устраивайся. Не робей, тут все свои.
     - Да я не робею.
     - Воевал?
     - Довелось.
     - Ну, тем более. Тогда ничего не страшно.
     - Относительно  того,  что  все  занято,  она, мягко  говоря, несколько
присочинила, - подает вдруг голос человек, лежащий на второй нижней полке. -
Рядом с нами, в девятом, тоже трое. Туда она, однако же, не пошла.
     - Ну-у, - понимающе отвечает ему человек в белой майке. - К ним она так
просто не пойдет.
     - А к нам, выходит, можно?
     - Она, Геннадий Иванович,  привыкла разбираться, кто из нас чего стоит.
Ей  удостоверения  личности  не  нужны.  И  тебя  она  в  первую  же  минуту
рассмотрела,  что ты всего-навсего какой-то  там  директор  радиостанции,  -
человек в белой майке подмигивает полковнику.
     - Не  директор  радиостанции,  а председатель  областного  комитета  по
радиовещанию и телевидению, - сухо поправляет Геннадий Иванович.
     - Поверьте, для нее это не имеет разницы.
     - Не понимаю... - Геннадий Иванович поджимает губы, так и не договорив,
чего он не понимает. Он лежит в  пижаме, пижамные брюки заправлены  в носки,
роста он маленького,  с красивым немужским  лицом,  на котором прежде  всего
обращают на себя внимание большие,  холодно глядящие глаза. Голову  с гладко
зачесанными  длинными волосами Геннадий Иванович  поворачивает  медленно,  с
достоинством, а повернув, поправляет ее так, чтобы она сидела красиво.
     Кузьма все  еще стоит; хотел  снять с себя фуфайку, но посмотрел -  обе
вешалки с той стороны, где  его полка, заняты, а повесить ее поверх дорогого
коричневого пальто не решился  - не замарать  бы пальто.  Фуфайка  вообще-то
чистая,  но мало ли  что  -  все-таки  надеванная.  Сумку  он  пристроил  на
свободное местечко на полу у дверей - так что с сумкой все в порядке.
     Опустить бы полку, может, там и для фуфайки найдется место где-нибудь в
ногах, но Кузьма не знает, как она опускается; на  всякий случай  он дергает
ее вниз и, обернувшись, встречает насмешливые глаза Геннадия Ивановича.
     - Подожди, подожди, - полковник поднимается и снимает задвижку, которая
держала полку.  - Вот так. Техника,  брат.  А  то  ты мужик  здоровый,  чего
доброго, вагон перевернешь.
     - Из деревни? - спрашивает Кузьму человек в белой майке.
     - Из деревни.
     -  Постель должна быть  где-то там,  - полковник показывает на нишу над
дверью,  похожую  на  деревенские полати.  Туда, в  эту нишу,  и заталкивает
Кузьма  фуфайку,  потому  что  его  полка обтянута  белым и положить на  нее
фуфайку  нельзя. Но, слава  богу,  место нашлось.  Он  чувствует,  что стало
легче, теперь осталось пристроить куда-нибудь самого себя.
     - Как ты думаешь, Геннадий Иванович, почему я догадался, что товарищ из
деревни? - спрашивает человек в белой майке.
     - По духу.
     -  Нет,  по  лицу.  Обрати внимание: у деревенских, почти у  всех,  без
исключения, черные, загорелые лица. Они всегда на воздухе.
     - А я думал, по духу, - насмешливо повторяет Геннадий Иванович.
     Полковник, освобождая для Кузьмы место, отодвигается,  и Кузьма садится
- сначала на  краешек, потом,  поняв,  что  Геннадий  Иванович  заметил это,
устраивается удобней. Он сидит у двери, у  окна сидит человек в белой майке,
между ними полковник. На другой полке - с подогнутыми в коленях ногами лежит
на спине Геннадий  Иванович. Кузьма поднимает на него глаза и сразу  отводит
их: Геннадий  Иванович внимательно рассматривает его. Потом  Кузьме кажется,
что Геннадий Иванович смотрит на него не  переставая, но он размышляет,  что
смотреть  не  переставая тот  не может, а значит, это ему  только кажется  -
такие  у него глаза.  Видно, он уже давно начальник, думает Кузьма, а сам по
себе человек не сильно  добрый.  Голос у него  слабый, голосом он  взять  не
может, вот и научился брать глазами, чтобы люди его глаз боялись.
     - Как вы там в деревне,  дорогой  товарищ? От-страдовались? - человек в
белой майке с трудом произносит непривычное для себя слово.
