авила,  которые надо соблюдать в жизни...  Поклянись же, что ты
никому этой книжечки не покажешь...
     - Клянусь...
     - Любовью к матери? И ее здоровьем?
     - Да.
     - Ну, так пойдем ко мне.
     Они  пошли  наверх.  Здесь панна Валентина достала из  ящика туалетного
стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке.
     - Учись...  Читай это...  И  не  забывай кормить моих  пташек,  которые
прилетают сюда на подоконник.  А главное -  учись...  -  говорила она, целуя
Анельку в губы и в лоб.  -  Ты иногда меня огорчала,  но меньше,  чем другие
дети...  о,  гораздо меньше!  И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон
плохо...  Ну,  а теперь ступай себе...  Будь здорова!  Книжечку мою читай не
после развлечений,  когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет
тяжело... Читай и набирайся ума!
     Анелька ушла,  прижимая к  груди книжечку,  как талисман.  Каждое слово
уезжавшей наставницы она  воспринимала как священный завет.  Она не  плакала
громко,  но  из глаз ее текли слезы,  а  сердце сжималось в  железных тисках
грусти.
     Решив спрятать книжечку в  безопасном месте,  она достала из тумбочки у
постели белую картонную коробку,  где уже хранились кусок серебряного галуна
с  гроба  бабушки,  перышко  канарейки,  которую  сожрал  кот,  и  несколько
засушенных листьев.  Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом
она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы
увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова:

     "Всегда думай  прежде всего  о  своих  обязанностях,  а  затем  уже  об
удовольствиях".

     И пониже:

     "В среду отдано в стирку:
        сорочек 4
        сорочек ночных 2".

     Час спустя панны Валентины уже не было в  доме.  Она уехала,  увозя все
свои  пожитки  и  расписку на  пятьдесят рублей,  которые  пан  Ян  обязался
уплатить через неделю.
     Мать Анельки расхворалась и лежала в постели.  Отец за обедом ничего не
ел и велел Анджею заложить коляску.  Около четырех он вошел в спальню жены и
объявил, что ему необходимо ехать в город.
     - Помилуй,  Ясь!  - сказала пани слабым голосом. - Как ты можешь сейчас
оставить нас?  Мне во  всем доме не  с  кем будет слова сказать...  Прислуга
ведет себя как-то странно...  Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после
святого Яна нанял других людей.
     - Наймем, не волнуйся, - ответил муж, не поднимая глаз.
     - Хорошо,  но  пока  ты  оставляешь меня  одну!  Мне  нужна  горничная,
какая-нибудь пожилая и степенная.  О гувернантке для Анельки я уже не говорю
- ты, конечно, привезешь с собой кого-нибудь?..
     - Хорошо, хорошо, - повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу.
     - Malheureuse que je suis!..* Не понимаю,  что это за дела не дают тебе
усидеть дома,  да еще в такой момент? Я уже все глаза выплакала. Привези для
Юзека пилюли,  а  для меня солодовый экстракт...  И потом хотелось бы знать,
могу ли я  надеяться,  что ты свезешь меня к Халубинскому.  Я чувствую,  что
он...
     ______________
     * Какая я несчастная!.. (франц.)

