мереть,  чем  его переносить.  - Парень надевает
ботинки, медленно, с болью разгибается и лезет в карман пиджака. - Сейчас мы
ему скажем:  свят,  свят, и  его  как не  бывало.  Можно дальше  ехать. Дело
знакомое.
     Он  уходит.  Старуха  качает  вслед  ему  головой и  вздыхает. Кузьма в
зеркало видит, что старик, наблюдая за ней, чуть заметно улыбается.
     - Ты что, Сережа? - спрашивает она.
     - Ничего, ничего.
     - Я что-нибудь не так делаю, да?
     - Все так. Ты не беспокойся.
     - Если не так, ты скажи.
     - Обязательно скажу, я тебе всегда говорю.
     - Да, да.
     Кузьме и  приятно  слушать их разговор, и  как-то  неловко,  словно  он
невзначай стал свидетелем того, что говорится только между мужем и женой. Он
закрывает  глаза  и  притворяется  спящим, но лежать  так  скоро  становится
невмоготу, хочется повернуться  на бок и  куда-нибудь  смотреть. Кузьма, как
мальчишка,  ерзает, с  силой сдавливает глаза. И вдруг  он слышит, что дверь
открывают. Но это еще не парень, это проводница.
     - Чай пить будете? - спрашивает она.
     - Сережа, чай, - говорит старуха.
     - Несите, несите. Чай - это хорошо.
     Кузьма сползает вниз.
     - Тоже стаканчик выпью, - говорит он.
     - Обязательно надо  выпить, - отвечает старуха.  - Я и то  подумала, не
разбудить ли вас.
     Пристроившись за  маленьким  столиком, они пьют чай, и  старуха угощает
Кузьму домашними печенюшками. У Кузьмы наверху в сумке есть яйца  и сало, но
он  не  решается  достать их, все  думает,  что  надо  достать, и  не  может
осмелиться.  К чему  им,  поди, его сало? Они  люди интеллигентные и говорят
между собой так,  будто только вчера сошлись и не  успели еще друг  на друга
налюбоваться. А живут  давно; старуха рассказывает  Кузьме,  что они едут  к
сыну в Ленинград, сын вообще-то каждое лето приезжал к ним сам, но нынче  он
был  в заграничной  командировке  и не смог их навестить.  Она расспрашивает
Кузьму, и Кузьма отвечает, что он едет в гости к брату, с которым не виделся
семь лет. Старик больше помалкивает,  но  слушает внимательно. Кузьме хорошо
сидеть  с ними, и он потом уже не  стесняется их, особенно старуху, которая,
оказывается, выросла тоже в деревне и деревенских уважает.
     Она говорит  Кузьме, что все люди родом оттуда, из деревни, только одни
раньше,  другие  позже,  и  одни  это понимают,  а  другие  нет.  Кузьме это
нравится, он поглядывает на  старика,  что скажет  он, но  старик  молчит. И
доброта человеческая, уважение к старшим и трудолюбие тоже родом из деревни,
говорит старуха, но теперь уже сама смотрит на старика.
     - Правда, Сережа? - спрашивает она.
     - Возможно.
     И тут приходит парень, по песне они слышат его еще издали. Он закрывает
за собой дверь и продолжает петь:
     Самое с бабами в мире
     Черное море мое,
     Черное море мое.
     - Эк красиво! Эк красиво! - укоризненно качает головой старуха. - И кто
тебя таким песенкам учит?
     - А что - плохие песенки, что ли?
     - Да уж чего хорошего?
     -  Да  ну  тебя, бабуся! Уж  не  знаешь,  к чему прикопаться. Цензурные
песенки, без мата. Хоть в концерте разучивай. - Парень присаживается рядом с
Кузьмой  и  встряхивает,  будто  взбалтывает,  голову.  - Почти в  норме,  -
радостно сообщает он. - Чуть-чуть осталось, это пройдет. Как ты это на меня,
бабруся: голову, говоришь, свою замучил?
