* Без страха и упрека (франц.).

     Обсудив таким образом этот вопрос, родители вместе с детьми отправились
в столовую.  Обед прошел довольно уныло, но потом отец немного развеселился.
Он  увел Анельку с  собой в  кабинет,  сказав,  что  продиктует ей  письмо к
бабушке.  В кабинете он закурил сигару и, развалившись в качалке, погрузился
в мечты.
     Посидев немного молча, Анелька заговорила:
     - Папа...
     - Что, деточка?
     - Почему ты не позволил мне поцеловать тетю?
     Отец задумался.
     - Ты никогда ее не видела, не знакома с ней...
     И снова ушел в мечты.
     Анелька, подсев к отцу поближе, продолжала:
     - А почему ты не хочешь, папочка, чтобы тетя осталась у нас?
     - Не приставай ко мне,  детка. Мой дом не богадельня для нищих со всего
света.
     Отец  сдвинул брови,  словно силясь связать нить  прерванных мыслей,  а
когда  это  ему  удалось,   уставился  в  потолок,  пуская  дым  в  глубокой
задумчивости.
     - Мне кажется,  -  помолчав минутку сказала Анелька,  -  что тетя очень
бедная...
     Отец пожал плечами.
     - Бедность не дает права докучать людям,  -  сухо заметил он.  -  Пусть
трудится...
     Вдруг  он  вскочил,  как  внезапно разбуженный от  сна.  Потом  сел  на
кушетку, потер лоб и внимательно посмотрел в лицо дочери.
     Выражение ее глаз было серьезно,  как у  взрослой,  она глядела на отца
так, словно хотела задать очень важный для нее вопрос.
     - Ну, чего тебе? - спросил он.
     - Мы хотели писать письмо бабушке...
     Отец недовольно махнул рукой.
     - Ступай, - сказал он. - Ты не будешь писать бабушке...
     И,  чувствуя,  что  ему  стыдно  смотреть дочери в  глаза,  отвернулся.
Удивительное дело!  До  сих пор ему ни разу не приходило в  голову,  что его
дети когда-нибудь перестанут быть детьми и будут судить своего отца.
     К мучениям, отнимавшим у него покой в последние дни, прибавилось новое:
что-то  думает о  нем Анелька?  Он вдруг понял,  что у  нее есть свои мысли.
Мнение жены его не беспокоило, он привык ее обманывать и приучил к пассивной
покорности. Но сегодня неожиданно выступило на сцену новое существо, любимое
им  и  любящее,  чей светлый и  наивный ум  бессознательно домогался ответа:
почему отец руководствуется в жизни столь различными принципами?  Почему сам
просит помощи,  но  не желает помогать другим?  Почему он рекомендует бедным
трудиться, а сам бездельничает?..
     В своих предположениях он зашел,  пожалуй,  слишком далеко.  Анелька не
понимала еще,  что такое принципы,  и  не  осуждала отца за противоречивость
поступков. Она только почувствовала, что отец надевает попеременно две маски
и  прячет за  ними  свое  настоящее лицо.  Тот  отец,  которого она  знала с
младенчества и  почти до  нынешнего дня,  это  одна маска.  Другую маску она
увидела сегодня, и тут у нее открылись глаза.
     Но   где   же   настоящий  отец?   Кто   он?   Тот,   кто   любит  свою
тетку-председательшу,  или тот,  который гонит из  дому бедную родственницу?
Тот,  кто презирает людей,  которые не в состоянии заплатить двадцать грошей
за бричку,  или тот,  кто весело и беспечно делает большие долги?  Тот,  кто
сердится на Гайду за потраву,  или тот, у кого слуги, волы и земля голодают?
Тот,  кто целует мать и  в  то же время позволяет Шмулю в  своем присутствии
говорить о ее смерти?..
     Который же  из двух ее отец,  любящий ее и  Юзека?  Тот,  кто ежедневно
тратит  по  полтиннику на  сигары для  себя  и  никогда не  имеет  денег  на
лекарство для матери?
     И, наконец, кто эта пани Вейс, которая как-то связана с ее отцом?
     Приезд  бедной  родственницы  и   проект  письма  к  бабушке  оказались
подлинным несчастьем для  пана Яна.  Эти события отворили в  душе его дочери
дверцу,  в  которую  леденящим  вихрем  ворвались тяжкие  сомнения.  Анелька
понимала всех домочадцев:  и ученую гувернантку,  и больную мать, и коварную
Кивальскую,  и  верного  Каруся.  Только  отца  она  перестала понимать.  Он
раздваивался у  нее в  глазах,  и она никак не могла разглядеть его истинный
облик.