     - Ну,  до свиданья,  Меця!  - перебил, не дослушав, муж. - Прежде всего
мне нужно уладить самые неотложные дела,  а  потом уже потолкуем и о поездке
твоей в Варшаву.
     Пан Ян ушел к  себе в  кабинет,  заперся там и стал выгребать из ящиков
письменного  стола  разные  документы.  Он  был  очень  расстроен  и  нервно
вздрагивал от малейшего звука за дверью.  Он успокаивал себя мыслью, что еще
вернется домой,  но другой голос,  потише, где-то в глубине души шептал ему,
что  он  уезжает отсюда  навсегда.  Он  внушал себе,  что  дела  требуют его
отъезда,  а  этот внутренний голос твердил,  что он бежит от грозы,  которую
навлек на  головы своих близких.  Он  пытался уверить себя,  что скрывает от
жены продажу поместья только потому,  что щадит ее,  а совесть подсказывала,
что он попросту обманщик.
     О  том,  что  пану Яну придется продать имение,  доподлинно знал Шмуль,
догадывалась вся прислуга в  усадьбе,  подозревали и крестьяне.  Одна только
жена его, которой, собственно, принадлежало это имение, ничего не знала и не
предчувствовала  катастрофы.   Таков  был  результат  неограниченного  права
распоряжаться всем  ее  имуществом -  права,  которое она  дала мужу в  день
свадьбы.   Женщине  ее  круга,  молодой  и  прекрасной,  не  подобало  самой
заниматься делами и  даже что-нибудь понимать в  них.  Да  и  как можно было
подозревать мужа в том, что он все промотает!
     Странная это почва,  на которой семена беспредельного доверия порождают
нищету!
     У пана Яна было множество светских талантов:  он одевался по моде и был
образцом  элегантности,  умел  с  большим  остроумием  и  тактом  поддержать
разговор в обществе,  обладал тысячью других достоинств, но он, как ребенок,
играл с огнем, не думая об опасности, а наделав пожар, сбежал.
     Уезжал он  не  потому,  что решился бросить детей,  довести до отчаяния
жену и всех их оставить без куска хлеба, - нет, он, как всегда, хотел просто
избежать  неприятностей.  Утешать  и  успокаивать семью,  смотреть  в  глаза
прислуге и дворне,  видеть, как новый хозяин вступает во владение поместьем,
- словом, выступать в роли банкрота - нет, это было ему не по вкусу.
     "Здесь,  на месте,  я им ничем не помогу,  -  думал он,  - и только сам
потеряю спокойствие,  которое мне сейчас всего нужнее.  Не лучше ли, избежав
сцен,  все уладить в городе,  придумать,  куда переселить жену,  и тогда обо
всем ей написать? Если дурные вести придут вместе с хорошими, то бедняжку не
будет мучить забота, куда ей деваться, когда усадьбу займут другие..."
     Соображения, несомненно, дельные, тем не менее пан Ян был расстроен. Он
чувствовал,  что  во  всем  этом есть какая-то  фальшивая нота.  Быть может,
следовало остаться с  женой и  детьми,  потому что женщине,  к  тому же  еще
больной, трудно будет одной, без совета и помощи? И что скажет Анелька?
     Притом этот собственный уголок так дорог его сердцу,  так надежен,  так
нравится ему!  Сколько раз он пятнадцать лет назад в  этом кабинете проводил
целые часы  с  женой!  Липа за  окном была тогда гораздо тоньше и  не  такая
ветвистая.  Из окна видна была сверкающая на солнце гладь пруда, а теперь ее
заслоняют кусты.  Вон  там,  под  каштаном,  -  тогда он  еще  не  был такой
трухлявый -  постоянно гуляла  Анелька на  руках  у  няни.  В  длинном синем
платьице,  белой слюнявочке и  чепчике она была похожа на  куклу.  И  часто,
увидев отца в окне, протягивала к нему ручонки...
     А сколько гостей гуляло по этим дорожкам!  Казалось,  стоит всмотреться
получше - и увидишь в саду след развевавшихся здесь женских платьев. И, если
вслушаться хорошенько, кто знает - не зашумят ли в воздухе давно отзвучавший
смех, шутливые и нежные слова и замирающие вздохи влюбленных?
     Ах, как здесь хорошо! Каждая пядь земли - книга оживших воспоминаний...
А  он  уезжает отсюда навсегда!  Отныне дорогие тени,  блуждающие по  дому и
саду, станут страшными призраками и будут пугать чужих людей.
     А  что будет с ним?  Ведь человек состоит как бы из двух половин:  одна
половина - это его дом, поле, сад, а другая - он сам. Если дерево, вырванное
из земли,  засыхает, - что же будет с ним, оставляющим в этой усадьбе навеки
самую прекрасную часть своего прошлого?..  Он уйдет в мир, станет совершенно
другим,  новым человеком. Улиткой, у которой сорвали со спины ее раковину, и
ей приходится в муках создавать себе другую.  Будет ли эта новая удобнее или
хотя бы не хуже прежней?..
     Никому не ведомо,  сколько души в деревьях,  в стенах.  И мы не слышим,
как откликаются неодушевленные предметы, когда мы прощаемся с ними навсегда.
     Стук  колес  отрезвил  пана  Яна.   Он  схватил  чемодан  и  вышел,  не
оглядываясь.
     На крыльце встретилась ему Анелька.
     - Ты уезжаешь, папа?
     - На несколько...  На какие-нибудь сутки, не больше, - сказал он, целуя
ее.
     Губы девочки были холодны.
     Пан Ян сел в коляску. У него было такое чувство, словно через мгновение
дом рухнет и погребет под собой всех, кто оставался в нем.
     - Трогай!
     - До свиданья, папа!
     - Анджей, поезжай!
     Лошади рванулись с  места,  так  тряхнув коляску,  что пан Ян  ударился
головой о спинку сидения. Скоро дом скрылся из виду. Мимо летели уже службы.
Проехали по аллеям. Вот они, его поля, незасеянные, запущенные... Опять стал
виден сад,  мелькнула крыша дома,  окно в мезонине,  у которого стоит сейчас
Анелька. И вот уже все осталось позади. Пан Ян вздохнул с облегчением.
     - Слушай-ка,  мой милый, - сказал он кучеру, - натягивай получше вожжи,
а  то лошади у тебя головы понурили,  люди могут подумать,  что это какие-то
извозчичьи клячи!
     Потом  он  закурил сигару  -  и  пришел  в  отличное настроение.  Жена,
Анелька,  призраки прошлого,  все  осталось там,  позади.  Ох!..  Только  не
оглядываться!..
     Прохожие кланялись.  Перед хатой, стоявшей у самой дороги, молодая мать
забавляла маленького сына.  Увидев  коляску,  она  посадила ребенка на  одно
колено и, притопывая, запела:

