оэт-Лауреат дрожащей рукой взял носовой платок и  вытер  пот  со  лба.
Послышались  звуки  свежих  голосов,  взрывы  смеха,  и  на  аллею  выбежали
правнуки Леди Л. Их было трое: две девочки и один мальчик,  Патрик;  он  был
одет в костюм учащегося Итона, а в руках нес манто Леди Л.
     - Я принес ваше манто, Лапонька-Душечка, - гордо заявил он.  -  Мама  о
вас беспокоится. Говорит, что становится прохладно.
     Леди Л. нежно погладила темные локоны. Она питала  слабость  к  малышу.
Он был сама прелесть, да и к тому же мальчики  всегда  ей  нравились  больше
девочек.
     - Merci,  mon  mignon9,  -  произнесла  она  по-французски.  -  Отнеси,
пожалуйста, манто маме и скажи ей, чтобы не  волновалась.  В  моем  возрасте
уже просто не может быть причин для волнений.
     - О! Вы еще не такая и старая, - сказал Патрик. - Мама уверена, что  вы
проживете до ста десяти лет.
     - Бедняжка Милдред, я вижу,  она  действительно  очень  обеспокоена,  -
сказала Леди Л. - А теперь бегите, дети. Мы с сэром Перси  расчувствовались,
вспоминая доброе старое время. Не правда ли, дорогой Перси?
     Поэт-Лауреат бросил на нее взгляд, полный ужаса, во ничего  не  сказал.
Как всегда, дети сразу же подчинились. Они действительно были  очень  хорошо
воспитаны.
     После шести мучительных месяцев "дрессировки", как  она  это  называла,
Анетта вдруг начала так хорошо  и  быстро  усваивать  все  уроки  и  привела
Арману  столько  доказательств  своего  знания  правил  хорошего  тона,  что
поджимаемый временем молодой анархист совершил одну ошибку, которая едва  не
привела к  катастрофе.  Он  решил  подвергнуть  Анетту  испытанию  и,  чтобы
положить финальный мазок, послал ее в знаменитый пансионат  Плен-Монсо,  где
девушки  из  хороших  семей  -  иностранки  или  провинциалки  -   проводили
несколько месяцев перед своим выходом в свет.  Однажды,  после  первых  двух
недель хорошего тона, когда мадемуазель Рен,  директриса  заведения,  читала
своим  воспитанницам  особенно  поучительный  отрывок  из    "Очаровательной
пташки", Анетта тихо, но довольно  внятно  произнесла:  "О-ля-ля,  подохнуть
можно от скуки!" Фраза прозвучала в мертвой тишине с таким акцентом  правды,
что мадемуазель в ужасе усомнилась, действительно ли  юная  особая  является
племянницей генерала графа де Сервиньи и внучкой прославленного  кавалериста
той же фамилии, павшего в бою под Маренго. Это  легкое  сомнение  усилилось,
когда от одной из воспитанниц она  узнала,  что  в  разговорах  с  девушками
Анетта никогда не называла ее иначе, как "эта старая  сводня".  Она  провела
быстрое  расследование  и  обнаружила,  что  все  написанные    великолепным
каллиграфическим  почерком  рекомендации,    представленные    "дядей"    ее
воспитанницы, - фальшивки и что последний сеньор  де  Сервиньи  давно  отдал
Богу  свою  христианскую  душу  в  Сен-Жан-д'Арк  неподалеку  от    Сен-Луи.
Побоялись  ограбления,  вызвали  полицию;  к   счастью,    Анетту    вовремя
предупредила о подозрениях мадемуазель Рен одна из  юных  овечек  последней"
пришедшая в неописуемый восторг от богатого словарного запаса подруги  и  от
разнообразия  знаний,  которыми  та  обладала  в    некоторых    чрезвычайно
привлекательных  областях.  Анетте  удалось  предупредить  Армана,  и    она
поспешно бежала в панталонах - платья мадемуазель Рен держала под  замком  -
через окно, рано утром, до прихода комиссара, не преминув  оставить  письмо,
написанное элегантным почерком, но таким языком,  что  директриса  пансиона,
прочитав лишь первые строчки,  поднесла  руку  к  сердцу  и  просто-напросто
упала в обморок. Не успели ее привести в чувство, как  при  мысли  о  вреде,
возможно непоправимом, который паршивая овца наверняка причинила  ее  стаду,
она вновь потеряла сознание.