     Тетка  Анна  тем  временем  успела  возобновить  знакомство  с   панной
Валентиной и,  позабыв о  холодном приеме в  доме родственников (ей не могло
прийти в  голову,  что ее  приезд будет иметь влияние на исход переговоров с
мужиками),  весело болтала.  Уныние и  злопамятность не  были свойственны ее
натуре.
     - Ох, моя милая, - говорила она, - нужно верить в предзнаменования... У
меня, к примеру, на одной неделе два предзнаменования было. Один раз снилось
мне,  будто вся я,  извините,  завшивела.  Ого, думаю, значит, настал в моей
жизни решительный час.  Хотя,  признаться,  в  сны я  не верю.  Вши означают
удачу.  А  ведь я всегда только о том и молила бога,  чтобы он послал мне на
старости лет  место экономки у  какого-нибудь почтенного ксендза.  Поэтому я
вмиг догадалась,  что на днях непременно выйдет мне такое место.  И  знаете,
пани,  я  даже  рассказала  обо  всем  пану  Сатурнину  и  принялась  искать
покупателей на мою швейную машину, стол, утюг и остальную рухлядь.
     - А не приснилось ли вам заодно,  что это место достанется другой?  - с
иронической улыбкой спросила гувернантка.
     - Дайте докончить...  Так вот, значит, сказала я пану Сатурнину, что не
сегодня-завтра уезжаю,  потому что снился мне сон,  а он -  вроде вас,  тоже
капельку маловер,  поднял меня на смех:  "Сон может обмануть, не погадать ли
вам для верности?"  А  я  ему на это:  "Смейтесь,  смейтесь,  а  я и вправду
погадаю..."   И   попросила  одну  старушку:   она  три  раза  подряд  карты
раскладывала,  и  выходило все  одно:  благоприятное известие от  блондина и
опасаться брюнетки...
     - Блондин-то кто же?
     - Да почтенный ксендз - седой как лунь...
     - А брюнетка? - приставала панна Валентина, не переставая смеяться.
     - Понятно, ваша негодная ключница, - ответила тетка.
     - Она?.. Брюнетка?.. Да она скорее шатенка!
     Тетка покачала головой.
     - Ой-ой!  Вы  с  паном Сатурниным -  два  сапога пара,  словно друг для
дружки созданы!
     - Как он поживает? - спросила гувернантка, краснея.
     - Здоров, и живется ему недурно. Все вас вспоминает.
     - Он?.. Меня?.. - воскликнула панна Валентина, пожимая плечами.
     Тетушка понизила голос:
     - Э,  не будьте такой разборчивой!  Он молод, хорош собой, получает уже
четыреста рублей жалованья...  А как его все уважают!  Ведь он просто гений!
Умен,  как философ,  и  к  тому же танцует прекрасно...  Раз,  когда я с ним
танцевала вальс...
     - Вы еще до сих пор танцуете?
     - Я?  -  спросила тетка, тыча себя пальцем в грудь. - Да мне еще сорока
нет,  меня не  годы состарили,  а  работа.  Вот  пожить бы  у  какого-нибудь
почтенного ксендза...
     - Что,   пан   Сатурнин  по-прежнему  много  читает?   -   перебила  ее
гувернантка.
     - Целыми возами книги глотает, верите ли, панн! Он частенько заходит ко
мне попить чайку и почитать вслух,  а как он читает, с каким выражением, без
запиночки!  Я ему часто говорю: "Вы бы отдохнули, - ведь уже хрипите!" А он:
"Рад бы,  но (и тут он всегда громко вздыхает)...  но некому теперь заменить
меня, нет панны Валентины..."
     - Ах, перестаньте! Я терпеть не могу комплиментов, к тому же сочиненных
тут же на месте! - возмутилась гувернантка.
     Тетка обиженно посмотрела на нее.
     - Честное слово,  - она ударила себя в грудь, - я ничего не сочиняю! Он
всякий раз, как встретит меня, спрашивает про вас...
     - Он, должно быть, забыл, что я вовсе не красавица...
     - А на что вам красота?.. Он преклоняется перед вашим умом! Послушайте,
что  я   вам  еще  скажу:   раз,   когда  он  мне  уж  очень  надоел  своими
воспоминаниями, я сказала ему прямо: "Женились бы вы на ней, и делу конец, а
то все уши нам прожужжали пустыми разговорами".  А он в ответ: "Да разве она
пойдет за меня?" И лицо у него сделалось такое жалостное,  верите ли,  пани,
что я чуть не расплакалась.  Тут меня словно осенило: глянула я ему в глаза,
вот как вам сейчас,  похлопала по плечу и говорю: "Дорогой мой, хоть вы и не
верите  в  предчувствия,  но  помяните мои  слова:  я  еще  дождусь места  у
какого-нибудь почтенного ксендза,  а  вы  с  ней  поженитесь..."  Так  ему и
сказала, моя милая...
