то  вся эта история с
недостачей  ни  его,  ни Марии не касается. Сколько людей было вокруг  него,
которых она действительно не касалась!
     Хорошо еще, что шофер  подогнал автобус  к самому вокзалу  и  Кузьме не
пришлось добираться  к нему по ветру, который как начал  дуть от дома, так и
не перестал. Здесь, на станции, гремит на крышах листовое  железо, по  улице
метет  бумагу и окурки, и люди семенят  так,  что не  понять -  или их несет
ветер, или они все же справляются с ним  и бегут,  куда им надо, сами. Голос
диктора, объявляющего  о прибытии и  отправлении поездов, рвется  на  части,
комкается,   и  его  невозможно   разобрать.  Гудки  маневровых   паровозов,
пронзительные  свистки  электровозов  кажутся  тревожными,  как  сигналы  об
опасности, которую надо ждать с минуты на минуту,
     За час до поезда Кузьма становится в очередь за билетами. Кассу еще  не
открывали, и люди стоят, подозрительно следя за каждым, кто проходит вперед.
Минутная  стрелка на  круглых  электрических  часах над  окошечком кассы  со
звонком прыгает от  деления  к делению, и люди всякий раз  задирают  головы,
мучаются.
     Наконец кассу открывают. Очередь сжимается и замирает. В окошечко кассы
просовывается  первая голова; проходит две, три, четыре минуты, а очередь не
движется.
     - Что там - торгуются, что ли? - кричит кто-то сзади.
     Голова  выползает  обратно,  и  женщина,  стоявшая  в  очереди  первой,
оборачивается:
     - Оказывается, нет билетов.
     -  Граждане,  в  общие  и плацкартные  вагоны  билетов  нет!  -  кричит
кассирша.
     Очередь комкается, но не расходится.
     - Не знают, как деньги выманить, - возмущается толстая, с красным лицом
и  в красном платке тетка. - Понаделали мягких вагонов - кому  они нужны? Уж
на что самолет, и то в нем все билеты поровну стоят.
     - В самолетах и летайте, - беззлобно отвечает кассирша.
     - И полетим! - кипятится тетка Вот еще раз, два такие  фокусы выкинете,
и ни один человек к вам не пойдет. Совести у вас нету.
     - Летайте себе на здоровье - не заплачем!
     - Заплачешь, голубушка, заплачешь, как без работы-то останешься.
     Кузьма  отходит от  кассы. Теперь до  следующего поезда часов пять,  не
меньше.  А может, все-таки взять мягкий? Черт с ним! Неизвестно еще, будут в
том  поезде простые места или нет - может, тоже  одни  мягкие? Зря прождешь.
,  -  почему-то вспоминает  Кузьма. В
самом деле - лишняя пятерка погоды теперь не сделает. Тысяча нужна - чего уж
по пятерке плакать.
     Кузьма возвращается к кассе. Очередь разошлась, и перед кассиршей лежит
раскрытая книга.
     - Мне до города, - говорит ей Кузьма.
     -  Билеты только в мягкий  вагон, - будто  читает кассирша, не поднимая
глаз от книги.
     - Давай куда есть.
     Она отмечает линейкой прочитанное, откуда-то сбоку достает билет и сует
его под компостер.