     - И правда. Пьешь и пьешь. И денег тебе не жалко.
     - Деньги - это ерунда, дело наживное.
     -  Деньги  тоже  уважать  надо.  Они  даром  не достаются.  Ты  за  них
работаешь, силу свою отдаешь, здоровье.
     -  Денег у меня  много. Они  меня, бабуся,  любят.  Они - как бабы: чем
меньше на них внимания обращаешь, тем больше они тебя любят. А кто за каждую
копейку дрожит, у того их не будет.
     - Как же не  будет,  если он их не бросает зря на ветер,  не пропивает,
как ты?
     - А так. Они поймут, что он жмот, и - с приветом!
     - Вот уж не знаю.
     -  Точно я тебе говорю. Ты, бабуся, не думай, деньги тоже с понятием. К
крохобору крохи и  собираются, а ко мне, к простому человеку, и деньги  идут
простецкие. Мы  друг друга понимаем. Мне их не  жалко,  им  себя  не  жалко.
Пришли -  ушли,  ушли - пришли.  А  начни я  их  в кучу собирать, они  сразу
поймут,  что я  не тот человек, и тут  же со мной  какая-нибудь  ерунда: или
заболею, или с трактора снимут. Я это все уж изучил.
     -  Интересная  философия,  -  замечает   старик.  -  Сделайся,  значит,
простягой, и деньги твои?
     - Не-е,  зачем? Работать надо, -  серьезно отвечает  парень.  - Я люблю
работать. В месяц по двести пятьдесят, по триста выколачиваю, а зимой, когда
трелевка  начнется, все  четыреста.  За  мной  не каждый  удержится. Если не
работать, откуда им быть?
     - Это где же такие деньги? - не выдерживает Кузьма.
     - У нас в леспромхозе. У нас механизаторы хорошо получают.
     - А что толку? - говорит старуха. - Все равно ты их и пропиваешь.
     - Пропиваю. А что? Я за  день намерзнусь, намаюсь, и не выпить? Что это
за жизнь? Я отдых тоже должен иметь.
     - Жена тебе, наверное, сама к вечеру каждый день бутылочку берет?
     Парень смеется.
     - Подкусываешь, бабуся? Я бы за такую жену чего хочешь отдал.
     - А твоя-то, значит, не очень любит, когда ты пьешь?
     - Ну да, не понимает. Но теперь это неважно. Я с ней разошелся.
     - Разошелся?
     - Ага. Вот недавно. Разошлись, я сразу и поехал.
     - А почему?
     -  Без  понятия она,  не понимала  меня.  Поэтому. В  бане  родилась, а
кашлять тоже надо по-горничному.  Ну ее!  - Парень бодрится.  - На свете баб
много.
     -  Они  все,  голубчик ты  мой, не  любят,  когда  пьют.  Каждой  охота
по-человечески  жизнь  прожить.  А ты  явишься домой чуть тепленький, да еще
начнешь характер свой показывать, буянишь, наверно.
     - Не.  Я смирный. Меня если не  трогать,  я спать  ложусь.  Но тоже под
пьяную руку меня не зуди. Не люблю. Утром говори что хочешь, все вынесу, а с
пьяным со мной лучше помалкивай.
     - Неуважение к женщине тоже родом из деревни, - говорит старик старухе.
     - Нет, Сережа.
     - Что это? - не понимает парень.
     - Сережа говорит, что женщину в городе уважают больше, чем в деревне.
     -  А  чего ее сильно  уважать? Она  потом на голову тебе  сядет с  этим
уважением. Я знаю. Ее надо завсегда в норме держать, не давать ей лишнего. А
то слабинку почует - и пропал. Начнет тебе права качать. Заездить могут.
     - Тебя заездишь, - с сомнением говорит старуха.
     - Я другой разговор. А есть которые слабохарактерные, им достается.
