чалось,  и на несколько дней,  чтобы подыскать себе
новое место.  Другие тащили из сараев веревки и  разный железный лом,  чтобы
хоть  чем-нибудь  попользоваться  вместо  невыплаченного  жалованья.   Более
дерзкие громко жаловались на плохие харчи.
     Вечерами,  сойдясь возле  своего жилья  или  овинов,  все  они  открыто
толковали о том, что, видно, "песенка помещика спета".
     Только кучер Анджей,  который десять лет ездил с хозяином, стоял молча,
прислонясь к забору, попыхивал своей трубочкой, которая свистела, как птица,
и время от времени бурчал:
     - Эх, дурачье...
     - А что?.. - спрашивал его вечно недовольный гуменщик.
     - А то,  что дурачье,  -  отвечал кучер и сплевывал.  - Хоть и продадут
имение, пан все равно не пропадет.
     - А жить-то где он станет, когда его отсюда прогонят?
     - В городе. И еще получше, чем здесь.
     - А есть что он будет?
     - То, чего никто из вас и не нюхивал.
     - А она куда денется с детьми?
     - Тоже в  город поедет,  там и аптека ближе.  А когда она,  не дай бог,
помрет, барин на такой богачке женится, что за одно ее колечко целую деревню
купит, - говорил Анджей.
     - Что ж, может, и так!
     - Кто его знает!
     - Ну, а с нами как же? Ведь жалованье-то он нам задолжал?
     - С  вами?  Только еще не  хватает ему вас кормить да  поить при его-то
бедности. Вот продаст имение, тогда и рассчитается.
     - Значит, недолго нам тут околачиваться?..
     - То был один разговор,  а  это совсем другой.  Каждый пусть идет туда,
где  ему  лучше,  а  я  при хозяине останусь.  -  Сказав это,  Анджей лениво
потянулся и побрел к конюшне, даже взглядом не удостоив собравшихся.
     Батраки переглянулись.
     - Брешет или правду говорит? - спросил один.
     - Чего ему брехать, он повсюду пойдет за барином, как возница за возом;
знает, что тот его не обидит.
     - Это верно...  Ему и горя мало:  ни жены у него, ни детей, один он как
перст; разъезжают вдвоем с барином, арак попивают да за девками увиваются.
     Экономка ксендза и  в  самом деле умерла неделю назад,  и  Кивальская -
правда,  со  слезами и  причитаниями,  но  тем не  менее весьма решительно -
попросила расчет.  Она  твердила,  что  любит всех без  памяти и,  наверное,
помрет от  тоски,  но долг верующей повелевает ей идти к  ксендзу,  которого
негодные служанки того и гляди заморят голодом.  В заключение она прибавила,
что  не  смеет  напоминать  господам  о  жалованье,  но  свято  верит  в  их
справедливость.
     В  поведении  панны  Валентины  тоже  замечалась перемена.  Видя  общее
бегство  из  дома,  гувернантка  во  всеуслышание заявляла,  что  не  бросит
Анельку,  которую искренне полюбила,  но с ее отцом жить под одной крышей не
будет.
     Пани  Матильда,  услышав  это,  только  плечами  пожала,  убежденная не
столько в  верности супруга,  сколько в  том,  что  прелести ученой особы не
представляют для него соблазна.  Все же она сказала гувернантке,  что осенью
обе они,  вероятно,  переедут с детьми в Варшаву, а пока пан Ян редко бывает
дома и поэтому панна Валентина могла бы хоть немного умерить свою тревогу.
     Таким образом,  вопрос остался нерешенным. Но панна Валентина на всякий
случай  отдала в  стирку свое  белье.  Особенно дурным знаком было  то,  что
гувернантка стала все меньше времени уделять занятиям с  Анелькой и  главным
образом стояла на страже своей невинности. Чтобы рассеяться, она по три раза
в день кормила воробьев из окна своей мансарды, испытывая удовлетворение при
мысли,  что от опасного соблазнителя ее отделяет преграда в несколько комнат
и дюжину ступенек.
     Между тем  свободного времени у  Анельки было меньше,  чем  когда-либо.
Правда,  уроки  продолжались  теперь  недолго,  но  их  с  лихвой  возмещали
всевозможные задания,  которые так и  сыпались на девочку и  она беспрерывно
писала,  переписывала и  заучивала наизусть.  Словно  предвидя  свой  скорый
отъезд,  панна  Валентина целыми ведрами вливала премудрость в  голову своей
ученицы, очевидно для того, чтобы этого запаса хватило на долгое время.
