о время этого своего вынужденного бездействия, когда его  всюду  искала
полиция; и хотя она не показывала виду, нотки ревности, которые  угадывались
за его бравурными речами, приводили ее в восторг. Она никогда не была  нужна
ему, и вот теперь наконец впервые у нее появилось чувство полного  обладания
им. Когда он грубо сжимал ее в объятиях, что являлось своеобразным  способом
борьбы  с  переполнявшей  его  нежностью,  когда  он,  случалось,   бормотал
ругательства, которые она тут  же  гасила  своими  поцелуями,  в  его  почти
отчаявшемся взгляде читалась такая любовь, что ее не в силах были скрыть  ни
насмешки, ни его  развязные  и  циничные  выражения.  Она  чувствовала,  что
одерживает верх, что Свобода, Равенство и Братство ослабляют хватку и  Арман
выскальзывает из их  объятий.  Человечество  тогда  становилось  всего  лишь
далеким звуком рожка в глубине леса, едва-едва пробивающимся сквозь  плотные
стены зарослей. Она была нужна ему, все остальное  не  имело  значения.  Она
склонялась над ним, ее растрепанные волосы струились по обнаженной  груди  и
лицу Армана, и так легко и радостно становилось у  нее  на  душе,  возникало
такое сильное желание сохранить его дм  себя  одной  и  навсегда,  что  губы
невольно  вспоминали  старую  песню  парижских  улиц  ее  детства,  и   этот
банальный,  простенький  ритурнель  казался  ей  человечнее   любых    самых
возвышенных речей:

     Не знаю чувства я сильней
     Любви моей,
     Любви моей.
     Клянусь, что дня не проживу
     Я без того, кого люблю,
     Кого люблю...

     Придворный поэт в изумлении поднял голову: Леди Л. пела.  Остановившись
под веткой цветущей сирени, она пела  по-французски,  пела  необычайно  юным
голосом, что никак не вязалось с ее седыми волосами. Ибо голос не  постарел,
и это немного смущало.  Затем  песня  угасла  у  нее  на  губах,  и  теперь,
несмотря на улыбку, в глазах  стояли  слезы,  а  рука  нежно  ласкала  ветку
сирени; сэр Перси отвел взгляд, опустил голову и  тростью  принялся  чертить
квадратики на дорожке.
     Войдя  однажды  вечером  в  убогое  жилище  с  замороженным    фазаном,
виноградом и бутылкой вина в корзине, она застала Альфонса  Лекера  и  жокея
сидящими на кровати и внимающими Арману, который лихорадочно  ходил  взад  и
вперед по комнате. Он рассеянно кивнул  ей,  и  Анетте  не  надо  было  даже
вслушиваться  в  его  слова,  чтобы  понять:  его  маниакальная  идея  вновь
завладела им. Лекер, хотя и сохранивший еще  всю  свою  недюжинную  силу,  а
также мрачновато-наглый и самоуверенный вид, вступал уже в последнюю  стадию
известной болезни, которая выдавала  себя  лишь  расширенными  зрачками.  Он
сидел с тупым выражением на кирпично-красном  лице.  Саппер  же,  с  грустью
посмотрев на девушку, перевел взгляд на сигарету: надеясь  на  свое  крепкое
телосложение, