место красивого помещика в ее сердце занял
некрасивый, но зато серьезный и мыслящий врач.
     Но со временем символов стало столько,  что они утратили индивидуальные
черты и  осталась лишь абстрактная идея.  Однако у этой абстракции были свои
обязательные  качества:   почтенный  возраст,  небольшая  бородка,  парадная
визитка и высокие воротнички,  придающие человеку солидный вид. Это видение,
являвшееся  в   воображении  панны  Валентины,   было  неотделимо  от  толпы
пансионерок, ее воспитанниц, и груды учебников. Жизнь, лишенная тяжелого, но
возвышенного труда учительницы,  будь  она  даже  согрета "теплым чувством",
потеряла бы для панны Валентины всякую прелесть.
     Анелька  между   тем   все   бегала   вокруг  стола   в   развевавшемся
бледно-розовом платьице,  сзади у  нее болталась коса,  а  по  пятам носился
Карусь.
     Она принялась складывать книжки,  а  собака прыгала вокруг и хватала ее
зубами то за рукав,  то за быстро мелькавшие башмаки,  - должно быть, Карусь
таким образом напоминал, что его следует приласкать.
     Скрип   выдвинутого  ящика   вернул   панну   Валентину   от   грез   к
действительности. Она подняла глаза и воскликнула:
     - Что ты делаешь, Анелька?
     - Убираю книги. Можно пойти к маме? - спросила девочка, закрывая ящик.
     - Пойдем! - сказала панна Валентина и поднялась с кресла.


                               Глава третья,

                      в которой речь идет о медицине,
                    о цели жизни и о многих других вещах

     Пройдя  через  две  комнаты  -   жемчужно-белую,   очень  светлую,  как
больничная палата,  и небесно-голубую,  которая,  вероятно, служила спальней
для молодоженов,  а теперь не имела определенного назначения, - Анелька и ее
веселый спутник,  Карусь,  выбежали на застекленную террасу,  со всех сторон
густо увитую диким виноградом.
     Здесь   на   высоком   стульчике   сидел   худенький  мальчик,   одетый
монахом-бернардинцем,  с куклой в руках,  а рядом,  у столика, заставленного
бутылками и  склянками,  дама средних лет в  белом платье внимательно читала
книгу.  У нее было красивое худое лицо с болезненным румянцем на щеках.  Она
тонула в огромном кресле, обложенном мягкими подушками темно-зеленого цвета.
     Анелька кинулась к этой даме и осыпала поцелуями ее лицо,  шею,  худые,
прозрачные руки и колени.
     - Ah!  comme tu m'as effraye,  Angelique!* - воскликнула дама и, закрыв
книгу,  поцеловала Анельку в розовые губы. - Что, урок, слава богу, окончен?
Ты даже как будто осунулась немного с обеда. N'es tu pas malade?** Уйми свою
собаку,  она  обязательно опрокинет столик или  Юзека.  Joseph,  mon enfant,
est-ce que le chien t'a effraye?***
     ______________
     * Ах! как ты меня напугала, Анжелика! (франц.)
     ** Ты не больна? (франц.)
     *** Жозеф, дитя мое, тебя не испугала собака? (франц.)

     - Non*, - ответил мальчик в костюме бернардинца, тупо глядя на сестру.
     ______________
     * Нет (франц.).

     - Как дела,  Юзек?.. Дай я тебя поцелую! - воскликнула Анелька и обняла
брата за шею.
     - Doucement!  doucement!*  Ты  же  знаешь,  меня нельзя так  трясти,  я
слабенький! - жалобно сказал мальчик.
     ______________
     * Осторожней! осторожней! (франц.)

     Отстранясь от  пылких  объятий  сестры  и  вытянув трубочкой бескровные
губы, он осторожно поцеловал ее.
     - Ты сегодня такая красивая,  мама...  Ты, верно, уже совсем здорова?..
Гляди-ка,  Юзек,  у  твоего  мальчика  куртка  задралась кверху,  -  болтала
Анелька.
     - En  verite*,  я  сегодня лучше себя чувствую.  Я  приняла после обеда
несколько ложечек солодового экстракта и  выпила  чашечку молока.  Ce  chien
fera du degat partout**, - прогони его, дорогая.
     ______________
     * Действительно (франц.).
     ** Этот пес что-нибудь натворит (франц.).

     - Пошел  вон,  Карусик!  -  закричала Анелька,  выгоняя в  сад  собаку,
которая успела обнюхать горшки с  цветами и  жестяную лейку в углу и как раз
собиралась расправиться с туфлей больной мамы.
     В эту минуту вошла панна Валентина.
     - Bonjour,  mademoiselle!*  -  приветствовала ее хозяйка дома.  -  Что,
кончили заниматься?  Как успехи Анельки?  Joseph, mon enfant, prendras tu du
lait?**
     ______________
     * Добрый день, мадемуазель! (франц.)
     ** Жозеф, дитя мое, может, ты выпьешь молока? (франц.)