                Едет пан на коне, гоп, гоп!
                А мужик за паном следом, топ, топ!

     При   виде  этой  семейной  идиллии  пан  Ян   улыбнулся  с   искренним
удовольствием.  Над ним светило солнце и парил жаворонок, поля вокруг дышали
жизнью. Только там, далеко за холмом, за садом, оставался дом без хозяина, а
в окне мезонина Анелька смотрела вслед отцовской коляске,  казавшейся уже не
больше жука.
     Вырванный зуб не болит. Беглец не чувствует горя покинутых им людей.


                               Глава девятая

                  Тревога в деревне. Гайда пугает воробьев

     На  другой день  после отъезда пана  Яна  Юзеф  Гжиб зашел в  корчму за
водкой.  Он  застал  здесь  жену  Шмуля,  еще  более  обычного  молчаливую и
задумчивую,  и самого Шмуля,  который, вымещая свое раздражение на служанке,
ругал ее за рюмку,  разбитую еще на прошлой неделе,  и  не ею,  а  кем-то из
посетителей.
     Как  только  Гжиб  переступил  порог,   Шмуль  с  иронической  усмешкой
обратился к нему:
     - Ну, хозяин, радуйтесь! Будет у вас новый помещик...
     - Что ж, может, и будет, - отозвался Гжиб, сразу помрачнев.
     - Поставят теперь в деревне и винокурню и мельницу...
     - А нам они ни к чему. Это вам, Шмуль, на руку: вы же хотели арендовать
мельницу.
     Шмуль вскипел:
     - Эта мельница так будет моя,  как лес -  ваш!  Эх, дурни, сами на себя
беду накликали...
     - Какую беду? - спросил встревоженный Гжиб.
     - А  вы  не знаете?  Пан все имение продает немцу,  и  тот сказал,  что
аренду сразу у меня отберет, а на будущий год и из корчмы выгонит.
     - Так то ж вас, а нам что за дело?
     - И  вам солоно придется:  немец уже дознался,  что вы  не имеете права
пользоваться и половиной того, чем пользуетесь.
     - Ну-у...
     - Вот вам и "ну"!  Тут никаких "ну", тут есть документ, табель. Пан вам
дал волю, потому что у него не было денег, чтобы держать лесников да полевых
сторожей.  И вы делали, что хотели, да еще потребовали с него за лес по пяти
моргов. Ну, а теперь... черта с два! Не получите и двух моргов!
     - Увидим!  -  проворчал Гжиб.  -  Если шваб нас вздумает обижать, мы за
себя постоим...
     - Не  он  вас обижать будет -  это вы  прежнего пана обижали,  а  новый
только свое возьмет. Привезет комиссара, начальство... И пусть только кто из
вас у него лишнюю веточку сломит в лесу - засадит в острог, и все. И поделом
вам... сами виноваты! - заключил Шмуль.
     - Да мы же не хотели...
     - Не хотели?  В то воскресенье вы,  Юзеф,  громче всех кричали,  что не
надо соглашаться,  а если соглашаться, так только на пять моргов. И ведь как
уговаривал вас Олеяж! Вот это умный мужик, а у вас разума ни на грош...
     Гжиб был расстроен.  Он хотел купить четыре бутылки водки,  но, услышав
такие вести,  купил только три  и,  возвратясь домой,  обошел всех соседей и
передал им то, что услышал от Шмуля.
     Мужики сокрушались или облегчали душу бранью и угрозами.  Были, однако,
и  такие,  которые считали,  что  это  выдумал Шмуль,  чтобы  склонить их  к
соглашению с помещиком.
     Но уже на другой день даже самые стойкие оптимисты пали духом. С самого
утра из губернского города приехали немцы - целых трое - и стали осматривать
деревню.  В  усадьбу они  не  зашли,  зато  обследовали весь  лес,  речку  и
крестьянские поля.
     Как только их увидели в деревне, за ними увязалась толпа мужиков, баб и
ребятишек. Но немцы не обращали на них никакого внимания.
     - Ой,  не к добру это!  -  говорил один из мужиков.  - Наш пан, когда к