     - А он что? - спросила панна Валентина.
     - Он?.. У него лицо было точь-в-точь, как у вас сейчас...
     Панна Валентина вскочила из-за стола.
     - Я  вижу,  вы только о  том и думаете,  как бы устроиться к ксендзу да
людей сватать...
     Тетка обняла гувернантку и спросила, заглядывая в ее потупленные глаза:
     - А разве я плохо сватаю?.. Разве у меня не легкая рука?.. Плутовка вы,
панна Валентина!
     В этот момент тетке сообщили, что лошади поданы и вещи ее уже увязаны.
     - А где господа?  -  спросила она. - Мне хотелось бы увидеться с ними и
поблагодарить...
     - Ясновельможный пан спит, а пани нездорова, - ответил лакей.
     Такое  пренебрежение  глубоко  огорчило  бедную  родственницу.   У  нее
задрожали губы.
     - Нечего  сказать,  хорошо  вас  родня  принимает...  -  заметила панна
Валентина.
     - Э,  я на них не в обиде!  Они господа,  а я простая швея. Сами теперь
расстроены своими делами,  нет у них ни времени, ни средств помогать другим,
не до того им!
     Она поцеловала красную как кумач панну Валентину и, пройдя через заднее
крыльцо во двор, направилась к телеге.
     Вдруг навстречу ей  из-за  угла выскочила Анелька и,  схватив ее  руку,
горячо поцеловала, шепча:
     - Я всегда буду вас любить, тетя!..
     Та от неожиданности залилась слезами.
     - Благослови тебя  бог,  деточка!  -  проговорила она.  -  Ты  истинный
ангел!..
     Но девочка уже убежала, боясь, как бы ее не увидели.
     В  тот  вечер  панна Валентина накрошила воробьям двойную порцию хлеба.
Убедившись,  что поблизости никого нет, она оперлась на подоконник и запела,
фальшивя:

                Расскажите вы ей, цветы мои,
                Как от любви я страдаю...

     Относилось ли  это к  той,  которая сватала ученую деву пану Сатурнину?
Это так и осталось неизвестным.
     Пение,  напоминавшее  скорее  кашель,  чем  излияния  влюбленной  души,
поразительно не гармонировало с настроением окружающих.  Хозяин дома, прежде
такой веселый,  был печален;  самая жизнерадостная из  домочадцев,  Анелька,
тоже грустила:  зато та,  чьи  уста до  сих пор раскрывались лишь для резких
замечаний да наставлений,  пела.  Из этого видно, что в мире радость никогда
не умирает. Погаснув в одном сердце, она вспыхивает в другом.


                                Глава шестая

                                Корчма Шмуля

     Было воскресенье.  Над дорогой, обычно почти безлюдной, клубилась пыль,
поднятая  множеством телег  и  ногами  набожных прихожан,  шедших  домой  из
костела.  Временами нельзя  было  различить ничего,  кроме  серого  неба  да
белесого тумана,  который поднимался вверх,  как дым пожарищ.  Когда же пыль
относило ветром в сторону,  на дороге виден был длинный ряд повозок,  телег,
пешеходов.  Порой на  зеленом фоне полей мелькала белая лошадь,  или  чья-то
плахта белела среди  темно-коричневых сермяг,  или  алым  пятном горел бабий
платок рядом с  темно-синим сюртуком.  И эта живая цепь все время двигалась.
Где  вилась она  змеей,  где  была прямая как  стрела,  а  где рассыпалась в
беспорядке на  отдельные звенья  и,  наконец,  впадала  в  образовавшийся на
дороге затор,  как  ручей впадает в  пруд.  В  этом месте уже не  видно было
красок окружающей природы -  только желтела солома,  серели доски  телег  да
сливались в пеструю массу коричневые сукманы, желтые шляпы, женские платки и
юбки ярчайших цветов.
     Ветер  разносил  далеко  стук  колес,  крики  мужчин,  визгливые голоса
женщин,  конское  ржанье.  Толчея  эта  происходила  около  большого  белого
строения с  гонтовой крышей.  Навес над  входом поддерживали четыре довольно
массивных столба,  суженные кверху и книзу, а посредине - бочкообразные. Это
была корчма, которую арендовал Шмуль, и здесь люди подкреплялись на обратном
пути из костела.