     В  результате бедная девочка,  которой необходимы были  свежий воздух и
движение,  за несколько дней осунулась и побледнела.  В сад Анелька выходила
редко,  а  в ту часть,  которая примыкала к дороге,  и вовсе не заглядывала.
Единственной ее  отрадой был Карусик,  не  отходивший от своей хозяйки ни на
шаг.  Он сидел рядом с ней возле застекленной террасы, поедал остатки обеда,
которые она приносила ему в  кармане,  выслушивал ее ласковые наставления и,
казалось,  даже  изучал  с  ней  за  компанию различные предметы,  которые в
недалеком будущем,  быть может,  составят минимум собачьего образования, как
теперь - человеческого.
     Развлечения,  хотя бы  просто игра с  собакой,  были Анельке тем  более
необходимы, что она, быть может, острее других чуяла надвигавшуюся грозу. На
долю  ее  выпали тяжкие испытания,  и  даже трудно понять,  каким образом ее
маленькое сердечко вместило столько горестных переживаний.
     В  какой ужас приводили Анельку темные круги под глазами матери!  Каким
ударом  были  ее  жалобы:  "У  меня  кончилась  последняя  банка  солодового
экстракта,  и  неизвестно,  когда я получу другую!" Что творилось с девочкой
при виде опечаленного отца, чье смятение и тревогу она смутно угадывала!
     Чутье подсказывало Анельке,  почему недовольны и грубы батраки,  почему
ушла Кивальская. Окончательно она поняла все, поймав на лету слова одного из
конюхов:
     - Как  же  тут работать,  когда и  люди,  и  волы,  даже земля -  и  та
голодает...
     Голодны люди,  волы  и  даже  земля!..  Люди  могут уйти отсюда,  волы,
наверное,  околеют, но что же будет с землей?.. Неужели ей суждено умереть с
голоду?.. Неужели она перестанет родить хлеб и цветы, питать деревья и птиц?
Значит,  может  наступить  время,  когда  опустевшую  усадьбу  окружат  одни
почерневшие стебли и голые деревья.
     Их земля умрет...  Как страшно!  Значит,  и они все умрут:  отец, мать,
Юзек,  а раньше всех -  она сама,  чтобы не видеть смерти людей,  животных и
окружающих предметов.
     Когда  на  землю  сошел вечер и  только на  западе еще  узенькой лентой
трепетала заря, как трепетало ее объятое тревогой сердце, Анелька забилась в
самый  темный  уголок сада,  под  старую липу,  на  которой какая-то  птичка
жалобно попискивала во сне. Заливаясь слезами, девочка молила бога сжалиться
над ее родителями,  Юзеком,  над батраками, волами и землей. Порой в ее душу
закрадывались неведомые раньше сомнения.  А  вдруг бог  ушел  в  эту  минуту
куда-нибудь далеко и  не  услышит ее смиренной мольбы?  О,  если бы подобные
сомнения никогда не пробуждались в детской душе!..
     А  часы  бежали,  днем  всходило  и  заходило солнце,  ночью  неизменно
вращалась вокруг Полярной звезды Малая Медведица,  эта неутомимая стрелка на
часах  вселенной.  Она  двигалась  и  двигалась,  увлекая  за  собой  время,
сталкивая сутки за сутками в бездонную пропасть.  Она двигалась и двигалась,
приближая рассвет того дня, который должен был решить судьбу всей семьи.
     Однажды в  пане Яне проснулись муж и отец,  и он решил написать богатой
тетушке, которая, как на беду, была тогда за границей.
     В письме он каялся в своих ошибках, признавал, что не раз злоупотреблял
добротой тетушки,  и  умолял ее в последний раз ссудить ему пятнадцать тысяч
для уплаты самых неотложных долгов.  Расплатившись с кредиторами, он в корне
переменит образ  жизни:  будет  работать управляющим,  писарем  или  простым
приказчиком на  худой конец.  Сократив расходы,  он  через несколько лет  не
только возвратит дражайшей,  почтенной тетушке долг,  но сумеет восстановить
запущенное хозяйство.
     Не очень-то полагаясь на действие своих обещаний,  пан Ян попросил жену
описать тетушке их бедственное положение и умолять о помощи.
     Пани Матильда написала письмо на двух страницах; она рассказала о своей
болезни,  о  докторе  Халубинском,  к  которому тщетно  столько лет  мечтает
съездить,  о болезненном Юзеке, о Распайле, о солодовом экстракте и вышедших
из моды платьях,  об уходе Кивальской и обо всякой всячине,  которая,  по ее
мнению,  могла  растрогать  тетушку.  В  заключение  она  предлагала в  виде
обеспечения послать  тетушке закладную на  хутор,  который сохранился от  ее
приданого.  Хутор,  расположенный в нескольких милях от усадьбы,  состоял из
хаты,  ста моргов земли и  находился под надзором в  высшей степени честного
приказчика.  Хутор этот до  сих пор не заложили и  не продали по той простой
причине, что не нашлось охотников его купить.
     Но  атаки на  тетушку со  стороны жены тоже было,  по  мнению помещика,
недостаточно. Поэтому он позвал Анельку и велел ей написать письмо бабушке.
     - Разве я сумею? - спросила, смутившись, Анелька. - Я никогда не видела
бабушку и боюсь ее...
     Пан  Ян  догадался,  что причиной этого страха были разговоры о  тетке,
которые они  вели с  женой в  присутствии Анельки.  Но,  не  сочтя отговорку
дочери достаточно убедительной, сказал:
     - Неужели ты не сумеешь написать письмо?
     - Я не знаю, о чем...
     - Обо  всем.  Пиши,  что  мама больна,  папа расстроен,  что ты  хочешь
учиться, но на это нет денег...
     - А я вовсе не хочу учиться!..  -  прошептала Анелька.  - Лучше деньги,
которые получает панна Валентина, употребить на хозяйство...
     Как пан Ян ни был расстроен, он громко рассмеялся.
     - Ты неподражаема в своей откровенности!  -  воскликнул он.  -  Если не
хочешь обременять родителей,  так тем более надо просить у  бабушки денег на
ученье...
     - Да я... не умею просить...
     Пан Ян посмотрел на Анельку,  и в его взгляде одновременно отразились и
недовольство и  радость.  Он  был  недоволен тем,  что  Анелька не  способна
выручить его в  трудную минуту.  Радостью же  отцовское сердце наполняло то,
что наставления его, как видно, не пропали даром. Ведь он всегда твердил ей,
что люди их круга только приказывают и требуют, а просить - удел бедняков.
     - Видишь ли,  девочка моя,  -  стал он объяснять Анельке,  - бабушку мы
можем просить,  во-первых, потому, что она мне заменила мать, во-вторых, она
нам ровня,  в-третьих -  женщина пожилая, в-четвертых - деньги мы ей вернем.
Наконец ее  состояние как  бы  уже  наше -  ведь когда-нибудь оно непременно
перейдет к нам.
     Хотя Анелька и  привыкла верить отцу,  эти доводы ничего не говорили ее
сердцу.  Не сомневаясь в  их справедливости и  разумности,  девочка не могла
побороть чувства отвращения, как это бывает при виде лягушки: хоть и знаешь,
что создана она господом богом и  приносит пользу,  но все же приласкать ее,
как птичку, невозможно.
     - Так ты напишешь бабушке? - настаивал отец.
     - Милый папочка, мне бы очень хотелось, но я не знаю, что писать...
     - Напиши,  что любишь ее,  хочешь познакомиться с ней,  - говорил отец,
теряя терпение.
     - Я ее боюсь...
     - Это нехорошо;  она наша ближайшая родственница,  а родственников надо
любить...
     - Я знаю...
     - Вот видишь! Ладно, я сам продиктую тебе письмо.
     Анелька снова почуяла фальшивую ноту в  словах отца.  Недавно был  день
его рождения и  она должна была написать поздравление под руководством панны
Валентины.  Но  учительница наотрез отказалась ей  помочь,  заявив,  что  не
станет подсказывать надуманные слова и  учить Анельку лицемерию.  Если  дочь
любит отца, она сама сумеет найти нужные выражения.
     Анелька сочинила поздравление сама,  и оно очень понравилось родителям.
Они похвалили поступок гувернантки, одобрили ее взгляды; Анелька радовалась,
ибо она чувствовала, что все были искренни.
     А  сегодняшний разговор с  отцом сильно огорчил ее.  Никто лучше ее  не
замечал печали родителей,  не понимал,  что им грозит какая-то беда; но свои
наблюдения девочка  затаила  в  самой  глубине  души.  Выражать открыто свои
чувства казалось ей  неприличным.  Как же  так?  Неужели она должна поверять
кому-то,  что у  них в  имении голодают люди,  волы и  даже земля,  что отец
одалживает деньги у  Шмуля,  а  у  матери нет солодового экстракта?..  Может
быть,  ей  велят написать еще и  о  том,  как она втайне от всех,  заливаясь
слезами, беседует с богом?..
