,  потом до  четырех  был обед, а  с  четырех  до восьми опять
полагалось  торговать.   Но   Марии  этому  распорядку   следовать  было  не
обязательно, она только открывала вовремя, а в остальные часы, когда не было
народу, могла находиться дома. На тот случай, если кто придет, она оставляла
дежурить на крыльце  ребятишек, они звали ее, и она  прибегала,  ждать  себя
подолгу  не  заставляла  ни разу. В  деревне не все  бабы понимают время  по
часам,  а которые и  понимают, да  забывают, что обед, идут  когда попало  -
Мария  и  в обед, если была  дома,  тоже  открывала: ее, Марии,  от этого не
убудет, а  старухе не придется  из последних сил  шлепать два раза с другого
края  деревни. Мужики,  те,  наоборот, не знают время вечером  - уже девять,
десять  часов,  совсем  темно, а они  являются  за бутылкой.  Им объясняешь:
магазин опечатан, никакой бутылки сегодня не будет - нет, не поймут, одно по
одному:  дай, жалко тебе, что  ли? На такие случаи Мария стала держать водку
еще и дома - ящик так и стоял под кроватью, и летом, бывало, торговала прямо
через окно; если Марии не было, мужики искали Кузьму, как-то раз три бутылки
продал даже Витька.
     Но в  долг  водку  Мария не  отпускала.  А  то  мужикам дай  волю,  они
позаберутся,  а расплачиваться потом опять придется не  кому-нибудь - бабам.
Мужику что, он когда пьяный, то только сейчас безденежный, а завтра он будет
всех богаче -  вот и гуляет, не думает о том,  что семья сидит без  копейки.
Нет денег - не  пей. Одно  время по договоренности  с женой Михаила Кравцова
Дарьей, которая устала умываться слезами из-за  его  пьянок, Мария не  стала
давать  ему водку  совсем, даже за деньги. Михаил кричал, грозил,  что будет
жаловаться,  но  Мария  как  сказала,  так  и  держалась,  тогда  он  привел
председателя сельсовета и пошел в наступление при нем.
     - Вот ты Советская власть, - доказывал он, обращаясь к председателю,  -
скажи мне: есть у нас такие законы, чтобы  человек за  деньги не имел  права
купить что  хочет? Чего она из себя корчит - законы  тут свои устанавливает?
Кто ей позволил? Ты скажи ей, скажи.
     - Дай ты ему, - чтобы только отвязаться, сказал председатель.
     Мария решила схитрить.
     - Доверенность принесет - тогда дам.
     - Какую еще доверенность? - разинул рот Михаил.
     -  Принеси от Дарьи доверенность, что она позволяет тебе взять бутылку,
тогда дам.
     Председатель  махнул рукой и  ушел. Михаил  еще  покричал,  покричал  и
хлопнул  дверью,  пообещав  сжечь магазин. Потом  Дарья  рассказала, что он,
требуя доверенность, набрасывался  на нее с кулаками, пока она не убежала. И
все  же Михаила в тот вечер опять видели пьяным  - видно, взял через  вторые
руки. Но тут уж Мария ничего не могла поделать.
     Она знала, что  люди при  ней  с  удовольствием  идут  в магазин.  Бабы
собирались даже  тогда,  когда им  ничего  не надо  было покупать.  Стоят  у
прилавка,  выстроившись   очередью,   обсуждают  свои  дела  или  перемывают
кому-нибудь косточки. Старухи сидят на ящиках - несколько ящиков Мария так и
не убирала из  магазина, чтобы на них можно было сидеть.  Мужики зимой перед
работой заходили сюда курить, и Мария заставляла  их  топить печку. В старые
праздники, если магазин был открыт, вваливались компании; тогда Мария, чтобы
видеть, как пляшут, взбиралась на прилавок, ее стаскивали оттуда, заставляли
закрывать магазин и вели с собой, пока она где-нибудь по дороге не сбегала.
     Ей нравилось чувствовать себя человеком,  без которого деревня не может
обойтись. Если  посчитать,  то таких было немного: председатель  сельсовета,
председатель  колхоза, врач, учи- теля и специалисты. И вот она. И то - если
агроном уедет куда-нибудь на месяц, можно и не заметить, а она один  раз три
дня проболела,  не открывала  магазин -  так  поизбегались:  когда да когда?