     - Non, maman*, - ответил мальчик, кивнув гувернантке.
     ______________
     * Нет, мама (франц.).

     Изгнанный пес скулил и царапался в дверь.
     - По  вашему лицу  видно,  что  вы  читаете что-то  интересное.  Уж  не
"Размышления" ли это Голуховского,  о  которых я  вам говорила?  -  спросила
панна Валентина.
     - Angelique, ouvre la porte a cette pauvre bete*. его вой разрывает мне
сердце...  Нет. Я читаю не Голуховского, а нечто более интересное - книжечку
Распайля,  которую мне  любезно одолжил наш ксендз,  -  ответила больная.  -
Анелька,  оставь дверь открытой,  пусть комната проветрится. Вы не поверите,
пани,  каких  чудодейственных  результатов  добивался  этот  человек  своими
лекарствами.  Я в восторге и, мне кажется, стала здоровей только оттого, что
прочла  несколько глав.  А  что  будет,  когда  я  начну  применять все  эти
средства! Joseph, mon enfant, n'as-tu pas froid?**
     ______________
     * Анжелика, открой дверь этому несчастному животному (франц.).
     ** Жозеф, дитя мое, тебе не холодно? (франц.)

     - Non, maman!
     - Не  лучше  ли  сперва  посоветоваться  с  врачом?  -  заметила  панна
Валентина.
     - Хочешь, я вынесу тебя в сад? - спрашивала Анелька брата. - Ты увидишь
там птичек, посмотришь, как Карусик гоняется за бабочками...
     - Ты ведь знаешь,  что мне нельзя выходить,  я же слабенький, - ответил
мальчик.
     Злополучная "слабость" была источником мучений для бедного ребенка. Она
поглощала все его мысли,  из-за нее он был отдан под покровительство святому
Франциску и  носил  одеяние монахов этого ордена,  и  его  постоянно пичкали
лекарствами.
     Хозяйка дома продолжала беседовать с гувернанткой о докторах.
     - Ничего-то они не умеют и  ничего не знают,  -  жаловалась больная.  -
Лечат меня вот уж скоро три года и все без толку. Теперь я решила обходиться
без   врачей,   буду  лечиться  сама.   Разве  что   Ясечек  свезет  меня  к
Халубинскому... О, я чувствую, он бы мне помог! Но Ясечек не думает об этом,
дома бывает редко;  а когда я заговариваю о поездке в Варшаву,  говорит, что
дела не позволяют.  Все кончается обещаниями.  Angelique,  chasse ce chien*,
она неприлично себя ведет!
     ______________
     * Анжелика, прогони собаку (франц.).

     Незаслуженно заподозренный Карусик подвергся изгнанию и покорился своей
участи со  смирением,  достойным всяческих похвал.  Но  это не  помешало ему
тотчас же  заскулить и  зацарапаться в  дверь,  а  потом  кинуться на  важно
расхаживающих петухов.
     Анелька  между  тем  усадила  поудобнее Юзека,  который стал  отчего-то
кукситься,  подала матери теплый платок, а гувернантке английскую грамматику
и  побежала на  кухню,  чтобы принести молока Юзеку и  заказать котлетку для
матери.  По дороге сорвала цветок и  воткнула себе в волосы.  На террасу она
вернулась вместе с  высокой и  грузной особой далеко не первой молодости,  -
ключницей,  пани Кивальской. На ней было шерстяное платье в черную и красную
полоску. Свободный лиф этого парадного туалета выгодно подчеркивал ее пышные
формы.
     Ключница сделала хозяйке дома грациозный реверанс,  от которого жалобно
заскрипели половицы,  и  кивнула головой гувернантке,  но та не удостоила ее
даже  взглядом.  Панна  Валентина возненавидела ключницу с  той  поры,  как,
проходя мимо кухни,  услышала ее разглагольствования о  том,  что ей,  панне
Валентине, будто бы срочно нужен муж.
     - А,  ты вернулась,  моя милая?  Ну,  что нового в городе? Полечил тебе
фельдшер зубы?
     - Ах,  новостей,  доложу я вам, пропасть, милостивая пани! Экономка его
преподобия совсем плоха, ноги у нее уже распухли, она причастие принимала, -
рассказывала ключница и  при последних словах перекрестилась и  ударила себя
кулаком в грудь.
     - Что же с ней такое?
     - Этого я  не знаю,  но ксендз,  доложу я вам,  милостивая пани,  ходит
белый как мел.  Как увидел меня,  ни слова не вымолвил, только рукой махнул.
Но  я-то вмиг по его глазам догадалась,  что он хотел сказать:  "Хоть бы ты,
Кивальская,  согласилась поступить ко  мне.  Старуха,  чего греха таить,  на
ладан дышит,  а  эти  шельмы,  если  не  присмотреть за  ними,  голодом меня
заморят".
     Больная дама покачала головой при  мысли,  что  ключница,  должно быть,
метит на место умирающей. А Кивальская продолжала тараторить.
     - Анелька,  -  сказала  гувернантка,  раздраженная болтовней ключницы и
наивностью ее хозяйки, - возьми историю средних веков и пойдем в сад.
     - Историю?..   -   испуганно  переспросила  девочка.  Но,  привыкнув  к
послушанию,  она тотчас же направилась к себе в комнату и вскоре вернулась с
книжкой в руке и печеньем для воробьев в кармане.
     - Ну,  идите,  идите,  -  сказала Анелькина мать.  -  А  я тут посижу с
Кивальской.  Не  встретила ли  ты  случайно в  городе пана?  Он  собирался к
комиссару. Joseph, mon enfant, veux-tu aller au jardin?*
     ______________
     * Жозеф, дитя мое, хочешь пойти в сад? (франц.)

