тами, от которой содрогнулась бы  сама  принцесса  Маргарет,  -
как будто удивилась:
     - Но я считала, что у герцога были голубые глаза?
     Леди Л.  не  ответила  и  повернулась  к  ней  спиной.  "Еще  одна",  -
констатировала она, переключаясь на этот раз  на  голову  дурнушки,  которая
была, если ей не изменяла память, супругой ее сына  Энтони,  протестантского
пастора. Она  внимательно  посмотрела  на  шляпку:  крем  был  действительно
превосходным.
     - Какой чудесный праздничный торт, - сказала  она,  разглядывая  шляпку
еще долю секунды,  прежде  чем  перевела  взгляд  на  кондитерское  изделие,
лежавшее на серебряном подносе.  Затем  надо  было  сказать  несколько  слов
неудачнику  семьи,  Ричарду,  подполковнику  королевского    полка.    После
ликвидации Религии и Армии  оставались  только  Правительство  и  Английский
банк,  и  она  решительно  направилась  в  их  сторону.  Роланд  довел    до
совершенства это очень английское искусство -  быть  совершенно  незаметным,
чтобы лучше  бросаться  в  глаза.  Уже  много  лет  он  возглавлял  скромное
министерство,  но  отсутствие  лоска  и  сильного  личностного  начала,  его
бесцветная внешность и его  совершенно  невыразительный  характер  привлекли
внимание премьер-министра:  поговаривали,  что  он  сменит  Идена  на  посту
министра иностранных дел; партия консерваторов как будто даже  отдавала  ему
предпочтение перед Рэбом Батлером и уже видела в нем  соперника  Макмиллана.
Его заурядные качества были сродни тем, от которых  в  Англии  ждут  чего-то
великого. Леди Л. казалось невероятным, что истинный  аристократ  может  так
домогаться власти:  когда  человек  из  простонародья  стремится  попасть  в
правительство, это понятно, но то, что старший  сын  герцога  Глендейла  мог
так  опуститься,  ее  просто  шокировало.  Управление  -  это  интендантское
ремесло, и вполне нормально, что народ выбирает своих  слуг,  это,  в  конце
концов, и есть демократия. Она спросила его о жене и  детях,  притворившись,
будто забыла, что они здесь, и Роланд терпеливо предоставил ей эти  лишенные
всякого интереса сведения; в сущности, это  было  единственное,  о  чем  они
могли говорить.
     Торжество подходило к концу. Остался только ритуальный снимок,  который
делал каждый год придворный фотограф для обложки "Татлера"  и  "Иллюстрейтед
Лондон Ньюз", а затем - прощание, но оно будет недолгим. И она избавится  от
них до Рождества.  Она  зажгла  сигарету.  Ей  всегда  казалось  чрезвычайно
странным и забавным, что можно курить при всех: ей трудно было привыкнуть  к
мысли, что сейчас это практикуется повсеместно. Ее внуки продолжали  болтать
о  пустяках,  и  она  то  и  дело  милостиво  наклоняла  голову,   как    бы
прислушиваясь к тому, что они говорили. Она никогда не любила  детей,  и  то
обстоятельство, что, некоторым из них было уже  за  сорок,  делало  все  это
довольно комичным. Ее так и подмывало сказать им, чтобы они пошли  погуляли,
вернулись к своим детским забавам, в свой Парламент, в  свои  банки,  клубы,
штабы. Дети  в  особенности  невыносимы,  когда  становятся  взрослыми,  они
донимают  вас  своими  "проблемами",  налогами,  политикой,  деньгами.  Ведь
сегодня уже не стесняются говорить о деньгах в  присутствии  дам.  Прежде  о
деньгах не беспокоились: их либо имели, либо влезали  в  долги.  Сегодня  на
женщин все больше и больше  смотрят  как  на  равных  с  мужчинами.  Мужчины
раскрепостились. Женщины перестали царствовать. Даже  проституция  оказалась
под запретом. Никто не умел больше вести себя: к вам едва  ли  не  приводили
американцев на ужин. В ее молодости американцы просто  не  существовали:  их
еще не открыли. Годами можно было читать "Тайме"  и  не  найти  там  ничего,
кроме нескольких репортажей об исследователях,  вернувшихся  из  Соединенных
Штатов.