Мария видела, что теперь с ней многие хотят завести дружбу, но старалась для
всех быть  одинаковой. Она  хорошо помнила,  как  еще в  первый месяц работы
привезли  в магазин клеенки, которых не  было давным-давно;  бабы, узнав про
клеенки, потянулись  к ней домой, и  каждая  подговаривалась, чтобы Мария по
знакомству  оставила  ей  хоть одну. Мария тогда будто бы и  шуточно,  чтобы
никого не обидеть, но все-таки твердо сказала так:
     - Да вы что, бабы? Это в городе по знакомству достают - там у продавцов
есть  знакомые, а есть  и незнакомые.  А  вы мне  тут  все знакомые - как  я
другим-то в глаза буду глядеть? Вот завтра пораньше приходите и берите.
     Утром Кузьма вышел на двор чуть свет - на крыльце уже толклась очередь.
Мария вскочила  и, даже  не  убираясь по хозяйству, потому что  невмочь было
убираться, когда люди стоят и  ждут, продала эти клеенки  задолго  до восьми
часов, когда надо было открывать магазин.
     Чуть ли не с первого же  дня Марии  пришлось завести тетрадь,  куда она
записывала  должников. К концу эта тетрадь вся была в цифрах, к одним цифрам
прибавлялись  другие,  потом  они  зачеркивались,  за ними шли новые. А  что
будешь делать, если  приходит Клава, с которой  вместе росли и которая живет
одна с двумя  ребятишками,  и говорит, что ее Катьку  без формы не пускают в
школу, а денег на форму сейчас нет? Дорогие вещи Мария  редко давала в долг,
все больше  по  мелочи. Когда  долг  становился  большим,  Мария  заставляла
сначала  расплатиться,  а потом  уж снова разрешала брать  по  записи. Но  в
последнее время, ожидая ревизию, она собрала со всех: только Чижовы остались
должны четыре рубля восемьдесят копеек.
     Ревизию  она  начала  просить  еще с лета  и всякий  раз,  приезжая  за
товарами,  шла  в  контору и  спрашивала,  когда  к  ней  пришлют  ревизора.
Требовать она  не  научилась,  ей  обещали, и  она  уезжала.  Работать  так,
вслепую, не  зная,  что  у тебя за спиной,  стало невмоготу.  Когда  ревизор
наконец  приехал,  она  не  то  чтобы  испугалась,  но как-то  вся  замерла,
затаилась в ожидании того, что будет, и, если  он спрашивал ее о чем-нибудь,
она вздрагивала и отвечала не сразу. Но даже в  самых худших своих опасениях
Мария не ждала того, что получилось. Когда закончили  все подсчеты и ревизор
показал  ей, она будто подавилась и весь этот  вечер и  почти весь следующий
день не могла как следует продохнуть.
     Она  плакала,  жалея и  проклиная себя, и, плача,  хотела себе  смерти.
Когда она  думала  о  смерти,  становилось легче, она  словно  проваливалась
куда-то  в  потустороннее и уже  оттуда  смотрела  на ребятишек,  на Кузьму,
представляла, как они будут жить без нее, и забывалась  в жалости к себе. Но
это продолжалось недолго,  недостача,  как  палач,  который дал  ей немножко
передохнуть,  доставала  ее затем  отовсюду, где  она  хотела умереть  своей
смертью, и снова  принималась казнить - было  больно и страшно, о чем бы она
ни подумала, как бы ни повернулась, все  равно было больно  и страшно, и она
лежала без движения.
     Потом пришел  Кузьма и сказал, что председатель колхоза  обещает ссуду.
Сначала она не  поняла,  что это  может  значить,  но  затем  вдруг спасение
представилось ей  так  близко  и ярко,  что она испугалась, как бы Кузьма не
упустил его, и, обхватив Кузьму за шею, повалив его, стала умолять, чтобы он
спас ее, - с  ней как бы  сделался припадок. Кузьма прикрикнул на нее, потом
лег рядом  и  приласкал, и она, измученная,  всю  ночь  не  сомкнувшая глаз,
уснула - даже  не уснула, а забылась, не страдая, - так пусто и хорошо стало
на душе.
     Ее  разбудила  Комариха,  и  Мария  обрадовалась  ей,   сама  попросила
сворожить. Карты показали хорошее; Мария про  себя подумала,  что, даст бог,
еще  и  обойдется,  если  Кузьма успеет  собрать сколько надо... в ней снова
шевельнулась  надежда, и Мария решила, что надо и ей  тоже выйти в деревню и
попробовать поискать деньги.
     Из школы прибежал Витькка  и принес  четыре рубля и восемьдесят копеек:
Чижовы подкараулили его где-то по дороге и велели передать матери.