     Уж  не  написать  ли  про  отца,   что  он  не  только,  против  своего
обыкновения,  сидит дома и  не  пьет вина за обедом,  но еще принуждает ее к
лицемерию, которое раньше сам осуждал?
     Ах,  она замечала в  доме большие перемены и слышала такое,  о чем даже
думать страшно...  И что это Шмуль болтал о женитьбе отца?..  В их доме, как
злой  дух,  поселилось несчастье:  этот незримый дух,  как  ураган,  развеял
богатство,  разогнал людей, терзал мать и перевернул все вверх дном в сердце
отца.  Несколько лет назад Анелька видела в лесу поваленные бурей деревья, и
от  жалости к  ним  у  нее  защемило сердце.  Если  в  душе у  отца такое же
опустошение,  то можно его оплакивать, но говорить об этом вслух - ни за что
на свете!..
     Подобные мысли пришли девочке в  голову,  когда отец  выпроводил ее  из
кабинета,  пообещав после обеда продиктовать ей письмо.  Анелька не находила
себе места.
     Часа в  два,  когда уже накрыли на стол и  родители с  детьми сидели на
террасе,  к  дому подкатила бричка,  и  из нее вылезла низенькая,  толстая и
подвижная женщина.  Лакей доложил господам,  что  приезжая хочет увидеться с
ними.
     - Кто такая? - спросил пан Ян.
     - Не из простых. Вроде экономки.
     - На чем приехала?
     - Гайда привез... Ее, и сундучок, и узел с постелью...
     - Этот негодяй? - проворчал отец. - Скажи ей, пусть войдет.
     Лакей ушел. В сенях звонким голосом затараторила приезжая:
     - Сложи,  голубчик,  вещи пока на полу, а я попрошу господ выслать тебе
двадцать грошей. У меня ничего не осталось. Видишь, кошелек совсем пустой...
Все деньги истратила по дороге в город...
     Хозяева переглянулись с  таким видом,  будто этот голос был им  знаком.
Пани Матильда слегка покраснела, а ее супруг нахмурился.
     В  этот  момент  на  террасу вбежала женщина,  одетая по-городскому,  в
бурнусе и шляпке, но далеко не по моде. Уже на пороге она раскрыла объятия и
воскликнула:
     - Здравствуйте!.. Здравствуй, Меця!.. А это ваши детки?.. Слава господу
богу!.. - Она шагнула вперед и хотела кинуться на шею к пани Матильде.
     Но пан Ян преградил ей дорогу.
     - Позвольте, - сказал он. - С кем имеем честь?..
     Женщина остолбенела.
     - Неужто не узнаете меня,  пан Ян?.. Ведь я двоюродная сестра Матильды,
Анна Стоковская...  Впрочем,  -  прибавила она с улыбкой,  -  тут нет ничего
удивительного,  мы  не  виделись пятнадцать лет...  Я  успела  разориться и,
наверное, постарела: работа меня иссушила.
     - Это Андзя, Ясек, - сказала пани Матильда.
     - Присаживайтесь,  -  с нескрываемым неудовольствием отозвался пан Ян и
указал ей на стул.
     - Спасибо,  -  отвечала приезжая,  -  но сперва я хочу поздороваться...
Меця...
     Пани Матильда в сильном замешательстве протянула гостье левую руку.
     - Я нездорова... Вот стул...
     - Эта красивая девочка -  твоя дочурка?..  Обними же меня,  деточка,  я
твоя тетя...
     Анельке пришлась по сердцу эта словоохотливая женщина,  и она, соскочив
со стула, подбежала к тетке, собираясь поцеловать ее.
     - Анелька!.. Поклонись гостье!.. - строго сказал отец, останавливая ее.
     Анелька присела,  с недоумением поглядывая то на отца,  то на тетку, по
выразительному лицу которой было заметно, что она смущена и расстроена.
     - Вижу,  -  сказала тетка,  -  что причинила вам беспокойство.  Но, бог
свидетель,  не по своей вине.  Я поехала в ваш город,  узнав,  что у ксендза
умерла экономка.  А с той поры,  как я лишилась состояния,  единственная моя
мечта  -  не  корпеть хоть  на  старости лет  над  шитьем.  У  какого-нибудь
почтенного ксендза (а ваш,  говорят,  очень хороший человек) я могла бы жить
спокойно,  на  свежем  воздухе,  и  работать экономкой не  тяжело.  Поэтому,
услыхав про это место (может,  я  вам надоела своей болтовней?),  я  продала
швейную машину, утюг и поехала.