     Именно  тогда  смерть  одного  из  самых  выдающихся  деятелей  молодой
Республики неожиданно лишила Альфонса Лекера покровителя,  которого  он  уже
много лет держал на крючке. Купленные им полицейские  смогли  лишь  сообщить
ему о резолюции, принятой на совещании в Министерстве  внутренних  дел:  был
наконец решен вопрос о его аресте. В  своих  "Мемуарах"  комиссар  Маньен  с
надлежащей  суровостью  заявляет,  что  король  апашей  умер  бы,  вероятно,
богатым и  почитаемым,  если  бы  не  пытался  придать  своим  преступлениям
характер социального бунта и скромно  согласился  бы  остаться  сутенером  и
вымогателем, каким был в течение двадцати лет своей жизни. Сеть  "домов",  в
числе которых были Шабанэ и Ройяль,  два  игорных  клуба,  конюшня  скаковых
лошадей, особняк,  фаэтоны  и  кареты  были  спешно  переоформлены  на  одно
подставное лицо, человека, который, не боясь мести  затравленного  исполина,
взял и присвоил все это  богатство.  Так  было  внезапно  прервано  обучение
Анетты, и она очутилась вдруг в Швейцарии, в мире, совершенно не похожем  на
тот, который она  знала  до  сих  пор.  Преисполненный  невыразимой  горечи,
взбешенный, оскорбленный и бормочущий  страшные  угрозы  в  адрес  общества,
Альфонс Лекер сделал своей резиденцией кофейни Женевы и Лозанны,  с  угрюмым
и снисходительным видом позволяя Арману представлять его  различным  русским
и итальянским анархиями  как  великого  борца  за  свободу  и  первопроходца
нового мира, пока жокей, как всегда странно скосив набок голову,  смиренными
и грустными глазами смотрел на своего друга.


     Глава VI
     Первые недели наедине с Арманом в Швейцарии оставили в  ее  душе  такие
светлые воспоминания, и она била тогда такой молодой, что  сегодня  Леди  Л.
казалось, что  детство  ее,  несмотря  ни  на  что,  было  счастливым.  Даже
пистолеты, которые он постоянно держал у  изголовья,  не  могли  навести  на
мысль  о  некоей  скрытой  опасности.  Это  были  такие  насыщенные,   такие
жизнерадостные мгновения, что всякое  беспокойство,  всякий  страх  попросту
исключались.
     Она жила одна в гостинице "Берг" -  молодая  безутешная  вдова  некоего
графа де Камоэнса; ее горе угадывалось по томному виду, оно  сквозило  в  ее
разочарованном взгляде, скользившем  по  людям  и  вещам  как  бы  случайно;
шептались, что она приехала в Швейцарию на консультацию к  врачам;  говорили
о странной подтачивавшей ее болезни, уточнялось, что речь  идет  пока  не  о
чахотке,  но  о  том  сумеречном  состоянии  души,    которое   так    часто
предшествует острым проявлениям недуга. Ее бледность и усталость, когда  она
порой прогуливалась  со  своими  двумя  борзыми  в  окрестностях  Женевского
озера, вовсе не были  притворными:  Арман,  возможно  потому,  что  оказался
обреченным  на  бездействие  в  ожидании  совещания    руководства    нового
анархистского  Интернационала  в  Базеле,  был  горяч  и  требователен,  как
никогда; расточительность, с какой он тратил свои молодые  силы  в  объятиях
любовницы, теоретики боевых  действий  немедленно  сочли  бы  возмутительным
разбазариванием энергии; они, вероятно, не колеблясь  стали  бы  утверждать,
что то, что он так щедро  отдавал,  отнималось  у  народа.  Каждый  день  на
рассвете Анетта взбегала, перешагивая сразу  через  несколько  ступенек,  по
лестнице  обветшалого  дома  в  старом  квартале  Женевы,  стучала  в  дверь
студенческой комнаты и там бросалась в объятия к своему любовнику -  хрупкое
суденышко    благополучно    прибывало    наконец   в    порт    назначения;
освободившаяся,     бежавшая    из    своей  тюрьмы,  она  странным  образом
успокаивалась сразу, как только ощущала  его  в  себе;  какое-то  время  они
неподвижно    лежали    в    этом    полном    умиротворении"     предвкушая
податливо-покорное блаженство, которое уже не  могло  не  наступить.  Затем,
жадно склонившись над лицом, на которое она готова была смотреть и  смотреть
без устали в беспорядке маленькой комнаты, заполненной книгами,  рукописями,
газетами, следами остывшей пищи, рассыпав свои волосы по груди  Армана,  она
скользила пальцем по выражению спокойного  и  улыбающегося  счастья  на  его
чертах, чтобы  заучить  наизусть  его  рисунок  и  иметь  затем  возможность
восстановить  его  по  желанию,  зажмурив  глаза,  в  роскошном  и  холодном
одиночестве своих апартаментов или во время прогулки вдоль озера  в  матовых
полутонах  нежной  и  благопристойной  природы,  которая  умела  так  хорошо
"держаться" и, казалось, была сама чистота. Это были три  недели  упоения  и
переизбытка  чувств,  все  время  обновлявшихся  в  бурных  возвращениях  их
страсти, и напрасно большое прозрачное озеро, которое они  видели  из  окна,
своим спокойствием  призывало  их  к  мудрости  и  сдержанности.  Иногда  ей
чудилось, что все это сон, что ей  нужно  будет  проснуться,  спуститься  на
землю. Она вздыхала, бросала на него взгляд, полный грусти.