     - Ну что ты несешь? Что ты несешь?? Смотрите-ка, какой заступничек! Сам
пьет, а женщина у него виновата, - не то сердится, не то удивляется старуха.
- Вот теперь и достукался, будешь жить один.
     - Зачем один! Я себе найду.
     - Кто за тебя, за пьяницу, пойдет?
     -  Бабуся!  -  с  ласковой  укоризной  произносит  парень. Стоит только
свистнуть...  На белом свете,  бабуся, полно лишних баб. Им тоже жить охота.
Женщины, они слабые, правильно? Они без нас не могут. Я вот сам деревенский,
а в город когда приезжаю, завсегда себе бабу найду. Говорят, деньги  им надо
давать, то, другое - ерунда  это, это, может, до революции  и было. Теперь у
них сознательность.  Они  обхождение  любят,  правильно? Им только не  хами,
сумей подъехать - и все в порядке.
     - И хорошо твоя жена сделала, что разошлась с тобой, говорит старуха.
     -  Это ты о чем? -  удивляется  парень.  - Что  я  бегал  от  нее?  Это
неуважительная причина. Все бегают.
     - Ты всех на свой аршин не меряй.
     - Да что ты мне, бабуся, говоришь. Мне вот одно место давали почитать в
одной книжке.  Там писатель, не помню его  фамилию,  пишет, что кто, значит,
это.. ѕ не изменял  своей  жене, тот  вроде дурака, нет  у него  интереса  к
жизни. А что? Правильно! С одной-то всю жизнь надоест. Приедается.
     - Сережа, ты слышишь, что он говорит? - улыбаясь, спрашивает старуха.
     - Слышу.
     - Скажи ему.
     - Зачем?
     -  Нет, ты  скажи. Ведь  он думает, что так  и надо. Ведь он  ничего не
знает.
     - Это его дело.
     - Скажи, дед, чего она просит. Жалко тебе, что ли? - говорит парень.
     - ,  - передразнивает его старуха. - Этот
дед, вот  он, перед  тобой,  живой пример, он за всю  свою жизнь ни разу, ни
одного разу мне не изменял. А ты говоришь, все такие.  Вот он,  перед тобой,
этот дед, смотри, если ты других не видел.
     Парень подмигивает старику.
     - Ты думаешь, бабуся, я бы при своей бабе сказал,  что, мол, было дело?
- Представив, что  бы после этого  началось,  парень от души  гогочет. - Вот
была бы потеха, она бы мне...
     Старуха  смотрит на него  и терпеливо улыбается. Потом говорит  - все с
той же терпеливой улыбкой:
     - Но он мне в самом деле ни  разу не изменял. Почему ты не можешь в это
поверить?
     Парень все еще смеется.
     - Откуда ты это знаешь, бабуся?
     - Я ему верю.
     - А-а... веришь.
     - Скажи ему, Сережа. Он ничего не понимает.
     - А зачем мне было ей изменять? - спрашивает старик у парня.
     - Как зачем?
     - Да... зачем?
     - Тебе лучше знать. Она твоя старуха, а не моя.
     - Почему ты изменяешь своей жене?
     - Интересно.
     - Что интересно?
     Парень сладко ухмыляется:
     - Все интересно. Какая баба и... вообще... все. Бабы ведь разные.
     - А  Сереже было со мной  интересно, - просто говорит  старуха. - Ему с
другими было неинтересно.
     Парень  с  откровенным  любопытством, как  на  иностранца,  смотрит  на
старика.
     - Так я ему и поверил, - говорит он.
     - Это твое дело.
     Наступает  молчание,  в  котором:  парень  неспокойно  вертят  головой,
поглядывая то на старуху, то на старика. И вдруг он замечает Кузьму.
     - А ты, Кузьма, от своей бабы бегал или нет?