     - Non, - ответил мальчик.
     Панна  Валентина  с  Анелькой  вышли  в  сад,  а  Кивальская,  усевшись
поудобнее,  продолжала развлекать свою хозяйку новостями.  Ее  громкий голос
слышен был  даже  в  саду,  но  скоро  перестал доноситься до  гувернантки и
Анельки.
     Большой  старый  сад  с  трех  сторон  подковой окружал дом.  Здесь  на
приволье доживали свой век могучие каштаны, покрываясь весной пирамидальными
кистями белых цветов, а осенью колючими плодами. Росли там и клены, листья у
которых напоминали утиные лапы, акации с листочками, посаженными плотно, как
зубья  частого  гребня,   и  цветами,   похожими  на  львиный  зев,  которые
приманивали пчел  своим  сладким ароматом.  Вдоль  забора  выстроились липы,
облепленные целыми  стаями  воробьев,  которые  зорко  следили за  полями  и
овинами.  Рядом  с  липами вытянулись тонкие итальянские тополя и  печальные
островерхие ели, широко растопырившие книзу свои ветви.
     Итальянская сирень с тяжелыми синими кистями, лекарственная сирень, чьи
резко   пахнущие  цветы   употребляются  как   потогонное  средство,   кусты
терновника,  которые осенью покрываются черными терпкими ягодами, боярышник,
шиповник,  излюбленный дроздами можжевельник рассыпались по всему саду;  они
захватывали все свободное от деревьев пространство, ведя между собой упорную
и  скрытую борьбу за соки земли и углекислоту воздуха.  Стоило какому-нибудь
кусту захиреть,  как возле тотчас же  появлялись недолговечные,  но  опасные
сорняки и травы.
     Посредине  сада  находился  пруд,  окруженный  причудливо искривленными
ивами.  Зимой их  стволы казались уродливыми скрюченными калеками;  по ночам
они  принимали  обличье  чудовищ,   раскоряченных,   горбатых,   безголовых,
многоруких,  которые  при  появлении человека  замирали  в  странных  позах,
притворяясь  неживыми.  С  наступлением  тепла  эти  страшилища  покрывались
нежными побегами и  мелкими листочками,  ярко-зелеными сверху и серебристыми
снизу; в их дуплах, похожих на разинутые пасти, гнездились птицы.
     По этому саду,  который все время менял очертания и краски,  колыхался,
благоухал, сиял, шелестел и звенел голосами всевозможных птиц, шла неровной,
заросшей тропинкой Анелька  со  своей  гувернанткой.  Все  вокруг  восхищало
девочку. Она часто и глубоко дышала, ей хотелось подолгу разглядывать каждую
веточку,  мчаться за каждой птицей и бабочкой, хотелось все заключить в свои
объятия.  Панна  Валентина,  напротив,  была  холодна.  Она  ступала мелкими
шажками,  созерцая носки своих башмаков и  прижимая к тощей груди английскую
грамматику.
     - Из географии ты узнала,  где расположена Каносса,  -  начала она, - а
сейчас тебе представится возможность узнать,  за что Генрих Четвертый просил
прощения у  Григория Седьмого.  Об этом ты прочтешь в жизнеописании Григория
Седьмого,  или,  как  его  называли еще,  Гильдебранда,  в  главе:  "Немцы и
итальянцы".
     Предложение  читать  учебник  истории  в   такой  обстановке  возмутило
Анельку. Подавив вздох, она ехидно спросила:
     - Неужели вы будете в саду заниматься английским языком?
     - Буду.
     - Значит, я тоже буду учиться по-английски?
     - Сперва ты должна основательно изучить французский и немецкий.
     - Ах!..  А скажите,  пожалуйста,  когда я выучу французский, немецкий и
английский, что я тогда буду делать?
     - Ты сможешь читать книжки на этих языках.
     - А когда я прочту все книжки?
     Панна Валентина устремила взгляд на верхушку тополя и пожала плечами.