     Теперь Кузьма прислушивается, когда назовут его  поезд. Поезд подойдет,
он  сядет в мягкий вагон и со всеми  удобства-  ми  доедет до города.  Утром
будет город. Он пойдет  к брату и  возьмет  у  него  те  деньги, которых  не
хватает  до тысячи. Наверное, брат снимет  их с книжки.  Перед отъездом  они
посидят,  выпьют  на  прощанье  бутылку  водки, а  потом  Кузьма  отправится
обратно, чтобы успеть к возвращению ревизора. И пойдет у них  с Марией опять
все как надо, заживут как все люди. Когда кончится эта беда и Мария отойдет,
будут они и  дальше растить ребят,  ходить с ними в  кино  - как-никак  свой
колхоз: пятеро мужиков и  мать.  Всем  им  еще  жить  да жить.  По  вечерам,
укладываясь  спать,  будет  он,  Кузьма,  как и раньше, заигрывать с Марией,
шлепать  ее  по мягкому месту,  а  она будет ругаться, но не зло, понарошку,
потому что она и сама любит, когда он дурачится, Много ли им надо, чтобы все
было хорошо? Кузьма приходит в  себя. Много,  ох много  - тысячу рублей.  Но
теперь уже не тысячу, больше половины из  тысячи он с грехом пополам достал.
Ходил  унижался, давал  обещания,  где надо и  не надо, напоминал  о  ссуде,
боясь, что не дадут, а потом,  стыдясь,  брал бумажки, которые  жгли  руки и
которых все равно было мало.
     К первому он, как, наверно, и  любой другой в деревне, пошел  к Евгению
Николаевичу.
     -  А,  Кузьма,  -  встретил его  Евгений  Николаевич, открывая дверь. -
Заходи, заходи.  Присаживайся. А  я уж думал, что ты на меня сердишься  - не
заходишь.
     - За что мне на тебя сердиться, Евгений Николаевич?
     - А я не знаю. Об обидах не все говорят. Да ты садись. Как жизнь-то?
     - Ничего.
     - Ну-ну, прибедняйся. В новый дом переехал и все ничего?
     - Да мы уж год в новом доме. Чего теперь хвастать?
     - А я не знаю. Ты не заходишь, не рассказываешь.
     Евгений Николаевич убрал со стола раскрытые книги, не закрывая, перенес
их на полку. Он моложе Кузьмы, но в деревне его величают все,  даже старики,
потому что  вот  уже лет пятнадцать  он директор  школы,  сначала семилетки,
теперь восьмилетки.  Родился и вырос Евгений Николаевич здесь же и, закончив
институт, крестьянского дела не забыл: сам  косит, плотничает, держит у себя
большое хозяйство, когда есть время, ходит с мужиками на  охоту, на рыбалку.
Кузьма сразу пошел к  Евгению Николаевичу потому,  что знал:  деньги у  него
есть.  Живет он вдвоем  с  женой - она у него тоже учительница, - зарплата у
них хорошая, а тратить ее особенно некуда, все свое - и  огород, и молоко, и
мясо.
     Видя, что Евгений Николаевич собирает книги, Кузьма приподнялся.
     - Может, я не ко времени?
     - Сиди, сиди, как это  не ко времени! - удержал его Евгений Николаевич.
- Время есть. Когда мы не на работе, время у нас свое не казенное. Значит, и
тратить мы его должны как думе угодно, правда?
     - Как будто.
     - Почему  ?  Говори,  правда. Время  есть.  Чай  вот  можно
поставить.
     - Чай не надо, - отказался Кузьма. - Не хочу. Недавно пил.
     - Ну, смотри. Говорят, сытого гостя легче потчевать. Правда?
     - Правда.
     Кузьма поерзал на стуле, решился:
     - Я, Евгений Николаевич, по делу к тебе тут по одному пришел.
     - По делу? - Евгений Николаевич, насторожившись, сел за стол. - Ну, так
давай говори. Дело есть дело, его решать надо. Как говорят, куй железо, пока
горячо
     - Не знаю, как и начать, - замялся Кузьма.
     - Говори, говори.
     - Да дело такое: деньги я пришел у тебя просить,
     - Сколько тебе надо? - зевнул Евгений Николаевич,
     - Мне много надо. Сколько дашь.
     - Ну, сколько - десять, двадцать, тридцать?
     - Нет, - покачал головой Кузьма. - Мне надо  много. Я тебе скажу зачем,
чтобы понятно было. Недостача  у  моей. Марии большая получилась - может, ты
знаешь?