     Кузьма растерянно улыбается.  Во время этого разговора  он не один  раз
вспомнил Марию  и остро, до боли почувствовал,  как она  ему нужна. Все, что
было у  них хорошего  и плохого, теперь куда-то пропало, они  остались одни,
будто еще не  начинали свою жизнь, но он,  Кузьма, уже знает,  что без Марии
ему жизни  не будет. Он хотел еще выяснить для себя,  отчего это бывает, что
человек так прикипает к  человеку,  и не  мог. Неужели только ребятишки, как
гвозди, сколачивают их вместе? Нет. Сейчас, когда старик и старуха спорили с
парнем, он забывал о ребятах, они оставались где-то за спиной, а Мария будто
сидела все время у  него на коленях, так что Кузьма чувствовал ее дыхание, и
все слышала.
     - А ты, Кузьма, от своей бабы бегал или нет? - спрашивает парень.
     И Кузьма признается:
     - Один раз было.
     - Вот видишь, и Кузьма... - хочет что-то сказать парень, но
     Кузьма перебивает его:
     - Подожди. У меня по-другому было. Я с той  до войны жил, только мы  не
расписывались. После войны я сошелся со своей Марией, но один раз по  старой
памяти с первой... Она меня вечером встретила.
     Старуха с грустью смотрит на Кузьму.
     - А Мария ваша не узнала?
     - Узнала. Она уходила от меня, но  я  уговорил ее  вернуться, пообещал.
Больше этого не было.
     - А нам вы верите? - спрашивает старуха.
     - Верю. В деревне такие тоже есть.
     - В деревне! - взрывается парень.  - Там все на виду. Там если мужик на
чужую бабу взглянул, в тот же миг вся деревня знает. Там боятся.
     - Не потому, - возражает Кузьма. - Там сходятся, чтобы вместе жить.
     - Вот и мы с Сережей всю жизнь были вместе, - говорит старуха и смотрит
на старика. -  Куда  он, туда и я. А если разлучались, то ненадолго. Мне без
него было плохо, и ему без меня было плохо. Правда, Сережа?
     - Зачем об этом говорить?
     - Мы  еще  молодые  были, решили, что так  будем жить, и живем. Что все
будем вместе принимать - и радость, и горе, и смерть тоже. - Старуха говорит
спокойно  и  тихо. -  Теперь вот  у Сережи  больное сердце, а у меня  сердце
хорошее, но все равно у нас на двоих только одно больное Сережино сердце.
     - Вы что, эти самые... баптисты, что ли! - ошарашено спрашивает парень.
     - Какие мы баптисты!? - посмеиваясь одним ртом,  отвечает старуха. - Ты
слышал, Сережа! Нас уже в баптисты записали.
     А поезд все идет и идет, и город все ближе и ближе.
     Второй день начался с того, что рано утром - еще ребятишки не убежали в
школу  - явился  дед Гордей. Сел, как всегда,  на  полу возле печки, запалил
свою трубку  и, пока помалкивая, не выпускал  ее  изо рта. Кузьма с дедом не
заговаривал. Чего  он притащился ни свет ни  заря - от  бессонницы, что  ли!
Кому они нужны, его советы,  что  с них толку! Кузьма вспомнил,  как  утром,
когда поднимались,  он  сказал  Марии,  чтобы  она  перед бабами  сильно  не
распиналась о своей недостаче, и Мария со злостью ответила:
     - Учи, учи! Я теперь умная-преумная стала, на тыщу лет вперед знаю, как
надо жить. Все учат.
     Потом,  когда  старшие ребятишки  убежали  в  школу, а  Мария  ушла  по
хозяйству, Кузьма спросил:
     - Ты дед, ко мне по какому делу!
     - А? -  Дед  засуетился, стал подниматься.  - Тут вот...  -  и протянул
Кузьме деньги. - Я  вчерась  у сына  пятнадцать  рублей  выклянчил, а мне их
куды...
     - Не надо, дед.