     Специально для нее приготовили кресло: оно не менялось уже  сорок  пять
лет, и его всегда ставили в одно и то  же  место,  под  портрет  Дики  кисти
Лоуренса и ее портрет, написанный Болдини, - и вот уже  вокруг  нее  порхает
фотограф, вихляя задом херувима. В наше время  все  -  педерасты.  Один  Бог
знает почему. Миньонов она не переносила, она слишком любила  мужчин,  чтобы
относиться к этому явлению как-то иначе. Конечно, миньоны существовали  и  в
пору ее молодости, однако они не высовывались, меньше шелестели, и попки  их
не были такими выразительными. Она  осуждающе  посмотрела  на  юное  голубое
создание и подумала, не  сказать  ли  ему  что-нибудь  неприятное:  какое  .
все-таки  бесстыдство  -  прийти,  чтобы  благоухать  тут  "Шапарелли".   Но
сдержалась: она оскорбляла только  людей  своего  круга.  Завтра  фотография
появится во всех газетах. Так повторялось каждый год.
     Она носила одну из знаменитейших  фамилий  Англии  и  длительное  время
шокировала,  раздражала    и    даже    возмущала    общественность    своей
экстравагантностью, а может быть, и красотой. Ее  французское  происхождение
служило до какого-то момента оправданием необычайному совершенству  черт  ее
лица, совершенству, чрезмерно обращавшему на себя внимание;  но  все  же  не
следовало перегибать палку, и она много путешествовала из уважения ко  Двору
и к  обществу,  не  любившему,  когда  его  будоражили.  Уже  давно  ей  все
прощалось: она в некотором смысле была частью народного достояния.  То,  что
в ее характере прежде считали эксцентричным,  сегодня  уважительно  называли
привлекательными, типично  британскими  чертами  оригинальности.  Итак,  она
устроилась в кресле,  положив  руку  на  набалдашник  трости,  приняв  позу,
которой от нее ждали, и даже попыталась подавить улыбку, которая  всегда  ее
немного выдавала; Правительство уселось справа, Церковь - слева.  Английский
банк и Армия  -  сзади,  а  все  остальные  расположились  тремя  рядами  по
принципу убывающей важности. Когда съемка была  закончена,  она  согласилась
выпить еще одну чашку чая - единственное, чем можно было  заняться  в  Одной
компании с англичанами.
     Как раз в эту минуту она расслышала слова  "летний  павильон"  и  сразу
насторожилась. Говорил Роланд.
     - Боюсь, на этот раз уже  ничего  не  удастся  сделать.  В  этом  месте
решили проложить автомагистраль. До наступления весны его необходимо снести.
     Леди Л. поставила чашку. На протяжении нескольких  лет  семья  пытается
убедить  ее  продать  павильон  и  прилегающий  к  нему  участок:    слишком
обременительными якобы  становились  налоги,  росли  расходы  на  содержание
поместья, словом, всякий вздор.  Она  никогда  не  придавала  значения  этим
смешным словам и пресекала любую дискуссию  на  эту  тему  пожатием  плеч  -
жест, о котором говорили, что он "типично французский". Однако  сейчас  речь
шла уже не о семье. Правительство  проголосовало  за  экспроприацию:  работы
начнутся весной. Павильон был обречен. "Разумеется, - уверенно заключил  он,
- должны быть компенсации..." Она испепелила его  взглядом:  компенсации,  в
самом деле! У нее собираются отнять единственный смысл ее  существования,  а
этот несчастный кретин болтает о компенсациях.
     - Чушь, - твердо заявила она. - Я и не собираюсь уступать.
     - Увы, Лапочка-Душенька, мы не в силах  этому  помешать.  Мы  не  можем
идти против законов нашей страны.
     Чушь! Ничего не стоило изменить законы: для  этого  они  и  существуют.
Она им уже сто раз говорила: павильон представляет для нее большую  духовную
ценность. В конце концов, партия консерваторов пока  еще  у  власти:  кругом
друзья. Они могут уладить это пустячное дельце, не беспокоя ее.
     Вопрос казался ей закрытым: она давно уже привыкла,  что  ей  не  смеют
перечить. Поэтому она была просто шокирована, обнаружив, что семья как ни  в
чем не бывало возобновляет попытку.  Они  держались  очень  корректно,  были
очень предупредительны, заняли учтивую, но твердую позицию:  участок  должен
стать собственностью  государства.  Какой  подарок  лейбористской  партии  в
преддверии  выборов,  если  газетчики,  только  и  ищущие   повода,    чтобы
поиздеваться над  видными  людьми,  объявят,  что  семья  одного  из  членов
правительства,  одна  из  известнейших   семей    в    стране,    противится
строительству  новой  дороги  и  хочет    провалить    проект,    призванный
содействовать развитию всего  региона.  Достаточно  уже  того,  что  на  так
называемые "привилегированные классы" обрушиваются с  нападками  социалисты;
никоим образом нельзя лить воду на их мельницу. Павильон был обречен.