     - Жизни человеческой не  хватит,  чтобы прочесть и  тысячную долю  книг
даже на одном языке.  А  о  трех самых богатых в мире литературах и говорить
нечего!
     Анельку охватила невыразимая тоска.
     - Значит, вечно учиться да читать?.. - вырвалось у нее.
     - А  что другое ты хотела бы делать в жизни?  Разве можно найти занятие
благороднее науки?
     - Что я хотела бы делать?  -  переспросила Анелька.  - Теперь или когда
вырасту?
     Но, видя, что панна Валентина не расположена отвечать, она продолжала:
     - Сейчас мне хотелось бы знать столько,  сколько вы.  Уж тогда бы я  не
стала учиться,  нет!  А  потом у меня нашлось бы много дела.  Я заплатила бы
жалованье батракам, чтобы они не хмурились, как теперь, когда здороваются со
мной;  потом велела бы залечить на деревьях раны, а то садовник говорит, что
у  нас  скоро все засохнет и  сгниет.  И  непременно прогнала бы  лакея:  он
убивает птиц на пруду и  выжигает крысам глаза...  Бессовестный!  -  Анелька
содрогнулась.  -  Потом отвезла бы  маму и  Юзека в  Варшаву.  Нет!..  Это я
сделала бы прежде всего! А вам подарила бы целую комнату книг... Ха-ха!..
     Она хотела обнять гувернантку, но та отстранилась.
     - Мне жаль тебя,  -  сухо сказала гувернантка.  - Тебе всего тринадцать
лет,  а ты болтаешь,  точно провинциальная актриса, о вещах, которые тебя не
касаются,  и не занимаешься тем,  чем следует. Ты слишком взрослая для своих
лет, поэтому тебе, вероятно, никогда не одолеть географии.
     Анельке стало стыдно.  Действительно она  чересчур взрослая,  или панна
Валентина...
     Они с панной Валентиной направились в левый угол сада,  где на пригорке
под высоким каштаном стояла каменная скамья. Там они сели.
     - Дай мне книгу,  -  сказала гувернантка,  -  я  найду историю Григория
Седьмого. Ах, опять к нам твой пес с визитом...
     И   действительно,   прямо  к   ним  мчался  Карусик,   чем-то   сильно
обрадованный.   Его  раскрытую  пасть  облепили  перья,   добытые,  по  всей
вероятности, в погоне за петухом.
     - Вы совсем не любите собак? - спросила вдруг Анелька, гладя Карусика.
     - Нет, не люблю.
     - А птичек?
     - Нет, - сердито отрезала гувернантка.
     - И сад тоже не любите?.. Вам больше нравится читать книжки, чем гулять
под деревьями?  Да, правда, ведь в вашей комнате нет ни цветов, ни птичек. А
раньше туда прилетали воробьи,  мы  их кормили,  и  Карусик прибегал наверх,
хотя  тогда он  был  еще  маленький и  неуклюжий.  Я  макала в  молоко хлеб,
завернутый в тряпочку, и давала ему. Он сосал, а вместе с ним - котенок моей
прежней гувернантки.  Ах,  что  они вытворяли!..  Как гонялись за  бумажкой,
которую я тянула по полу за ниточку!  Но вы не любите ни Карусика, ни котят,
ни...
     Тут Анелька внезапно замолчала,  потому что панна Валентина вскочила со
скамьи и, глядя на девочку сверху вниз, с раздражением заговорила:
     - Почему тебе  в  голову лезут всякие глупости?..  Какое тебе  дело  до
того, люблю я или не люблю?.. Да, не люблю... Не люблю кошек, которых у меня
всегда подстреливали или  вешали,  собак,  потому что они меня вечно кусали,
птиц,  которых мне не разрешалось держать...  Не нужно мне и цветов... Разве
есть на свете клочок земли,  который я могла бы считать своим?  Я ведь не из
вельможных!  Прогулки тоже мне надоели:  на прогулках мне всегда доставалась
роль стража и рабыни злых детей...  О,  как ты любопытна,  моя милая!..  Как
тебя интересуют чужие вкусы!
     Этот неожиданный взрыв не  то  раздражения,  не  то  душевного волнения
тронул Анельку.