     - Как так не надо? - растерялся  дед. - Зачем я их нес! Ты не думай,  я
ему не сказал, что для тебя.
     Он стоял перед Кузьмой с протянутой рукой, из которой торчали свернутые
в трубочку  пятирублевые бумажки. И  смотрел  он на Кузьму  со  страхом, что
Кузьма может не взять. Кузьма взял.
     - Ты не думай, - обрадовался дед. - Будет, отдашь, а не будет - куды их
мне, старику! Сам подумай.
     Он собрался уходить - это на него совсем не походило.
     - Посиди, дед.
     - Нет, побегу.
     - Дед!
     - А?
     - Только ты мне больше деньги не таскай, не надо.
     - Как так?
     - Я сам. А то у тебя ума хватит по деревне для меня собирать.
     - Раз не велишь, не буду.
     - Не надо, дед, не надо.
     Вторым прибежал тот же самый мальчишка, сосед Евгения Николаевича.
     - Евгений Николаевич велел сказать, что он собирается в район и вечером
будет обратно.
     Кузьма спросил:
     -  А  он, когда  на  двор  ходит,  не велит  тебе  по  деревне про  это
сказывать?
     Мальчишка, хихикая, выскочил за дверь.
     Потом пришел Василий, коротко сказал:
     - Одевайся, пошли со мной.
     - Куда?
     - К матери.
     Кузьма  давно уже не видел тетку Наталью,  с тех пор, как года три  или
четыре назад она слегла. Он не мог представить себе, что она лежит в постели
- никуда  не торопится, ничего  не  делает, а просто лежит, как  все старухи
перед  смертью, смотрит ослабевшими  глазами на людей, которые заходят к ней
посидеть, с трудом поворачивается  с боку на бок. Все  это годилось для кого
угодно, даже для самого Кузьмы, но не для тетки Натальи. Сколько Кузьма себя
помнил, она  всегда,  каждую  минуту,  как  заведенная,  что-то  делала, она
успевала в колхозе и дома, вырабатывала за год по шестьсот трудодней и одна,
без  мужика,  поднимала  троих ребят, из  которых Василий был  старшим. Мало
сказать, что она была работящей, работящих в деревне сколько угодно, а тетка
Наталья  такая была  одна.  Она  никогда  не ходила  шагом,  и  деревенские,
завидев, как она несется по улице, любили спрашивать:
     - Тетка Наталья, куда?
     Она на ходу торопливо отвечала:
     - Куда-никуда, а бежать надо.
     Эта поговорка  осталась в деревья, ее  повторяют  часто,  но  ни к кому
больше она не подходит так, как подходила к тетке Наталье.
     В колхозе и сейчас еще вспоминают, как тетка Наталья вершила в сенокосы
зароды. Нипочем потом этим зародам было любое ненастье, все с них стекало на
землю, и они, не оседая, картинкой стояли до самой зимы. А еще тетка Наталья
не хуже  любого мушка умела рыбачить. Когда она по осени  выходила лучить  и
зажигала смолье на своей лодке, мужики, матерясь, отгребали от нее подальше.
     Она так и не научилась ходить шагом и, видно, из последних сил  добежав
до кровати,  упала. И вот  теперь, сама  на себя непохожая, словно сама себя
пережившая,  день   и  ночь,   не  вставая,  лежит   в  маленькой  комнатке,
отгороженной для нее от горницы. К ней приходят старухи, сидят,  жалуются на
житье,  и она, у которой всю  жизнь  не было даже  пяти минут  на разговоры,
слушает их, поддакивает.
     Когда  Василий и Кузьма пришли, тетка  Наталья спала и  не услышала их.
Одно  окно было занавешено совсем, другое наполовину закрыто одной  створкой
ставня,  и в комнате стоял полумрак. В нем Кузьма не сразу и разглядел тетку
Наталью.
     - Мать! - позвал Василий.