     - Положение обязывает, - произнес Роланд  с  тем  мастерством  говорить
банальности,  благодаря  которому  консерваторы  считали  его    одним    из
надежнейших ораторов своей партии.
     Он сделал хитрое лицо - сейчас он превзойдет самого себя:
     - Положение обязывает, а в условиях демократии - тем более.
     Леди Л. всегда считала, что  демократия  -  не  что  иное,  как  манера
одеваться, однако было не время их шокировать. Она сделала то, чего  никогда
с ними не делала: попыталась их разжалобить. Она не представляет себе  жизни
без предметов, собранных ею в павильоне; о том, чтобы расстаться с ними,  не
может  быть  и  речи.  Ну  что  же,  если  она  настаивает,  предметы  можно
куда-нибудь перевезти.
     - Куда-нибудь перевезти? - повторила Леди Л.
     Ее вдруг охватило  чувство  растерянности,  близкое  к  панике,  и  она
вынуждена была сделать над собой усилие, чтобы не разрыдаться в  присутствии
этих чужаков. Вновь ей захотелось обо всем рассказать, выложить всю  правду,
чтобы покарать их за их самонадеянное чванство. Но  она  сумела  сдержаться:
это вовсе не было достаточным основанием, чтобы в один  миг  разрушить  дело
всей жизни. Она встала, потуже стянула шаль на  плечах,  обвела  собравшихся
взглядом и, не сказав ни слова, покинула комнату.
     Они остались стоять, немного растерянные и смущенные,  пораженные  этим
внезапным  уходом,  этой  неистовой  юностью  жеста  и   взгляда,    немного
взволнованные даже, несмотря на беспечный  и  снисходительный  вид,  которым
они щеголяли.
     -  Не  правда  ли,  она  всегда  была  немного  эксцентричной?   Бедная
Лапочка-Душенька, она не понимает, что время изменилось.


     Глава II
     Сэр Перси, разумеется, последовал за ней, прилагая  такие  трогательные
усилия, чтобы ее успокоить, - он пойдет к премьер-министру,  напишет  письмо
в "Таймс", выступит против вандализма государственных  органов,  -  что  ОНА
нежно взяла его за руку и очаровательно ему  улыбнулась  сквозь  слезы.  Она
знала, что нежные улыбки, которыми она его одаривает,  становятся  для  него
великими мгновениями: в жизни и он, вероятно, помнит их все без исключения.
     - Моя дорогая Диана...
     - Ради всего святого, Перси, поставьте чашку. У  вас  дрожат  руки.  Вы
стареете.
     - Я задрожал бы, даже будь мне двадцать, увидев, как  вы  плачете.  Это
никак не связано с возрастом.
     - Ну ладно, оставьте чашку и послушайте меня.  Я  оказалась  в  ужасном
положении... Ну вот, теперь у вас начинают дрожать еще и  коленки.  Надеюсь,
вы не упадете замертво от внезапного испуга. Как у вас с давлением?
     - О Боже, как раз на днях я проверился с головы до ног у  сэра  Хартли.
По его мнению, я в превосходной форме.
     - Тем лучше. Это поможет вам перенести шок, мой друг, приготовьтесь.
     Поэт-Лауреат слегка напрягся: он никогда заранее не знал, какую  стрелу
она намеревается в него пустить. Так было  всегда,  и,  поскольку  он  почти
неотлучно находился подле нее уже лет сорок, на  лице  его,  как  результат,
прочно обосновалось выражение нервного  трепета.  Истина  же  заключалась  в
том, что Перси любил страдать: таковы все скверные поэты. Они обожают  раны,
при условии, что те не будут слишком глубокими,  а  в  случае  с  Перси  сам
факт, что их наносит очень  знатная  дама,  создавал  у  него,  кроме  всего
прочего,  сладостное  ощущение  социального  успеха.  В  остальном  же    он
признавал  лишь  платоническую  и  неосуществимую  любовь,  и  если  бы  она
когда-нибудь предложила ему себя, он тотчас сбежал бы в Швейцарию. И тем  не
менее Леди Л. не находила это  смешным.  Мужчина,  способный  любить  вас  в
течение сорока лет, не может быть посмешищем.  Просто  бедняга  цеплялся  за
добродетель и непорочность  с  диким  упорством  истинно  утонченных  натур,
которые испытывают ужас перед реальностью, считая  любовь  возможной  только
между душами, и не допускают даже и мысли, что здесь не обойтись без  помощи
рук и Бог знает без чего еще.