     - Ну так что, этот пикник скоро кончится?
     - Какой пикник, хорошая моя?
     - Сейчас пойдет дождь, и надо будет возвращаться...
     Были моменты, когда она думала, что ему наконец удалось  избавиться  от
этой мечты о всеобщем счастье,  которое  будет  даровано  каждому,  что  они
наконец остались одни, и даже два заряженных  пистолета  на  ночном  столике
выглядели  словно  брошенные  там  поспешно  бежавшим  террористом.   Забыты
великие цели  социальные  потрясения,  бомбы,  которые  следует  бросить,  и
кровь, которую нужно пролить, подпольные собрания и боевые группы; все,  что
оставалось,  -  здоровый  крепкий  парень,  возвращавший  наконец  ласкам  и
поцелуям их законное место в жизни -  первое,  несомненно.  Анетта,  правда,
подозревала, что Свобода,  Равенство  и  Братство  ждут  где-то  снаружи;  в
котелках и  щеголяя  пышными  усами,  они  гремят  сапогами  по  мостовой  -
ожесточившиеся, обозленные, то и дело нетерпеливо вытаскивающие  из  кармана
часы, чтобы посмотреть время. Но она старалась не слишком задумываться:  она
уже знала, что  счастье  -  это  забвение.  Впрочем,  будущее  -  привилегия
мужчин.  Для  себя  же  она  открыла  новое  сокровище,    очень    женское,
неожиданное: сегодня. Она могла только догадываться о  той  борьбе,  которую
Арман Дени вел сам с собой, оказавшись между неожиданно  возникшей  тягой  к
устройству личной судьбы и неустанными призывами,  которые  мир  голодных  и
рабов, мир презрения и безразличия обращал к  нему  самим  своим  молчанием,
молчанием, которое так хорошо умела  перекрывать  своим  голосом  буржуазная
пресса. И только значительно позже - а точнее, семнадцать лет спустя -  Леди
Л. обнаружила след этой  мучительной  борьбы  в  письме,  написанном  вскоре
после их приезда в Женеву Арманом Дени  социалисту  Дино  Скаволе,  которого
идеи Карла Маркса воодушевляли намного больше,  нежели  кровавый  абсолютизм
анархистских  императивов.  Письмо  было  воспроизведено  во  втором    томе
автобиографии Скаволы10. "Возможно, вы правы. Мне  иногда  приходит  на  ум,
что терроризм в большей степени проистекает из своего рода  нетерпения,  чем
из революционной логики. Впрочем, то, что  вы  говорите  о  взаимоотношениях
между терроризмом и пораженчеством, возможно, не лишено оснований".  Скавола
опубликовал свое письмо к Арману  Дени:  "Пусть  же  царство  разума  придет
наконец на смену разгулу страстей, пусть жуиры  абсолюта  откажутся  наконец
от своего идеалистического  буйства,  пусть  же  экстремизм  души  прекратит
насиловать все человечество... Ваши друзья говорят о любви к людям, но  ведь
сколько среди них таких, кто главным образом пытается утолить  личную  жажду
мести Мирозданию, наказывая людей за их  несовершенства...  Их  поведение  в
социализме - то же самое, что извращение чувств в любви".