     После обеда  Мария пошла  к Клаве, с которой дружила с  детства.  Клава
молча  усадила Марию на кровать, села  рядом и, обняв  ее, прижавшись к  ней
вплотную, заголосила сильным и чистым, как на запевках, голосом. Марии опять
стало страшно, и она заплакала.  Клава,  услышав  ее  плач,  заголосила  еще
сильнее. Но и плача, Мария  чувствовала,  что она делает не  то, что надо, и
скоро, вытирая слезы, к огорчению Клавы, поднялась и ушла.
     У заулка к реке Марию остановила Надя  Воронцова и  стала говорить, что
она, Мария, видно, с ума сошла, что приняла тогда этот магазин, что она сама
себя решила  в тюрьму  посадить - не иначе. Ведь сразу же было видно, что до
добра он ее не доведет.
     Мария, не дослушав, повернулась и пошла домой. Больше она в деревню  не
выходила.
     Больше она не верила, что у Кузьмы что-нибудь выйдет с деньгами.
     В купе, куда перебрался Кузьма,  поменявшись местами с  преферансистом,
едут  старик  и старуха с  одинаково  седыми до  полной  белизны  волосами и
одинаково белыми, тоже как поседевшими, крупными лицами. На одной из верхних
полок смята постель, значит,  третий пассажир тоже есть, но,  видно, куда-то
вышел.
     Кузьма опять снимает сапоги и уже  собирается взобраться на свою полку,
но в купе вваливается пьяный парень. Некоторое время он удивленно смотрит на
Кузьму, не спуская с него глаз, присаживается  рядом  со старухой, сразу  же
поднимается, вдруг веселеет и протягивает Кузьме руку:
     - Будем знакомы.
     Кузьма  называет  себя.  Парень  веселеет еще больше,  но тут же делает
серьезное лицо.
     - Понятно, - говорит он. - Кузьма, значит. Будем знать.  А это дедушка.
- Он выбрасывает одну руку влево.  -  Это  бабушка. - Вторая рука опускается
вправо. - А это я. - Он складывает руки у себя на груди и хохочет.
     -  Эк красиво!  Эк красиво!  - качает  головой  старуха.  -  Незнакомый
человек, ты его не знаешь, а позволяешь себе. Не обращайте на него внимания,
располагайтесь, - говорит она Кузьме. - Он у нас опять в ресторан ходил.
     - А что я такого сказал? - гремит парень. - Разве я его обидел? Кузьма,
я обидел тебя?
     - Пока ничего обидного не было, - осторожно отвечает Кузьма.
     - Во! Слышала, бабуся! Кузьма не обиделся. Ну, бабуся, опять ты на меня
тянешь!
     Он подсаживается к старухе и, подмигивая Кузьме, обнимает ее.
     -  Уйди!  - сердится  старуха.  -  Скорей бы приехать. Надоел,  честное
слово!
     - Ну-у? Неужели надоел?  Со стариком всю жизнь  живешь - не надоел, а я
раз обнял - и надоел! Дед! - кричит он. - Отбить у тебя старуху?
     - А это как сумеешь, - неторопливо отзывается старик.
     Парень умолкает. С пьяной задумчивостью он смотрит на старика, потом на
старуху и устало декламирует:
     -
     - Эк красиво! Эк красиво!
     - .
     Парень оживляется.
     - Дед, а ты когда был помоложе, бил свою старуху или нет?
     -  Я  ее за  всю жизнь  пальцем не  тронул,  - с достоинством  отвечает
старик.
     - Ни разу, ни разу?
     - Ни разу.
     - Теперь таких мужиков и нет, как мой старик, - говорит старуха.
     - Куда уж там!
     Парень ждет,  что  ему будут  возражать, но  все молчат. Он смотрит  на
каждого из  них  по очереди,  просто так, ни от чего морщится и из последних
сил спрашивает Кузьму:
     - Так ты, Кузьма, с нами, что ли, поедешь?
     - С вами.
     - Давай.
     Он  опускает глаза и долго смотрит себе  под ноги. Вагон  мягко и мерно
покачивает. Парень  опускает руки,  голову, закрывает глаза. Мимо проносится
встречный поезд, но парень не слышит.
     Кузьма забирается на свою полку. Старуха внизу тормошит парня:
     - Ложись, так тебе неудобно. Вот хоть на мою приляг.
     - А что - у меня своей нету?
     Он поднимается, долго и тяжело лезет наверх и уже со своей полки что-то
непонятно бормочет.
     Кузьма  оборачивается  к  нему - парень лежит с закрытыми глазами, и на
его лице нет ничего, кроме сна.