     - Отстрадовались, - отвечает Кузьма.
     - И как урожай?
     - В этом  году ничего. В  нашей местности вообще-то больших  урожаев не
бывает, но в этом году по двенадцать центнеров пшеницы на круг взяли.
     - В этом году урожай везде  хороший,  - говорит  полков- ник. - Так что
деревня живет.
     - А она всегда  живет, - с  нажимом,  как  бы вдавливая  слова, говорит
Геннадий Иванович. - Когда нет своего, берет ссуду у государства, когда надо
расплачиваться, снова берет ссуду. И так до тех пор, пока государству ничего
не остается, как плюнуть на эти долги и аннулировать их.
     - Это было не от хорошей жизни, - заглядывая в окно,  возражает человек
в белой майке. - Сами знаете.
     Геннадий Иванович хмыкает.
     - Сколько  рабочих  ваш  завод  теряет  каждую осень,  когда  в деревне
начинается уборка? - спрашивает он.
     - Что же поделаешь? Видно, иначе нельзя. Деревне одной не под силу.
     - А, бросьте. Но давайте даже допустим,  что это так. Почему же в таком
случае, когда у вас горит план в конце года,  а деревне  в  это время делать
почти нечего - почему она не посылает своих людей, чтобы  помочь вам, как вы
помогали ей? На равноправных началах, как хорошие соседи.
     - На заводе нужна квалификация.
     - У вас сколько угодно работы, где можно обойтись без квалификации.
     - Геннадий Иванович, ты говоришь так, будто знаешь завод лучше меня.
     -  Конечно, я  завод  знаю  хуже тебя, но деревню, думаю,  не  хуже,  -
говорит  Геннадий Иванович. - Дело не в этом. Как-то раз  один туберкулезный
больной сделал мне очень интересное признание.  Я, говорит, если бы захотел,
давно бы вылечился, но мне нет интереса быть здоровым. Не  понимаете? Я тоже
сначала не понял. Он объяснил: четыре,  пять месяцев  в  году он находится в
больнице,  на полном государственном обеспечении, или в  санатории,  где они
ловят рыбку, гуляют по роще, а государство выплачивает ему все сто процентов
заработка. Лечат его бесплатно, питание,  конечно,  самое лучшее, квартиру в
первую очередь - все блага,  все привилегии как больному. А он  возвращается
из  санатория и с полным сознанием того, что делает, начинает пить, курит, -
особенно если наблюдается улучшение, - лишь  бы не лишиться этих привилегий.
Он уже привык к ним, не может без них.
     - Ну и что? - спрашивает человек в белой майке.
     - Ничего. -  Геннадий Иванович улыбается ему снисходительной улыбкой. -
Но  не станете же вы отрицать,  что  деревня  у нас находится  на  несколько
привилегированном положении. Машины мы ей продаем по заниженным ценам,  хлеб
покупаем   по   повышенным,  и   она   со  своей  деревенской  хитростью   и
расчетливостью уже давно поняла,  что решать все свои проблемы своими силами
ей невыгодно. Хотя, очевидно, могла  бы. Она отлично знает, что на уборку из
города пришлют машины, людей, надо будет - государство опять даст деньги.
     , - думает Кузьма, но молчит.
     - Хлеб мы все едим, - говорит человек в белой майке.
     - Машины,  выпускаемые  вашим заводом,  тоже,  очевидно,  на заводе  не
остаются,  -  отвечает  ему Геннадий  Иванович,  и  человек  в белой  майке,
соглашаясь, неохотно кивает. - Правильно вы говорите: хлеб мы все едим, но с
каждого надо спрашивать за тот участок, за который ему поручено отвечать, по
всей строгости.  С нас тоже спрашивают. А  с деревней мы почему-то позволяем
себе заигрывать, будто она в другом государстве. Торгуемся с ней.
     -  Что  это  вы  сегодня  на  нее  ополчились?  -  спокойно  спрашивает
полковник, но в его спокойном голосе слышно -  нет,  не приказание - а всего
только вежливое  и тем не менее настоятельное желание,  чтобы этот надоевший
ему спор заканчивали.
     -  Почему ополчился? Нисколько.  Как  видите, я  пытаюсь  разобраться в
причинах  ее отставания,  -  не сразу сдается Геннадий Иванович. - Я считаю,
что  мы  сами в этом виноваты.  Сейчас  это  положение начинают  понимать. В
некоторых местах отказались от  посылки горожан в деревню, и выяснилось, что
она прекрасно обходится своими силами.