     Доехала до  плебании,  отдала последние гроши еврею,  который вез меня.
Вхожу  и  спрашиваю у  служанки:  "Ксендз  дома?"  -  "Дома",  -  говорит  и
показывает на седого старичка.  Я  его чмок в  руку.  "Благодетель,  говорю,
возьми меня в экономки,  я из хорошей семьи,  работать буду не покладая рук,
добро твое беречь". А он отвечает: "Ах, уважаемая, взял бы я тебя, - сдается
мне,  ты хорошая женщина,  - да ничего не могу поделать: еще на той неделе я
дал слово одной здешней ключнице,  она повалилась мне в ноги и уверяла,  что
помрет с голоду, если я ее не приму".
     - Это Кивальская, наша экономка, - прошептала пани Матильда.
     - Шельма баба! - проворчал помещик.
     У тетки глаза заблестели от радости.
     - Ах, родные мои, - воскликнула она, - если ваша экономка берет расчет,
я  останусь вместо нее.  За ложку похлебки и угол служить вам буду преданно,
не как родственница,  а  как верный пес.  К  чему мне,  несчастной,  в город
возвращаться?..  Нет  у  меня ни  жилья,  ни  швейной машины,  одним словом,
ничего...
     Глядя на пана Яна, она с мольбой сложила руки. Но он сухо ответил:
     - Экономку мы больше держать не станем. Достаточно нам простой бабы...
     - А я разве не простая баба?  -  спросила тетка. - За чем дело стало? Я
могу подметать, постели стелить, корм свиньям задавать.
     - Охотно верю,  но у меня есть другая на примете, - перебил ее помещик.
Он сказал это решительным тоном и  таким жестом расправил бороду,  что тетка
не смела больше настаивать.
     - Что ж,  на все воля божья,  -  промолвила она.  - Окажите мне хотя бы
милость -  доставьте меня  в  город и  мужику,  что  меня привез,  заплатите
двадцать грошей, у меня нет...
     Пан Ян с  недовольной миной дал лакею деньги и пообещал тетке отправить
ее сегодня же вечером в город.
     - Кушать подано, - доложил лакей.
     - Зови гувернантку, - приказал пан Ян.
     - Я звал, но они пожелали обедать у себя.
     - Прошу к столу, - обратился отец к тетке.
     - Не хочу стеснять вас,  -  робко возразила она.  -  Если позволите,  я
пообедаю с гувернанткой.  Я слышала, у вас живет панна Валентина, а мы с ней
старые знакомые...
     - Как вам угодно...  Гжегож,  -  обратился он к лакею, - проводи пани в
комнату гувернантки.
     Когда тетка вышла, пани Матильда сказала мужу:
     - Не слишком ли нелюбезно встретили мы Андзю? Она порядочная женщина...
     Отец махнул рукой.
     - Ах,  какое мне  дело до  ее  порядочности?  Бедные родственники,  моя
дорогая,   всегда  -   обуза,   а   тем  более  эта:   она  нас  беспрерывно
компрометирует...
     - Чем?
     - Ты  меня просто поражаешь!..  Не она ли собиралась идти в  экономки к
ксендзу?  Не  она  ли  без  гроша в  кармане приехала сюда на  лошади Гайды,
которому я же еще должен платить?  Думаешь, вся деревня теперь не знает, что
она - наша родственница? Уж конечно, она раззвонила об этом...
     - А нам какой от этого вред?
     - Очень большой,  -  ответил пан Ян с раздражением.  -  Ее приезд может
решить нашу судьбу. Если бы приехали сюда тетка-председательша, дядя-генерал
или мой двоюродный брат,  Альфонс, в щегольских каретах, мужики говорили бы:
"Вот какой у нас пан, с ним нельзя торговаться, а то боком выйдет!" А увидят
эту  Андзю в  каких-то  жалких лохмотьях,  в  грязной телеге,  и  непременно
скажут: "Помещик-то из одного с нами теста, поторгуемся, так уступит..."
     - Ты преувеличиваешь, Ясек, - успокаивала его жена.
     - Ничуть!  -  воскликнул он с нетерпением.  - Сама увидишь - визит этой
нищенки дорого нам  обойдется.  Нашла  время приезжать!  Бедные родственники
моей  жены  навещают меня  и  не  платят  возчику именно  тогда,  когда  мне
необходимо предстать перед мужиками как рыцарю sans peur et  sans reproche*.
Это просто фатально!
     ______________