     Кузьма  тоже  закрывает глаза. Но засыпает  он не сразу. Стук  колес то
отодвигается от  него, то  с грохотом надвигается  - тогда Кузьма,  пугаясь,
открывает  глаза и прислушивается. Он смотрит  в окно  - там все  еще ветер.
Кузьма устраивается  поудобнее  и  в который  раз  пытается  уснуть. В конце
концов он засыпает.
     Ему  снится  странный  сон.  Будто  идет  общее  колхозное собрание, на
котором  обсуждается вопрос о деньгах для  Марии.  Народу собралось столько,
что в клубе, где проводят  лишь отчетные собрания, на этот раз тесно. Многие
пришли  со своими табуретками, многие  стоят в проходах,  а  люди все идут и
идут.
     -  Товарищи колхозники!  - поднимается председатель. - Есть предложение
закрыть двери. Все желающие сюда все равно не войдут.
     Двери закрывают.
     -  Для ведения собрания  нам надо избрать рабочий президиум, -  говорит
председатель.  -  Со  стороны правления  мы предлагаем  избрать в  президиум
следующих  товарищей: Марию и Кузьму.  Ребятишек ихних выдвигать в президиум
не будем по причине несовершеннолетия. Кто  - прошу голосовать.
     Все . Кузьма и Мария под  аплодисменты зала поднимаются на  сцену и
садятся за стол  президиума. Кузьма всматривается в зал и почему-то не видит
ни одного  знакомого  лица. . -  . Кузьма всматривается в  зал внимательней
 и теперь, когда
аплодисменты стихли, видит, что люди и в самом деле свои, деревенские.
     -  Товарищи  колхозники!  -  говорит  председатель. - Есть  предложение
помочь Марии.
     Снова звучат аплодисменты.
     - Мы тут между  собой обсуждали этот вопрос, - продолжает председатель,
- и решили  так:  надо сейчас всех пересчитать,  выяснить, сколько  тут  нас
есть,  а  потом,  зная,  сколько Марии  требуется денег и сколько нас  здесь
присутствует,  мы  будем иметь понятие, по скольку рублей сбрасываться. Есть
другие предложения?
     - Нет.
     - Тогда  прошу  считать по рядам. Но  предупреждаю: за попытку выдавать
одного человека за двоих будем выводить из зала.
     Пока  считают, Кузьма за  столом президиума от  радости щекочет Марию в
бок.  Она дергается и смеется. . Он затихает.
     - Двести двадцать пять человек, - кричат из зала.
     -  Тысячу  рублей  разделить   на  двести  двадцать  пять   человек,  -
подсчитывает председатель за  трибуной, - на каждого выходит по четыре рубля
и сорок копеек.
     - Чего там  -  по  пять рублей на брата,  - округляют  сразу  несколько
голосов.
     И вот стол, за которым сидят Кузьма и Мария, - уже не стол, а ларь, и в
него со  всех сторон,  из многих-многих рук падают деньги. Через  пять минут
ларь полон. Мария не выдерживает и плачет, и слезы, как горошины,  падают на
деньги и со звоном скатываются внутрь.
     -  Все  отдали? -  спрашивает  председатель.  - В  таком случае счетную
комиссию прошу приступить к своим обязанностям.
     Несколько  человек  выходят из  зала  и  начинают считать  деньги.  Они
собирают их в пачки - пятерки, тройки и рубли отдельно, сверху, совсем как в
банке, надписывают сумму и складывают пачки аккуратной стопкой.
     - Одна тысяча сто двадцать пять рублей, - наконец объявляют они.
     Председатель с неудовольствием качает головой.
     - Сто двадцать пять рублей излишку. Что будем делать?
     - Пускай забирают все, - советуют ему.
     - Нет,  так  нельзя, -  не соглашается  он. - Сто  двадцать пять рублей
большие деньги. У меня есть вот какое предложение: давайте все деньги унесем
в музыкальную  комнату, и  по одному  каждый  из  нас войдет  туда.  У  кого
недостаток в деньгах,  тот пускай возьмет  рубль  или два  обратно. Прошу не
шуметь и не возмущаться: мы не миллионеры. Кто не хочет брать - не надо, но,
чтобы непонятно было, кто взял и кто не брал, войти туда обязан каждый. Есть
другие предложения?
     - Нет.
     Деньги  уносят.  Люди  по  одному  поднимаются,  заходят в  музыкальную
комнату  и сразу же возвращаются  на свои  места. Последней  идет  Комариха.
Кузьма видит, как она вскакивает,  оглядываясь, прикрывает за собой дверь. И
вдруг еще там, в музыкальной комнате, раздается ее крик.