     Она  очнулась, без  всякого удивления, будто  ждала  их,  взглянула  на
мужиков и сказала:
     - Василий пришел. А второй - Кузьма. Давно я тебя не видала, Кузьма.
     - Давно, тетка Наталья.
     - Поглядеть на меня пришел? Хвораю я. Глядеть не на что стало.
     Она  сильно похудела, высохла, голос у  нее был слабый, и  говорила она
медленно,  с  усилием. Лицо  ее почему-то стало меньше,  чем  было, и как бы
затвердело; когда она  говорила,  лицо оставалось  неподвижным, даже губы не
шевелились, и  поэтому  казалось, что голос идет не из нее, а звучит  где-то
рядом.
     - Я и  не сильно старуха. Семьдесят нету. Другие  поболе  ходят.  А вот
привязалось, -  говорила она,  и слушать ее надо было  долго, хотелось в это
время найти для себя еще какое-нибудь занятие.
     - Болит-то шибко? - спросил Кузьма.
     - Совсем не болит. А ходить не могу. Встану - ноги не держат. Слабая.
     -  Раз  не болит,  ну и лежи себе  на  здоровье, тетка Наталья. Хватит,
набегалась. Отдыхай теперь.
     - А, ишь ты какой,  Кузьма! Встать  тоже охота. Я нонче летом вставала,
на улицу сама ходила.
     - Раз вставала, значит, и еще встанешь.
     - Не-е-ет, не встану. Духу все мене и мене.
     Василий перебил их:
     - Мать, у тебя деньги есть?
     - Маненько есть. Но я тебе их, Василий, не дам. Пускай лежат.
     -  Дай,  мать.  Это не мне, вот  Кузьме. Для Марии.  Он  нигде не может
взять.
     Тетка Наталья повернула глаза к Кузьме и, моргая, смотрела на него.
     Кузьма  ждал.  Василий  поднялся  и  вышел  из  комнатки, что-то сказал
сестре, которая жила с матерью, и сразу же вернулся обратно.
     - У меня эти деньги на смерть приготовлены, - сказала тетка Наталья.
     Кузьма удивился:
     - Теперь  что - и за смерть  платить надо? Она  будто всегда бесплатная
была.
     - Не=е. -  Глаза у тетки  Натальи слабо  блеснули. -  Я хочу сама  себя
похоронить и сама себе поминки сделать. Чтоб с ребят не тянуть.
     - Будто мы бы тебе поминки не сделали, - буркнул Василий.
     - Сделали  бы. Я на свои хочу. Чтоб  поболе народу пришло и подоле меня
поминали. Я не вредная была. Все сама делала. И тут сама.
     Отдыхая, она умолкла, не шевелилась. Кузьма подумал, что, наверно, пора
подниматься, и оглянулся на Василия. Но тетка Наталья спросила:
     - Мария-то сильно плачет?
     - Плачет.
     - Деньги тебе отдам, а тут смерть... Как тогда?
     - Опять ты, мать, об этом, - поморщился Василий.
     - Я уж ей согласие дала, - виновато сказала тетка Наталья, и было ясно,
что она говорит о смерти.
     Кузьма вздрогнул, боязливо глянул на тетку Наталью.
     Смерть  всегда, каждую  минуту, стоит против человека, но перед  теткой
Натальей, как перед святой, она отошла чуть в сторонку, пустив  ее на порог,
который разделяет тот и этот свет. Назад тетка Наталья отступить не может, а
вперед ей еще можно не идти; она стоит и смотрит в ту и другую стороны. Быть
может, случилось это потому, что, бегая всю жизнь,  тетка  Наталья уморила и
свою смерть, и та теперь никак не может отдышаться.
     Тетка Наталья шевельнула рукой и показала под кровать.
     - Достань, Василий.
     Василий выдвинул из-под  кровати  старый, потрепанный чемодан и нашел в
нем небольшой, в красной тряпке сверток. Она разворачивала его и говорила:
     - Я и