     - Ничего не знаю.
     - Вчера ревизию кончили - и вот поднесли, значит.
     Евгений Николаевич забарабанил по столу костяшками пальцев.
     - Неприятность какая, - сказал он.
     - А?
     - Неприятность, говорю, какая. Как это у нее получилось?
     - Вот получилось.
     Они  замолчали. Стало  слышно,  как  тикает  где-то  будильник;  Кузьма
поискал его  глазами, но не  нашел. Будильник  стучал,  почти  захлебываясь.
Евгений Николаевич вновь забарабанил по столу  пальцами.  Кузьма взглянул на
него - он чуть заметно морщился.
     - Судить могут, - сказал Евгений Николаевич.
     - Для того деньги и ищу, чтоб не судили.
     - Все равно судить могут. Растрата есть растрата.
     - Нет, не могут. Она оттуда не брала, я знаю.
     - Что  ты мне-то говоришь? - обиделся Евгений Николаевич. - Я не судья.
Ты  им скажи.  Я говорю к тому, что надо осторожно: а то и деньги внесешь, и
судить будут.
     - Нет. - Кузьма вдруг почувствовал, что он и сам боится этого, и сказал
больше себе,  чем ему. -  Теперь  смотрят, чтоб не зря. Мы  не  пользовались
этими деньгами, они нам  не нужны.  У  ней  ведь  недостача эта оттого,  что
малограмотная она, а не как-нибудь.
     - Они этого не понимают, - махнул рукой Евгений Николаевич.
     Кузьма  вспомнил  про  ссуду и,  не успев успокоиться, сказал жалобно и
прос,ще, так что противно стало самому:
     - Я  ведь ненадолго занимаю у тебя, Евгений Николаевич.  Месяца на два,
на три. Мне председатель ссуду пообещал после отчетного собрания.
     - А сейчас не дает?
     - Сейчас нельзя. Мы еще за старую не расплатились, когда дом ставили. И
так навстречу идет, другой бы не согласился.
     Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и
громко, но Кузьма и на этот  раз  не нашел его. Будильник  мог стоять или за
шторой  на  окне, или  на книжной полке,  но звук, казалось,  шел  откуда-то
сверку.  Кузьма не вытерпел и взглянул  на потолок, а потом выругал себя  за
дурость.
     - А ты уже к кому-нибудь ходил? - спросил Евгений Николаевич.
     - Нет, к тебе первому.
     -  Что ж делать -  дать придется! - вдруг воодушевляясь, сказал Евгений
Николаевич. -  Если не дать, ты скажешь: вот Евгений Николаевич пожалел,  не
дал. А люди обрадуются.
     - Зачем мне про тебя говорить, Евгений Николаевич?
     - А я не знаю. Я не про тебя, конечно, - вообще. Народ всякий. Только у
меня деньги на сберкнижке в районе. Я  специально подальше их держу, чтоб не
вытаскивать по пустякам. Ехать туда надо. Времени вот сейчас нет. - Он опять
поморщился.  -  Придется съездить. Дело такое. У  меня  там  сотня и есть  -
сниму. Это правильно: мы друг другу помогать должны.
     Кузьма, как-то вдруг сразу обессилев, молчал.
     - На то мы и люди, чтобы  быть вместе,  - говорил Евгений Николаевич. -
Про меня в деревне всякое болтают, а я никому еще  в помощи не отказывал. Ко
мне часто приходят: то  пятерку, то десятку дай. Другой раз последние отдаю.
Правда, люблю, чтобы возвращали, за здорово живешь тоже работать неохота.
     - Я отдам, - сказал Кузьма.
     -  Да я не про тебя,  я  знаю, что  ты  отдашь. Вообще  говорю. У  тебя
совесть есть, я знаю. А у некоторых нет - так живут. Да  ты сам знаешь - что
тебе говорить! Народ всякий.