     - Честное слово, Геннадий Иванович, разберутся и без нас - что мы будем
себе  зря голову ломать? - добродушно щурясь,  но по-прежнему твердо говорит
полковник. - Давайте найдем себе дело по силам. К примеру, преферанс.
     Человек в белой майке моментально оживляется:
     - Правильно. Действительно,  пора начинать,  а то спорим  черт знает  о
чем. Пассажиры мы или Совет Министров? - Он окликает Кузьму:
     - Эй, дорогой товарищ, ты в преферанс играешь?
     - В преферанс? - Кузьма не знает, что это такое.
     - Он в  играет, - подсказывает Геннадий Иванович.
     - В , ага, играю, - простодушно признается Кузьма.
     Раздается  смех  - смеются полковник и человек в белой майке, а на лице
Геннадия Ивановича сияет довольная улыбка; громкий и легкий, похожий на звук
мотоциклетного  мотора,  смех  человека в  белой  майке разносится по  всему
вагону. Полковник, отсмеявшись, хлопает Кузьму по плечу:
     -  тоже хорошая игра,  но  нам  нужен  преферансист.  В
сыграем в  следующий раз... Придется вам опять  идти  за своим  товарищем, -
говорит полковник человеку в белой майке. Тот, вскакивая, козыряет:
     - Есть!
     Они  возбуждены,  говорят  громко,  и  в купе  становится тесно. Только
Геннадий  Иванович  спокойно лежит  на  своем месте.  Человек  в белой майке
надевает  пиджак,  стягивает его на  животе пуговицей и, дурачась,  начинает
чесать нос, а сам поглядывает на Геннадия Ивановича:
     - Геннадий Иванович, сколько мы вчера на вас записали?
     - Не очень много.
     - Неужели не хватит?
     - Хватит-то хватит. - Геннадий Иванович смотрит на часы. Но  там сейчас
перерыв.
     - Это можно устроить.
     Человек в белой. майке, насвистывая что-то веселенькое, вы- ходит, и из
коридора доносится его голос:
     - Девушка, хорошая, загляните в наше купе, пожалуйста.
     Через минуту в  дверях появляется проводница, уставшими глазами смотрит
на  полковника.  Полковник  показывает  ей  на  Геннадия Ивановича. Геннадий
Иванович совсем не просящим, твердым голосом говорит:
     -  Услуга  за услугу, девушка. Вашего пассажира  с билетом мы устроили,
теперь хотим  вас попросить  об одолжении.  -  Он  протягивает ей деньги.  -
Бутылочку коньяку, если вы ничего не имеете против. Вы там человек свой, вам
дадут.
     - Ну ладно, - привычно соглашается она.
     Кузьма размышляет,  что делать  -  взобраться на свою полку или выйти в
коридор, но, ничего не решив, снова принимается ругать себя за  то, что взял
билет в мягкий вагон.
     Если идти в коридор, все  равно надо  снимать сапоги, а то увидит опять
проводница,  и   начнется.   Корчит  из  себя  барыню,  а   сама  такого  же
роду-племени,  как и  он,  ничем не лучше.  Только работа другая.  Вот что -
работа делает с человеком.
     Кузьма стягивает с  ног сапоги, разматывает портянки и  чувствует,  что
Геннадий  Иванович  наблюдает за ним. Кузьме опять становится не  по себе, в
нем  поднимается не то злость, не то робость. , -
думает он. Рядом стоят блестящие хромовые сапоги полковника, и Кузьма скорей
заталкивает свои  под  скамью и в носках выходит в  коридор. .
     Он стоит у окна и  слышит за спиной голос проводницы, принесшей коньяк,
потом голосов сразу становится  много -  это человек  в  белой майке  привел
преферансиста. Они  смеются,  называют какие-то  цифры, затем в  наступившей
тишине до Кузьмы доносится знакомое побулькивание, и кто-то от души крякает.
     Ветер  на улице  не стал меньше.  Небо серое,  с грязными  потеками, по
воздуху,  как  по  реке  в  половодье,  несет  мусор.  Маленькие  поселки  в
пять-шесть домиков  вдоль  дороги отстоят  друг от друга недалеко, будто это
ветром  разнесло какую-то большую станцию. Даже  из вагона видно, как сильно
раскачиваются провода,  и,  кажется, слышно, как  они  гудят,  - натужно, из
последних сил, мечтая оторваться и замолчать.