     - Вы мне поможете поместить в надежное место  предметы,  которые".  Как
бы  вам  объяснить,  дорогой  Перси?  Очень  компрометирующие  предметы,  но
которыми  я  очень  дорожу.  Они  представляют  для  меня  большую  духовную
ценность. Хотя бы раз постарайтесь понять. Я же сделаю все возможное,  чтобы
не слишком пугать вас...
     - Моя дорогая Диана, я совершенно спокоен. Я никогда  не  видел,  чтобы
вы делали нечто такое, что не было бы к чести вашей репутации  и  знаменитой
фамилии, которую вы носите.
     Леди Л. украдкой взглянула на него, и легкая улыбка обозначилась на  ее
губах. "Ca va etre assez marrant!"2 - мелькнуло у нее в голове, и  она  сама
удивилась, с какой легкостью вспоминаются некоторые  французские  выражения,
которые ей доводится употреблять так редко.
     Они пересекли голубую гостиную: работы Тициана и Веронезе  стыли  здесь
в музейной тишине, которую высокий потолок и внушительные размеры  помещения
делали особенно тягостной. Это  было  нечто  вроде  "God  save  the  King"3,
высеченное в камне и такое же тяжеловесное. Ванбру всегда строил замки  так,
словно хотел отвести душу, выражая свое отвращение к радости,  удовольствию,
легкости и свету, и Британским островам просто крепко  повезло,  что  прожил
он недостаточно долго и построил недостаточно много,  чтобы  потопить  их  в
океане тяжестью своих творений.
     Леди  Л.  вела  против  него  насколько  мужественную,   настолько    и
бесплодную борьбу,  ибо  напрасно  ее  итальянские  росписи,  ее  Тьеполо  и
Фрагонары пытались придать легкость толстым  стенам  -  Ванбру  ее  победил;
Глендейл-Хауз  продолжал  оставаться  предметом  восхищения    и    гордости
англичан,  а  его  архитектура  по-прежнему  ставилась    в    пример    как
подтверждение традиционных добродетелей и достоинств расы. Быть  может,  она
оставалась  излишне  женственной,  несмотра  на  годы,  проведенные  в  этой
стране,  а  потому  и  не  могла    по    достоинству    оценить    величие,
монументальность  и  надежность:  талант  она  предпочитала  гениальности  и
требовала от искусства и людей не спасать мир, а  только  сделать  его  чуть
приятнее.  Ей  нравились  те  произведения,  которые  можно  нежно   ласкать
взглядом, а не те,  перед  которыми  благоговейно  склоняют  голову.  Гении,
целиком посвящающие себя погоне за бессмертным,  напоминали  ей  идеалистов,
которые готовы разрушить мир ради его спасения. Она давно уже свела счеты  с
идеализмом и идеалистами, однако скрытая рана не  зарубцевалась,  и  она  до
сих пор испытывала по отношению к ним чувство затаенной злобы - un chien  de
sa chienne - одно из ее любимейших выражений, которое она так  и  не  смогла
перевести на английский.  Они  спустились  по  большим  ступенькам  парадной
лестницы и вышли на каштановую аллею. Оставалось пройти не  более  восьмисот
метров  до  павильона,  утопавшего  в  зелени  маленьких  частных  джунглей,
которым она позволила расти как им заблагорассудится и касаться  которых  не
имел права ни один садовник. Из  множества  великолепнейших  садов,  что  ей
довелось видеть за свою жизнь,  этот  дивный  уголок  был  дороже  всего  ее
сердцу. Желанными гостями были  здесь  сорняки,  тропинки  заросли  колючими
кустарниками: исконная сила земли свободно прорывалась здесь  наружу  каждое
лето.