     У корчмы телеги стояли вплотную,  так что задевали друг друга осями,  и
дышла одних втыкались в  решетки других.  Лошади,  у  которых к  мордам были
подвешены торбы с сечкой,  изгибали шеи и, нетерпеливо двигая губами, тщетно
силились дотянуться до корма и  утолить голод.  Те,  которым больше повезло,
совали морды в  стоявшие перед ними возы и с наслаждением жевали чужое сено.
Один  гнедой  мерин  с  облезлой  спиной  хотел  последовать их  примеру  и,
соблазненный запахом сена,  все  время  пытался повернуть голову к  стоявшей
сбоку повозке.  Но мерин этот,  кривой на левый глаз, тыкался не в сено, а в
морду сердитой лошаденке,  и та визгливо ржала, прижав уши, и кусала бедного
инвалида.
     В  довершение всего голодных и  раздраженных лошадей атаковал рой  мух.
Надоедливые насекомые облепили им веки,  морды,  ноздри, и несчастные жертвы
все время трясли голосами,  били копытами в  землю и  хвостами отгоняли мух,
что им,  однако,  плохо удавалось.  Только привязанный впереди всех мерин, у
которого от старости под глазами образовались глубокие впадины,  а от тяжких
трудов облезли бока и дугою согнулись передние ноги, стоял смирно, как будто
дремал.  Быть  может,  снились старику ясли,  полные  чистого овса,  или  то
счастливое,  быстро пролетевшее время,  когда он жеребенком бегал на воле по
сочной траве выгона и ластился к молодым кобылам,  к которым он -  увы!  - в
зрелом возрасте утратил всякий интерес.
     В  сенях и  корчме полно было людей.  Несколько девушек,  выглядывая из
дверей,  пересмеивались и  заигрывали с  парнями,  стоявшими снаружи,  а  те
хватали их  за руки и  пытались вытащить из корчмы,  подальше от бдительного
ока матерей.  Справа,  у  печи,  разместились на лавке и стояли вокруг бабы.
Слева  и  напротив входной  двери  за  длинными столами  сидели  на  скамьях
мужчины.  Между ними  затесалась только одна  женщина,  вызвав этим  дружное
возмущение всех остальных, - разбитная, крикливая солдатка.
     И  посреди комнаты,  где  сесть было негде,  тоже толпились люди,  а  в
правом углу,  за  барьером,  находилась буфетная стойка.  Тут девушка-полька
разливала водку, а жена Шмуля в черном атласном, но сильно заношенном платье
подсчитывала, сколько с кого следует.
     Все здесь,  и  вещи и люди,  носило на себе отпечаток переходной эпохи.
Тут можно было встретить молодежь,  всецело покорную обычаям и воле старших,
и наряду с этим парня,  который,  развалясь, курил грошовую папиросу, пуская
дым  прямо  в   нос  какому-нибудь  почтенному  хозяину.   Среди  соломенных
широкополых шляп  мелькали  уже  и  картузы.  Наряду  с  зелеными  водочными
стопками на  столах  попадались и  граненые рюмки  на  высоких ножках -  для
сладких наливок и арака.  Между пивными бочонками и бутылками с водкой стоял
давно не чищенный самовар, а на нем - большой чайник с отбитым носиком.
     Мужчины были  в  традиционных "сукманах",  опоясанных широкими ремнями,
или длинных кафтанах с роговыми пуговицами,  без поясов,  а некоторые даже в
куртках и  брюках темно-синего сукна.  Женщины носили платочки или  кисейные
чепчики,  синие сукманы с медными пуговками или городские кофты. Одни до сих
пор еще,  как в  старину,  выходя из  костела,  несли свои башмаки в  руках,
другие сразу обували их и не снимали до самого дома.
     В  этой толчее ни пальто управляющего,  ни бурка эконома не производили
ни  малейшего впечатления.  О  помещике говорили мало,  -  больше  о  войте,
солтысах или  о  собственных делах.  Кое-где  пьяные целовались со  слезами,
выжатыми из глаз скверной разбавленной водкой, или кто-нибудь из деревенских
хозяев, подбоченясь, напевал куме:

                Каська за печь, Мацек - за нею...

     А чаще всего и громче всего слышалось:
     - Ваше здоровье, кум!
     - Пейте с богом!
     Из  корчмы  в  сени  тянуло крепким запахом табака,  пота  и  водочного
перегара.  Летела пыль. В шуме, напоминавшем жужжание пчел в улье, выделялся
по  временам  крик  веселого пьяницы,  лежавшего на  заплеванном полу  между
скамьей и буфетной стойкой:
     - Ой, да дана!