     Но она знала тогда только то, что держит в  объятиях  необыкновенное  в
своей страстной одержимости существо, и у нее не было еще  опыта  общения  с
мужчинами такого типа, чтобы понять: если он вкладывает столько  неистовства
и самозабвения в свои ласки, то лишь  потому,  что  пытается  таким  образом
забыть в ее объятиях о другой любви, более великой и более  ненасытной,  чем
та, которую внушала ему она. Она не  научилась  еще  видеть  в  человечестве
свою соперницу, и ей случалось даже думать, что в жизни ее любовника  никого
другого, кроме нее, нет. По-видимому, это был единственный момент в  карьере
апостола  "перманентной  революции",  когда  юный    экстремист    подвергся
искушению выбраться  из  бурлящих  глубин,  где,  удерживаемый  убеждениями,
пребывал уже несколько лёт, сделал попытку всплыть на поверхность,  получить
доступ к несущественному, к банальности поцелуев, ландышей и голубого  неба.
Он пробовал быть  счастливым.  Порой  они  вставали  и  выходили  на  балкон
полюбоваться видневшимися поверх крыш  бледными  водами  великого  озера,  и
горы как бы раскрывались перед ними в своеобразном приветствии, бросая  вниз
в прозрачную воду свой снежный  пик.  Но  Анетта  очень  скоро  уставала  от
пейзажа.  Единственное,  на  что  она  могла  смотреть  часами,  было    это
чувственное трепетное лицо с немного приплюснутым носом и  льющейся  львиной
гривой, эта сильная шея и крепкие  плечи  под  рубахой  из  белого  шелка  с
открытым воротом; ей все время  хотелось  притронуться  к  такому  кошачьему
носу,  запустить  пальцы  в  растрепанную  шевелюру  с  бронзовым   отливом,
склониться над  томными  и  одновременно  веселыми  глазами,  менявшимися  в
цвете, когда он улыбался. Голос был  глубоким,  отрывистым,  всегда  немного
резковатым, как движения тела, которое то цепенело,  то  вдруг  оживало,  но
которому, казалось, было  неведомо,  что  значит  медлительность,  неспешный
ленивый жест, небрежная вялость.
     - Арман, научи меня какой-нибудь песне о любви...
     - Черт возьми. Неужели ты не выучила ни одной песни, Анетта?
     - Те, что я знаю, слишком короткие и грустные. Жалобы, стоны,  рыдания,
умирание, как будто у всех тех кто их пишет, не все  в  порядке  с  легкими.
Напиши мне настоящую песню о любви, Арман.
     - Сегодня я немного не в ударе, хотя попробовать, конечно, можно.
     Вот так  в  одной  из  мансард  Женевы  затравленным  террористом  были
написаны  слова  песни,  такой  популярной  во  Франции  к  1895   году    -
"Скоротечное  счастье",  -  положенные,  впоследствии  на  музыку  Аристидом
Фийолем. Когда Леди Л. впервые услышала припев на одной из  парижских  улиц,
проезжая в машине о английским послом сэром Алланом Хазлитом,  и  неожиданно
узнала  знакомые  слова:  "Прощай,  краткий   миг,    прощай,    скоротечное
счастье...", она побледнела под вуалеткой, закрыла лицо руками  в  перчатках
и разрыдалась. Ибо Арман вовсе не оказался  удачливее  всех  других  поэтов,
его предшественников: песню он сочинил слишком уж короткую и грустную.
     Однако терявшие терпение Свобода, Равенство и Братство  вскоре  заявили
о себе. Арман предоставлял убежище  политэмигрантам:  полякам,  стремившимся
освободиться от  русского  ига;  немецким  революционерам,  которые  раз  за
разом,  с  присущей  их  народу  аккуратностью"  терпели  неудачи  в   своих
покушениях  на  кайзера;  венграм"  еще  мечтавшим  о  Кошуте;   итальянцам"
готовившим убийство своего короля;  сербам,  ожидавшим  падения  Габсбургов.
Все чаще после того, как Анетта со  счастливой  улыбкой  взбегала  на  пятый
этаж"  в  проеме  двери  перед  ней  открывался  вид  на  группу  субъектов,
составлявших планы покушений в Париже, Вене или Москве на  листочке  бумаги,
на котором еще валялись голова с круглыми глазами и кости от  приготовленной
по-русски селедки. Они проводили там ночь, либо засыпая прямо на полу,  либо
с неутомимой горячностью обсуждая до самого рассвета  политические  новости,
что приносили из своих стран свежеизгнанные товарищи.