     Евгений  Николаевич  все  говорил  и  говорил,  и  у Кузьмы разболелась
голова. Он  устал. Когда он наконец вышел на улицу  последний туман, который
держался до обеда, рассеялся, светило солнце. Воздух был прозрачный и ломкий
- как всегда в  последние погожие дни поздней осени. Лес за деревней казался
близким, и  стоял  он не сплошной стеной,  а делился на деревья, уже голые и
посветлевшие.
     На  воздухе  Кузьме стало  легче.  Он шел, и идти ему было  приятно, но
где-то внутри, как нарыв, по-прежнему зудила боль. Он знал - это надолго.
     Мария  все-таки поднялась, но рядом  с ней  за столом сидела  Комариха.
Кузьма сразу понял, в чем дело.
     - Ты  уж прибежала.  -  Он готов  был выбросить Комариху  за  дверь.  -
Почуяла. Как ворона на падаль.
     - Я не к тебе  пришла, и ты меня не гони,  - затараторила Комариха. - Я
вот к Марии пришла, по делу.
     - Знаю я, по какому ты делу пришла.
     - По какому надо, по такому и пришла.
     - Вот-вот.
     Мария, сидевшая неподвижно, повернулась.
     - Ты, Кузьма, в наши дела не  лезь. Не нравится - уйди в другую комнату
или еще куда. Не бойся, Комариха, давай дальше.
     - Я не боюсь. - Комариха достала откуда-то из-под юбки карты, косясь на
Кузьму,  стала раскладывать. - Поди, не ворую - чего мне бояться. А на  всех
если внимание обращать, нервов не хватит.
     - Сейчас она тебе наворожит! - усмехнулся Кузьма.
     - А как карты покажут, так и скажу, врать не стану.
     - Где там - всю правду выложишь!
     Мария повернула голову, с затаившейся болью сказала:
     - Уйди, Кузьма!
     Кузьма сдержался, умолк. Он ушел  на кухню, но и здесь было слышно, как
Комариха плюет на пальцы, заставляет Марию  вытягивать из колоды три  карты,
бормочет:
     - А казенный  дом  тебе,  девка,  слава  те господи, не выпал. Врать не
стану, а нету. Вот она, карте. Будет тебе дальняя дорога, - вот она, дорога,
и бубновый интерес.
     - Ага, орден в Москву вызовут получать, - не выдержал Кузьма.
     - И  будут у тебя  хлопоты, большие  хлопоты - не  маленькие.  Вот они,
здесь. До трех раз надо. - Видно, Комариха собрала карты. - Сними-ка, девка.
Нет, погоди, тебе  снимать нельзя. Надо, чтоб  был чужой человек, который не
ворожит. У тебя ребятишки дома?
     - Нету.
     - Ах ты, беда!
     - Да давай сниму, - сказала Мария.
     -  Нет,  нельзя, карта  другая  пойдет.  Эй,  Кузьма!  - ласково запела
Комариха. -  Иди-ка к нам сюда на минутку. Ты на нас, грешных, не  серчай. У
тебя свое поверье, у нас свое. Сними-ка нам, дружок, шапку с колоды.
     - Язви тебя! - Кузьма подошел и толкнул сверху карты.
     - Вот так. У меня зять тоже не верил, партейный был - как же! - а как в
сорок  восьмом  под  суд его  отдали, в  тот же  вечер ко  мне  за  молитвой
прибежал.
     Она раскладывала карты вниз картинками, продолжала:
     - Это ведь до поры до времени не верят, пока жизнь спокойная. А случись
беда, да не так чтоб просто  беда, а беда  с  горем - сра-а-зу  и  про  бога
вспоминают, и про слуг его, которым в глаза плевали.
     - Мели, мели, Комариха, - устало отмахнулся Кузьма.
     - А я не мелю. Говорю как знаю. Вот ты, думаешь, не веришь хоть и в эту
ворожбу? Это  тебе только кажется,  что не веришь. А случись  завтра  война,
думаешь, не интересно тебе будет сворожить, убьют тебя или не убьют?