     -  Эй,  товарищ!  -  слышит  Кузьма  голос человека  в  белой  майке  и
оборачивается. - Послушай, а что, если мы тебе предложим обменяться вагонами
вот с товарищем? - Человек в  белой майке показывает на  преферансиста. - Он
вот  тут рядом  едет, в  купейном,  а  у  нас,  видишь  ли,  выявились общие
интересы, хотелось бы вместе.
     -  Если вы согласитесь, я  думаю, вам  будет  там даже лучше, - говорит
преферансист.
     - Мне все равно, - безразлично отвечает Кузьма.
     Полковник внимательно смотрит на него:
     - Если ты не хочешь, то и не надо, это совсем  не  обязательно. Это нам
так,  блажь  в голову пришла, думаем, может, засидимся, а тебе отдыхать надо
будет.
     - Мне все равно, - повторяет Кузьма.
     - Вот и замечательно, - радуется человек в белой майке. - Я же говорил,
что согласится. Теперь  осталось только  договориться с девушками.  А к нам,
если хочешь, будешь в гости приходить, - говорит он Кузьме. - Это вот рядом,
в соседнем вагоне. Сейчас мы все устроим.
     Кузьма, постояв, наматывает портянки, натягивает сапоги. Подпрыгнув, он
хватается  за рукав фуфайки и  стягивает ее вниз.  Потом  поднимает  с  пола
сумку. Вот он и готов. Обмен так обмен - ему  действительно все  равно. Лишь
бы ехать. Если бы еще обменяться на  общий вагон, было бы совсем хорошо. Кто
знает - может, там и предложат.
     Преферансист ждет его.
     - До свиданья, - оборачиваясь, говорит Кузьма.
     - Будь здоров, - отвечает ему полковник.
     Магазин  опечатали,  ставни  замкнули  на  болты,  и  только бумажку  с
объявлением, что  магазин закрыт  на учет, с дверей  так  и не сняли;  люди,
завидев бумажку, шли  к  ней,  поднимались ради нее  на  высокое  крыльцо  и
подолгу читали.  Надо  бы  сорвать  бумажку, но ее  не  срывали  - опасались
навредить Марии: пусть уж,  пока Кузьма ищет деньги,  считается, что учет не
кончился, чтобы обмануть этим Мариину судьбу.
     Магазин был как  проклятый - уже сколько  народу пострадало из-за него!
Еще надо благодарить  бога, что  до войны был  живой Илья Иннокентьевич,  он
проработал  в   магазине   без  малого  десять  лет,   и  ничего.  Но   Илью
Иннокентьевича не надо  было учить, как торговать:  у  его отца раньше  была
своя лавка, которая потом перешла  к нему, и он за прилавком привык стоять с
малолетства.
     А  после  Ильи  Иннокентьевича  началось.  Первой,  сразу  после войны,
пострадала  переселенка Маруся,  над  которой  деревня  подсмеивалась за  ее
хохлацкий выговор, но которую  любила и жалела за ее  бедовость,  за то, что
видела своими  глазами войну и кое-как спаслась от нее с двумя  ребятишками.
Маруся лучше многих  деревенских  понимала в грамоте и все же не убереглась.
Сейчас уж никто не помнит, какая у нее была недостача. Марусе дали пять лет,
ребятишек  ее отправили  в детдом, и  что со всеми  с ними сталось, больше в
деревне не слыхали.
     Остатки получились у однорукого Федора, но он оказался удачливей других
и выкрутился, сказав, что держал  свои деньги вместе с магазинскими. Сначала
ему не поверили и даже увезли его  в район,  но  он стоял на своем, и его  в
конце концов отпустили, хотя в магазине работать не позволили. Но он бы туда
и сам ни за какие  пряники больше не пошел, с тех пор он говорит об этом при
каждом удобном случае.
     До  Марии продавщицей  была Роза, молоденькая, совсем девчонка, которую
выгнали за что-то из раймага и направили сюда. Роза работала не  по часам, а
по охоте: захочет - откроет магазин, не захочет - не откроет. На  выходные и
на  праздники она уезжала  к себе в  район  и не показывалась по три  дня, а
потом привезет с собой какую-нибудь мелочишку и говорит,  что получала товар
- попробуй  докажи, что она гуляла. В деревне ее не любили, но и она тоже не
скрывала, что этот  магазин и эта деревня ей нужны, как собаке пятая нога, и
не один раз собиралась уезжать, но ее не отпускали, потому что работать было
некому.  Из   Александровского,   из  училища  механизации,   к  ней   часто
наведывались  ребята,  и  тогда начиналась  гулянка;  ребята-то,  наверно, и
помогли Розе схлопотать три года за недостачу.