     Солнце садилось, и деревья удлинялись в  аллее  и  на  изящном,  всегда
коротко подстриженном газоне; листва казалась  еще  очень  зеленой,  и  лишь
когда ее касался свет, она вдруг являла миру свою золотистую зрелость.  Парк
был аккуратно причесан и весьма пристойно одет. Цветочные клумбы,  мастерски
очерченные  вокруг  бассейна,  кусты  чайных  роз,  так   точно    названные
"английской вечерней зарей",  росшие  на  почтительном  расстоянии  друг  от
друга и  источавшие  приятный  аромат,  статуи  стыдливо  задрапированных  в
одежды Венер и Купидонов, больше наводивших на  мысль  о  яслях,  нежели  об
алькове, лужайка, которая, казалось, ждет своих тихих игроков  в  крокет,  -
весь этот чинный и добропорядочный мир был так хорошо ей знаком, что уже  не
раздражал  своей  благопристойной  умиротворенностью.  Она  пересекала   его
ежедневно, направляясь  в  свои  джунгли,  и  не  обращала  больше  на  него
внимания. Тем не менее на берегу пруда она остановилась  и  улыбнулась  двум
черным лебедям, тотчас заскользившим к ней по  воде  среди  белых  кувшинок;
она достала из кармана несколько кусочков  хлеба,  который  всегда  брала  с
собой, отправляясь на прогулку, -  были  также  и  орешки  для  белок,  -  и
бросила  их  этим  гордецам.  Обе  шеи  грациозно  изогнулись,  оба    клюва
одновременно окунулись в воду, а затем эти  чудовищные  эгоисты  неторопливо
удалились без  всяких  других  знаков  благодарности,  кроме  одного  -  они
оставляли за вами право  восхищаться  ими.  Леди  Л.  нравилось  царственное
безразличие этих птиц: они  знали,  что  им  позволено  все.  Мгновение  она
следила за ними взглядом, затем вздохнула.
     - Я сразу вас  предупреждаю,  Перси,  речь  пойдет  о  любви.  Здесь  я
познала ее во всей полноте. Только не надо морщиться, друг  мой.  Я  обещаю,
что передам лишь минимум подробностей...  Если  почувствуете  себя  неловко,
прервите меня не колеблясь.


     Глава III
     Анетта Буден родилась в  тупике  улицы  дю  Жир,  за  хорошо  известным
заведением мамаши Мушетты, где разыгрывались известные забавы,  которых  так
упорно ищут  пресыщенные  жизнью  души,  а  именно:  совокупление  с  ослом,
артишок, наездник, затычка в зад, моргунчик, Наполеон на  крепостной  стене,
казаки в Бородино, взятие Бастилии, избиение невинных,  вытаскивание  гвоздя
из стены и поднятие монетки со стола способом, не предусмотренным  природой,
- все это педантично описал Арпиц  в  своей  "Истории  буржуазного  порока",
великолепно документированном труде, который Леди Л. преподнесла  однажды  в
качестве рождественского подарка французскому послу в Лондоне,  ибо  считала
его чересчур уверенным в себе и в том, что он представлял. Первым,  кто  еще
в  детстве  оказал  на  Анетту  сильное   интеллектуальное    и    моральное
воздействие, был ее отец, старший топограф: частенько присаживаясь  на  край
ее кровати, он объяснял своему единственному ребенку,  что,  помимо  солнца,
есть только три источника, озаряющие мир,  и  каждый  гражданин  -  мужчина,
женщина или ребенок - обязан научиться жить и  умереть  ради  них:  Свободы,
Равенства и Братства. Поэтому она очень рано возненавидела эти слова,  и  не
только по той причине, что они всегда долетали до ее слуха вместе с  сильным
запахом абсента, но и потому, что за ее  отцом  нередко  приезжала  полиция,
вменявшая  ему  в  вину  тайную  распечатку  и  распространение    подрывных
памфлетов, призывавших народ к свержению существующего строя, и всякий  раз,
когда двое фараонов  приходили  в  их  лачугу,  чтобы  надеть  наручники  на
господина Будена, Анетта бежала к матери, занимавшейся во дворе  стиркой,  и
сообщала ей:
     - Свобода и Равенство опять потащили старика в участок.
     Когда господин Буден не сидел ни в тюрьме, ни  в  кабаке,  он  проводил
время, оплакивая интеллектуальное и моральное  состояние  человечества.  Это
был  высокий,  мускулистый,  усатый  мужчина,  в  хриплом  голосе   которого
довольно часто слышались ноющие нотки и который  мечтал  реформировать  мир,
превратить все в "чистую доску" и