     - Да ты раскрывай карты-то, - заторопила Мария.
     Комариха отступилась от Кузьмы и затянула опять про бубновые интересы и
крестовые хлопоты. Кузьма прислушался: казенный дом не выпал и на этот раз.
     После  Комарихи  они остались  дома вдвоем. Мария все так же  сидела за
столом, спиной к Кузьме, и смотрела в окно. Кузьма курил.
     Мария не шевелилась. Кузьма за ее спиной  приподнялся и посмотрел туда,
куда смотрела она, но ничего не увидел. Он боялся заговорить  с ней, боялся,
что, скажи он  хоть  слово, произойдет что-нибудь  нехорошее, что  потом  не
поправить.  Молчать было тоже невмоготу. У него  опять разболелась голова, и
острые, тукающие удары били в висок, заставляя его ждать их и бояться.
     Мария молчала. Он исподволь следил за нею, но он мог  бы и  не следить,
потому что, пошевелись она, он в тишине сразу услышал бы любой  ее шорох. Он
ждал.
     Наконец она пошевелилась, и он вздрогнул.
     - Кузьма, - произнесла она, по-прежнему глядя в окно.
     Он увидел, что она смотрит в окно, и опустил глаза.
     Вдруг она  засмеялась. Он смотрел в пол и  не  поверил, что это смеется
она.
     Она  засмеялась во второй раз, но теперь ее смех был  где-то далеко. Он
поднял  глаза  -  ее  не  было.  Он  испугался.  Оглядываясь,  он поднялся и
осторожно подошел к двери, ведущей в спальню. Она лежала на кровати.
     - Иди сюда, - позвала она, не глядя на него.
     Он подошел.
     - Ляг, полежи со мной.
     Он осторожно лег рядом с ней и почувствовал, что она дрожит.
     Через полчаса она рассказала.
     Ты  поди, решил, что я сошла с ума. Я и  правда ненормальная. То плачу,
то  вдруг стала смеяться.  Я вспомнила, кто-то рассказывал,  что бабы там, в
тюрьмах этих, вытворяют  друг над другом. Срам какой. Мне стало  нехорошо. А
потом думаю да ведь я еще не там, я еще здесь.
     Она прижалась к Кузьме и заплакала.
     -  Ну вот и опять плачу, - всхлипывала она. - Не отдавай ты им меня, не
отдавай, хороший ты мой. Не хочу...
     Поезд  подходит   медленно,  уже  остановившись,  в  последний  раз  со
скрежетом  дергается и замирает.  Кузьма замерз, но  в вагон  поднимается не
сразу.  Стоит, смотрит. Несколько пассажиров с  поезда мечутся  по  перрону,
перебегая от одного киоска к  другому, -  со стороны кажется.  что их кружит
ветер. Откуда-то  из-за туч пробивается  легкое и тонкое, как высохший лист,
солнечное пятно, хотя самого солнца не видно; подрагивая, оно  чуть держится
на платформе, на крышах вагонов, но ветер быстро срывает его и уносит.
     Кузьма ездит редко  и  всякий раз  чувствует  себя в дороге неспокойно,
будто  он потерял все,  что  у него в  жизни было, и теперь  ищет другое, но
неизвестно  еще, найдет  или нет.  В этот раз особенно  он  знает, что  надо
ехать, и все-таки ехать боится.  А  тут еще ветер. Конечно,  ветер  не мажет
иметь никакого  отношения ни  к истории с Марией, ни к  поездке в  город, он
дует  сам по себе, как дул, наверно, и в прошлом и в позапрошлом году, когда
у Кузьмы с Марией было все хорошо, и тем не менее Кузьма не может отделаться
от чувства, что одно с другим связано и ветер дует не зря. И то, что не было
билетов в  общее  вагоны,  тоже,  наверно, не так  просто, что-нибудь  вроде
предупреждения мол, если не дурак, то поймешь и никуда не поедешь.