нему приставали,  только серчал иногда,  а  эти  шароварники все  гогочут да
шушукаются - должно быть, смеются над нами...
     - А не перекрестить ли кого из них шкворнем?
     - Боже тебя упаси! Не видишь, дурень, какие трубы они при себе носят? И
замахнуться не успеешь, как он тебя на месте уложит!
     Когда немцы уехали,  даже не заглянув в корчму,  мужики, посовещавшись,
решили отправить депутацию в усадьбу.  Выбрали троих самых почтенных хозяев:
Гжиба,  который в  воскресенье отговаривал других от сделки с  помещиком,  а
теперь  переменил мнение,  Шимона  Олеяжа,  с  самого  начала  советовавшего
подписать  договор,  и  Яна  Самеца,  того  лохматого  с  колтуном,  которым
командовала жена,  - его выбрали потому, что земли у него было больше, чем у
всех в деревне.
     Гжиб и  Олеяж были на сходе,  а  Ян отсутствовал:  он в это время сидел
дома и по приказу жены укачивал ребенка.  К нему направились оба депутата, а
за ними еще несколько мужиков и множество баб.
     Олеяж объявил лохмачу,  что они идут в  усадьбу мириться и что общество
выбрало делегатом и  его,  Яна,  как  человека степенного.  В  заключение он
спросил:
     - Ну как? Пойдете, кум?
     Ян молча встал,  пошел в чулан и вынес оттуда новехонький кафтан. Но не
успел он натянуть один рукав, как жена подняла крик:
     - Это  еще  что!  Ты,  мокроглазый (у  Яна все еще болели глаза),  куда
собрался? Я тебе покажу подписывать договоры! Садись и качай Зоську!
     Толпа безмолвствовала,  в окна и дверь с любопытством заглядывали бабы.
А Ян стоял,  не зная,  на что решиться: надевать кафтан в рукава или скинуть
его с плеч.
     Видя, что он колеблется, жена схватила валек и давай колотить им мужа.
     - Ах ты мокроглазый,  растрепа, старый хрыч! Думаешь, взял молодую жену
только для утехи!  Ну-ка,  садись к люльке!  Хотелось тебе детей,  так вот и
качай!
     И она все колотила его, наскакивая то спереди, то сзади.
     Волосы свесились Яну на лоб. Мужик молча откинул их, натянул кафтан - и
вдруг,  поплевав на ладони,  как хватит жену по голове,  как начнет таскать!
Господи,  что тут было!  Платок полетел в угол,  валек - на лежанку, да так,
что два горшка грохнулись с нее на пол.
     - Перестаньте! Будет вам, Ян! - кричали женщины.
     - Бейте, кум, валяйте, пока не взмолится! - советовали мужики.
     Ян ничьих советов не слушал и  действовал по своему разумению.  Изрядно
отделав жену,  он напоследок пнул ее сапогом в  бок и швырнул в угол.  Потом
застегнул кафтан, опоясался, надел новую шапку и сказал хладнокровно:
     - Ну, куманьки, пойдемте в усадьбу, раз такое вышло решение.
     Мужики только головами качали и шептали друг другу:
     - Старый-то каким хватом оказался!
     - Да, есть еще сила в руках!
     - Ого! Он корец пшеницы может под мышкой унести!
     Делегаты ушли,  а  бабы остались.  Жена Яна,  лежа на  полу,  причитала
заунывно и певуче:
     - Ой, матерь пресвятая Ченстоховская, что ж это такое творится? Видели,
кумы?  В  моего старика бес вселился!  Четыре года колотила я его -  и он ни
разу не пикнул,  во всем меня слушался,  а сегодня так осрамил перед людьми!
Ой, и зачем я, несчастная, на свет родилась!
     - Правда твоя!  - сказала одна из соседок. - И мне было бы обидно, если
бы мой на пятом году меня бить начал.
     - Ой,  жаль мне тебя,  бедную,  -  утешала пострадавшую другая баба.  -
Мужик,  хоть  и  самый  тихий,  все  равно что  волк:  волк  смирен,  покуда
человечьего мяса не  отведает.  А  уж  коли Ян сорвался -  будет тебя теперь
лупить каждый божий день.
     По  дороге в  усадьбу три  депутата зашли к  Гайде,  который только что