     После Розы магазин не работал четыре месяца -  в  продавцы больше никто
не шел. Людям даже за солью, за спичками приходилось ехать за двадцать верст
в Александровское, а туда  приедешь - когда  открыто, а когда и закрыто. Что
уж там говорить - деревня намаялась всласть:  свой магазин под боком, десяти
минут хватит, чтобы обернуться туда-обратно, - нет, надо терять день, а то и
два.
     Сельсовет названивал  в райпотребсоюз,  оттуда отвечали: ищите продавца
на  месте, а  люди  говорили: хватит  нам план на тюрьму  выполнять.  Каждый
боялся. Своими глазами видели,  чем  кончается  это продавцовство, а деньги,
чтобы позариться на них, платили тут не такие уж и большие.
     Но весной как будто  засветилось: Надя  Воронцова,  беременная третьим,
дала согласие - но только после того,  как родит.  Ей оставалось  ходить еще
месяца  два,  после родов тоже за прилавок ее сразу не поставишь - значит, и
там  месяца  два,  не меньше,  ей надо  дать. На это  время  и  стали искать
продавца. Вызывали,, кого можно было, в сельсовет и там уговаривали. Вызвали
и Марию.
     У  Марии  тогда, как нарочно, все одно к одному сходилось. Ее последний
парнишка  рос слабым, болезненным, и  за ним нужен был уход да  уход. Это бы
еще  полбеды, но Марии и  самой по-доброму надо было оберегаться, потому что
она лечилась и врачи не велели ей делать  тяжелую работу, да ведь это только
сказать легко, а где в колхозе найдешь ее, легкую работу?  Даже заикаться  о
ней не удобно - вот и ворочала все подряд, себя не жалела.  Пока сходило, но
Мария  все же  опасалась,  что  так  ее ненадолго  хватит,  а  ребятишки еще
маленькие. Пусть бы подросли.
     В то время они жили еще в старом доме,  который стоял рядом с магазином
-  тоже удобно:  ребятишки на глазах, чуть выдалась  свободная минута, можно
покопаться в огороде, а если кому надо в магазин - крикнет, и она уже здесь.
Прямо  лучше не придумаешь.  И для  семьи было бы  хорошее  подспорье: после
ссуды, которую Кузьма взял на новый  дом,  деньги  им  теперь  надолго  были
заказаны.
     И  все же, когда Марию вызвали в сельсовет и заговорили о магазине, она
наотрез отказалась.
     - Тут и не такие головы летели, куда уж мне, - отговорилась она и ушла.
     На  другой день,  высмотрев, что  Кузьма  дома, председатель сельсовета
пришел к ним сам. Он знал, чем их пронять,  и стал говорить  о том, что надо
же  кому-то до  Нади Воронцовой выручать деревню, которая уже  измаялась без
магазина, и Мария для этого самый подходящий человек.
     Кузьма сказал:
     -  Смотри  сама,  Мария. - И отшутился: - Если  что -  корову вон можно
отдать, а то уж надоело каждое лето сено косить.
     Мария понимала, что деревню  и правда надо кому-то выручать, и,  сложив
на коленях руки, уже не  качала  головой, как  в  начале разговора, а только
молча, со  страдальческим  выражением  слушала  председателя;  она  страдала
оттого,  что  и отказываться  дальше  казалось нехорошо, и  согласиться было
страшно.
     - Не знаю, как и быть, - повторяла она.
     В конце концов председатель добился того,  что  она согласилась.  Через
неделю  магазин  открыла,  а  через  четыре месяца,  когда  наступило  время
выходить Наде Воронцовой, Надя сказала, что она передумала. Мария, до смерти
перепуганная,  закрыла  магазин и потребовала, чтобы у нее сделали учет.  Да
ведь не зря говорят: от судьбы не уйдешь. Все  сошлось,  разница  получилась
так себе, всего в несколько рублей.
     Мария после ревизии успокоилась и стала работать.
     Вот так оно все и вышло.
     Работа, если  сравнивать  ее  с  колхозной,  была нетрудной -  конечно,
опасной,  но  нетрудной,  а когда  надо было перенести из  склада что-нибудь
тяжелое,  то помогал  Кузьма,  да и  любой из  мужиков,  если попросить,  не
отказывал в помощи. Утром Мария открывала магазин в восемь часов и торговала
до  двенадцати