     По радио объявляют, что  до отхода поезда остаюсь две минуты, и Кузьма,
заторопившись,   идет  к  своему  вагону,  но   перед   тем  как  подняться,
оборачиваешься  к  вокзалу  и думает:  с  чем же я приеду  обратно?  Как  ни
удивительно,  это помогает  ему, будто он прочитал  молитву и  доверил  свою
судьбу кому-то другому, а сам теперь может ничего не делать. Он стоит у окна
и  смотрит, как за поездом сходятся друг  с  другом станционные постройки, и
ему  странно  думать,  что  еще   утром  он  был  дома.  Кажется,  это  было
давным-давно. Он вздыхает. Скоро его мучения с деньгами кончатся - плохо ли,
хорошо ли, но кончатся:  через два дня приедет ревизор, и тогда все решится.
Два дня - это немного.  Он чувствует усталость, страшную усталость,  которая
тем и страшна, что она не физическая - к физической он привык.
     - Билет ваш покажите! - раздается за его спиной голос.
     Кузьма оборачивается -  подола  проводница, уже немолодая,  уставшая от
поездок. Она вертит в руках билет и несколько раз переводит взгляд с него на
Кузьму и обратно, будто Кузьма этот билет  украл или подделал; в этот момент
она,  пожалуй,  искренне жалеет,  что  на  билеты  не наклеивают  фотографии
пассажиров, а без фотографии доказать ничего нельзя.
     Проводница смотрит на сапоги, и Кузьма тоже опускает глаза -  на ярком,
до стеклянности чистом ковре  его поношенные, изрядно запылившиеся  в дороге
кирзовые  сапоги  сорок  второго  размера  выглядят гусеницами трактора,  на
котором заехали в цветник. Кузьма хочет оправдаться и виновато говорит.
     - В другие вагоны билетов не было.
     - А вы и рады, - зло бросает она и, не имея возможности выгнать его, но
и не желая с ним больше разговаривать, делает знак, чтобы он шел за ней.
     Она  стучит  в  одну  из узких,  будто  игрушечных, синих дверок, потом
отодвигает ее  в сторону и, став у входа сбоку, так что Кузьму хорошо  видно
вместе с его сапогами, фуфайкой и армейской сумкой, говорит виновато, совсем
как Кузьма перед этим говорил ей самой.
     -  Извините,  пожалуйста,  тут  вот  пассажир...  -  она делает паузу и
оправдываясь, заканчивает: - С билетом.
     - Неужели  с билетом? - щуря  один глаз,  удивленно спрашивает военный;
потом Кузьма разглядит, что он полковник.
     - Не может быть! - сидящий рядом с полковником человек в  белой майке с
выгибающимся брюшком испуганно повторяет, - Не может быть!
     Проводница натянуто улыбается. Потом произносит:
     - С билетом...
     -  Неужели нельзя было  подсадить  к  нам  кого-нибудь  без  билета?! -
полковник недовольно качает  головой и даже цокает языком. -  Ведь мы же вас
просили.
     Человек в  белой майке, не  сдержавшись, смеется  легким,  без  всякого
напряжения смехом, с частыми звуками, совсем как мотор мотоцикла, работающий
на  средних  оборотах,  и  полковник,  выданный  этим  смехом,  теперь  тоже
улыбается.
     - Вы  все шутите, - с явным облегчением говорит проводница, по-прежнему
выглядывая из за двери. - Мне, правда, больше его некуда девать, все занято.
- Уходя, она уже и сама пытается шутить. - Но ом с билетом...
     - Заходи, заходи, - кивает полковник Кузьме.
     Кузьма переступает в купе и у дверей останавливается.
     - Полка твоя вон там, - полковник показывает наверх. Опускай ее и, если
хочешь,