вернулся с работы (он занимался извозом),  и рассказали ему все от начала до
конца.
     Гайда от ужаса даже руками всплеснул.
     - Ах, еретик! Псякрев! - воскликнул он. - Третьего дня он содрал с меня
за потраву три рубля, последние, не на что было хлеба купить девчонке, и она
у меня сидела на одной холодной картошке.  А теперь всю деревню в такую беду
ввел!
     - Кому-кому, а вам, кум, без него легче будет, - вставил Олеяж.
     Гайда нахмурился.
     - Мне что? Меня не пан, меня мои лошадки кормят, - пробурчал он.
     - А может, еще все к лучшему обернется, - сказал Гжиб. - Попросим пани,
чтобы она за ним послала, и подпишем договор. Хоть бы три морга - все лучше,
чем ничего, да еще немец в придачу.
     - Что правда,  то правда,  -  подтвердил Гайда. - У меня пять моргов, а
если прибавится три,  так будет целых восемь:  вот уж тогда человек может на
панское не зариться.
     - То-то вот!  Говорил же я вам в воскресенье,  что надо подписать! А вы
тянули,  покуда дело не  сорвалось.  Теперь все  головы потеряли,  мечутся в
страхе. Ну, что хорошего? - сказал Олеяж.
     Гайда рассердился.
     - Не одним нам,  и ему тоже худо будет!  Если имение продаст,  так ни с
чем останется.  Вы говорите,  Шимон,  что мы тянули.  А он не тянул?  Бывало
разве  когда-нибудь,   чтобы  он  поговорил  с   мужиком  по-людски?   Чтобы
растолковал, как и что, расспросил? Нет! Только и знает, что насмешничать да
пыжиться,  а  теперь ни  с  того ни с  сего поскакал в  город и  готовит там
несчастье на наши головы. Проклятый!
     Депутаты простились с  Гайдой и  медленно зашагали в усадьбу.  А Гайда,
проводив их,  стоял в  сенях,  по  своей привычке засунув руку за пазуху,  и
смотрел то на сад,  то на длинный ряд надворных строений,  тянувшийся справа
от панского дома.
     "Ничего! - сердито буркнул он про себя. - Не только нам, а и тебе будет
худо, коли нет у тебя ни стыда, ни совести!"
     Скоро  Анелька прибежала к  матери  с  вестью,  что  три  мужика  хотят
поговорить с нею. Мать с трудом встала с кресла и вышла на крыльцо.
     Мужики поклонились до земли,  поцеловали руку у пани, и Олеяж приступил
к делу:
     - Вельможная   пани,   покорнейше  просим,   не   делайте   нам   такой
неприятности,  не  продавайте немцу вашего и  нашего имущества.  Ведь мы уже
почти  сговорились и  за  четыре морга  на  хозяйство подпишем бумагу насчет
леса.
     - О чем вы толкуете? - удивилась пани.
     - А  о  том,  о чем вся деревня толкует и что мы своими глазами видели.
Были здесь нынче какие-то три шароварника, объезжали поля.
     - Приснилось вам, что ли?
     - Помилуйте, пани, - возразил Олеяж. - Все их видели и слышали, как они
по-своему лопотали...
     - Так это, может, какие-нибудь проезжие люди?
     - Где там проезжие!  Все обошли,  лес,  речку, и не просто глазами, а в
какие-то гляделки смотрели, нас даже мороз по коже подирал...
     Опомнившись от первого удивления, пани призадумалась.
     - Мне насчет продажи ничего не известно,  -  сказала она.  -  Вот через
два-три дня вернется муж,  тогда с  ним поговорите.  Жаль,  что вы так долго
тянули и не подписывали...
     - Мы и сами теперь не рады,  - отозвался Гжиб. - Да ведь пан нам ничего
не говорил,  словом за все время не обмолвился...  А мы ради мира и согласия
готовы и по три с половиной морга взять.
     - Э...  даже по три!  -  вставил молчавший до тех пор Ян;  он,  стыдясь
своего колтуна, укрывался за колонной.
     - Так, стало быть, вы, вельможная пани, похлопочете за нас перед паном?
- спросил Олеяж.
     - Ну коне