     Увидев  его   в   таком  состоянии,   унизительном  для   человеческого
достоинства,  одна из  сидевших у  печки деревенских женщин сказала соседке,
одетой по-городскому:
     - Свиньей надо быть, а не мужиком, чтобы так валяться!
     - Не впервой мужикам на полу валяться,  - вмешался какой-то красноносый
крестьянин в сером кафтане.
     - Вот еще!  Мой Юзик не  стал бы  ни  за что!  -  перебила его женщина,
одетая по-городскому.
     - Что  там  ваш  Юзик!  -  буркнул красноносый и  рукой  махнул.  Потом
устремил мутные глаза на стойку.
     - Нет,  вы погодите,  кум,  послушайте,  - затараторила женщина, видимо
стремившаяся походить на "городских".  -  Когда мой Юзик еще учился в школе,
приезжает он раз домой,  и,  как только стал на пороге,  я  к  нему прямо от
горшков кинулась. Хочу обнять, а он, золото мое, как от меня шарахнется! "Не
видите, что ли, мама, что на мне чистенький мундир?" - "Вижу, сынок". - "Ну,
так не  надо за  него грязными руками хвататься,  а  не то он ни к  черту не
будет годиться!" Я ему говорю:  "Так скинь мундир, сынок, чтобы я могла тебя
обнять". А он: "Да у меня, матуля, и рубашка хорошая, вы ее запачкаете..."
     - Ох,  задала бы я своему, если бы он мне такое ляпнул! Показала бы ему
мундир! Кровью он бы у меня умылся! - воскликнула женщина с рюмкой в руке.
     - Ну, и что же вы, кума? - осведомилась другая, косоглазая.
     - Вот  слушайте,  сейчас вам  все расскажу.  Говорю я,  значит,  Юзику:
"Ладно,  сынок,  я сейчас умоюсь".  А он достает из сумки, что висела у него
через  плечо,  мыло  в  серебряной бумажке и  подает мне.  Верите ли,  когда
умылась я  этим мылом,  от  меня так  пахло,  что даже перед людьми совестно
было...
     Бабы слушали, качая головами, и одна отозвалась:
     - Видно, зря ты хлопца посылала в школу! Иной панский ребенок и батраку
не всегда скажет такое, как твой Юзик матери отрезал.
     - Что правда,  то правда! Не стоит их в школу посылать! - поддержали ее
другие бабы.
     - Да вы погодите,  кума,  послушайте! - возразила рассказчица. - Будь у
меня другой сын,  я  бы его не посылала,  но Юзик...  Ого!  Ходили мы с  ним
как-то  в  плебанию,   и  его  преподобие  дал  ему  книжку,  где  по-латыни
напечатано,  -  так читал он  по ней без запинки и  его преподобию потом все
объяснил,  что и как там написано. Ксендз даже ахнул и говорит: "Если бы я в
молодые годы так знал по-латыни,  я  ничего бы  не делал,  только в  потолок
плевал".
     В эту минуту к мужику с мутными глазами протолкалась женщина. На голове
у нее вместо платка был пестрый передник, завязанный под подбородком.
     - Ну, Мацек, пойдешь ты наконец домой или нет?
     - Отвяжись, псякрев! - проворчал мужик, отпихивая ее локтем.
     - Нету у тебя ни жалости,  ни совести! Целый день готов сидеть в корчме
и проклятую водку хлестать!  Скоро будешь,  как Игнаций, валяться под лавкой
всем добрым людям на смех! Опомнись ты, хоть раз меня послушайся!
     Мужик подошел к стойке и взял рюмку водки.
     - Мацек! Мацей! - умоляла его жена. - Опомнись ты!
     - На, лакай! - ответил муж, сунув ей в руки рюмку.
     - Видали? - обратилась жена к стоявшим поблизости. - Я ему толкую, чтоб
не пил, а он еще и меня угощает!
     - Угощает, так пейте! - посоветовал кто-то.
     - А что ж! И выпью! Не выливать же, раз плачено!
     В  другой группе стоял какой-то взлохмаченный мужик с  красными,  как у
кролика,  глазами.  Подошедшая жена протягивала ему  свою рюмку с  недопитой
водкой.
     - И давно у вас эта беда с глазами приключилась? - спросил у него сосед
в расшитом кафтане.
     - Пятый день, кажись, - ответил тот.
     - Неправда, - вмешалась жена. - В будущую среду как раз неделя минет.
     - А леч