     Комариха выбегает, обводит зал обезумевшими глазами и кричит:
     - Там их нету! Нету ни копейки! Я хотела взять только рубль.
     Зал взрывается  от смеха. Люди  хватаются за  животы,  визжат и стонут,
показывают друг другу  на  Комариху пальцами. Комариха  стоит посреди зала с
открытым ртом и вдруг, не выдержав, тоже начинает  смеяться.  Кузьма смотрит
на  зал с удивлением  и ужасом; ничего не понимая, он оглядывается на Марию:
присев, она корчится от смеха.
     Кузьма просыпается и слышит, как старуха говорит старику:
     - Сережа, давай грелку, пойду горячей воды налью.
     Прижав  грелку к груди, она уходит. Тихо. Только постукивает по рельсам
поезд, но звука этого, если  к  нему  не  прислушиваться, не слыхать. В окно
падает  серый,  измученный ветром  свет, в  мягко  покачивающемся вагоне  он
успокаивается,  становится  по-сумеречному  уютным.  Парень  спит,  подперев
огромным кулачищем подбородок.
     Старуха возвращается, побулькивая водой в  грелке, сует ее  старику под
одеяло. В зеркало внизу Кузьме видно, как старик вытягивает ноги и замирает.
     - Сегодня не болит? - спрашивает его старуха.
     - Нет, сегодня спокойно.
     - Ну и хорошо.
     Они   переговариваются  тихими,  заботливыми  голосами,  и  голоса  эти
незаметны, они не вырываются  из тишины, будто  совсем не  звучат,  а только
угадываются. Кузьма чувствует, что ему  больше не  уснуть,  но  - признаться
себе в этом не хочет; тогда придется о чем-то думать или что-то делать. И он
лежит с закрытыми глазами.  Больше всего он  боится думать о том, что мог бы
значить  этот  сон с  деньгами. Приснится же  такое!  Ничего он, конечно, не
значит,  просто думаешь все время об одном  и  там же, надумано уже столько,
что теперь лезет обратно. А все же на душе  нехорошо. Одно к одному:  ветер,
история с билетом и вот теперь этот сон. Неужели ничего у него не получится?
Неужели все зря?
     -  Сережа, - доносится до Кузьмы голос старухи,  и Кузьма  рад,  что он
может к  чему-то  прислушаться и  отвлечься от своих  страхов.  - Сережа, уж
теперь телеграмма наша, наверное, пришла, правда?
     - Теперь конечно, получили, - отвечает старик.
     - Ждут.
     Старуха  ласково,  с  откровенной  радостью улыбается,  и  щеки  на  ее
широком, крупном лице расползаются еще шире. На несколько  минут лицо ее так
и застывает с этой улыбкой, потом, устав, улыбка тихонько сходит с лица.
     В тот же  день,  когда Кузьма  был у Евгения Николаевича, от  директора
школы прибежал, мальчишка.
     - Евгений Николаевич сказал, что он завтра в район не может ехать и что
теперь он поедет послезавтра и все сделает, как договорились.
     - Ладно, ладно, - согласился Кузьма.
     У  него как раз, поджав под  себя  по-турецки ноги, сидел на полу возле
печки дед Гордей. Когда мальчишка убежал, дед Гордей спросил:
     - Много он тебе посулил?
     - Сто рублей.
     - Мог бы побольше дать, у него деньги есть.
     - Говорит, нету больше.
     - Слушай ты его! - хмыкнул дед.  -  Нету - как же!  Грамотный,  холера;
сильно? Не  столь грамотный,  сколь  хитрый вот как я тебе скажу.  Наш  браг
хитрить  не  мастак, он  схитрил,  его  сразу  видать,  а Евгений Николаевич
схитрит,  и  тебе  же  перед  ним неловко, будто это ты  схитрил, а  не  он.
Грамотный, о-о!
     Кузьма промолчал.
     Дед Гордей сидел у  него уже часа  полтора. Кузьме  надо бы куда-нибудь
идти и что-то делать, а он вместо этого слушал  болтовню деда. Сказать,  что
ты,  дед,  мешаешь,  тоже  нехорошо - еще  обидится.  И Кузьма отмалчивался,
надеясь, что деду одному говорить надоест и он уйдет.
     Деду Гордею было за семьдесят, но старел он плохо. Правда, за последний
год  он почему-то  покосился на один  бок,  и за  это  в деревне его  успели
прозвать лейтенантом  Шмидтом в честь  парохода ,  который
шлепал по реке уже лет тридцать, но после войны от старости  или  от чего-то
еще  стал заваливать