     С каким  возбуждением,  с  каким  энтузиазмом  встречали  они  малейший
слушок,  цепляясь  за  каждую  ниточку  надежды,  видя  во    всем    знаки,
благоприятные для  себя,  каждый  день  ожидая  необычных,  резких  перемен,
бунтов, которые ничто не сможет остановить и  которые  позволят  им  наконец
все взять в свои руки и прийти через кровь к чистоте,  а  через  бойню  -  к
справедливости.  Все  они  считали,  что  окружены   всемирной    симпатией;
угнетенные слои общества только и ждут сигнала, чтобы восстать, массы на  их
стороне, это всего лишь вопрос нескольких месяцев, недель, часов. Ни  одного
рабочего среди них, ни одного сына рабочего или  крестьянина;  русские  были
все благородного происхождения и часто носили  известные  фамилии;  немцы  -
романтичные буржуа, страстно  влюбленные  в  поэзию;  итальянцы  -  любители
бельканто, мечтавшие превратить человечество в песнь любви и красоты,  чтобы
претворить в жизнь оперы, которые они в себе ощущали. Все они несли на  себе
отпечаток такого  аристократизма  души  и  такой  изысканности  чувств,  что
запросто подменяли Дамой-Человечество  ту  другую  Даму,  которую  воспевали
трубадуры в эпоху куртуазной любви; человека они делали  божеством,  а  свою
политическую веру  -  церковью;  в  революции  они  искали  более  подлинные
дворянские  титулы,  нежели  те,  которыми  многие  из  них  были  наделены;
пораженные  впоследствии  интеллектуальным  капитулянством  -   естественным
следствием их чересчур взыскательных стремлений, некоторые из них,  примкнув
к фашизму и нацизму, совершили типичное самоубийство  разочарованной  любви.
Были среди них великие мечтатели  с  чистыми  сердцами,  швырявшие  бомбы  в
парламентах,  где  великие  буржуазные  ораторы  распинались  перед   своими
любовницами, и гордо восходившие на эшафот, преподнося таким  образом  мечте
в знак почитания отрубленную голову.  Напрасно  пыталась  их  трагическая  и
отчаянная  жестокость  нарушить  последний  сон  истекающего  столетия;  они
обладали слишком тонким слухом и уже слышали отдаленный  гул  вала  истории,
который должен был хлынуть мощным потоком, но им  не  хватало  ни  терпения,
чтобы его дождаться, ни власти, чтобы его ускорить.
     Анетта заставала их  всех  в  маленькой  комнатке:  сгрудившись  вокруг
стола с хлебом и  засохшей  колбасой  на  газетной  бумаге,  они  мечтали  о
каком-нибудь  чудодейственном  кратчайшем  пути,   каком-нибудь    сказочном
подвиге, который  привел  бы  прямо  к  цели,  избавив  их  от  медленной  и
приводящей в отчаяние  воспитательной,  пропагандистской  и  организационной
работы. Один из них - русский - скрывался там в течение двух недель; он  был
толстый, лысый и бородатый, я от него весло табаком. В Женеве  он  дожидался
денег, которые должна была прислать ему  мать,  чтобы  он  мог  вернуться  в
Санкт-Петербург и убить царя. Он постоянно рассказывал  о  матери,  объясняя
всем и каждому, какая это выдающаяся, храбрая и  умная  женщина.  Его  звали
Ковальский, а его мать действительно была  знаменитой  графиней  Ковальской;
сосланная в Сибирь за  революционную  деятельность,  она  стала  там  тайной
советчицей  и  вдохновительницей  Чулкова.  Несколькими    неделями    позже
Ковальский действительно вернулся в Россию, но вместо того,  чтобы  взорвать
царя, он нечаянно взорвал родную мать,  не  сумев  предотвратить  несчастный
случай, вызванный бомбой его собственного приготовления. Был также  Килимов,
молодой офицер, бывший  кадет  пажеского  корпуса,  молчаливый,  задумчивый,
замкнутый человек,  убивавший  время,  играя  в  шахматы  с  самим  собой  и
постоянно  проигрывая,  что,  по-видимому,  вызывало    у    него    мрачное
удовлетворение. И  Наполеон  Росетти,  маленький  жизнерадостный  итальянец,
уроженец Кремоны, который играл на скрипке  в  ресторанчиках  и  никогда  не
прогуливался по Женеве без бомбы в своем таком безобидном с виду футляре.
     - Никогда не знаешь, мадемуазель, - любезно объяснял  он  Анетте,  -  с
кем выпадет встретиться на посещаемых  такой  благородной  публикой  берегах
Женевского озера. Так что мой девиз: "Всегда готов услужить".
     В "Эссе об искусстве" сэра Бертрана Мура, опубликованном в  1941  году,
Леди Л. нашла замечательный пассаж, который, по  ее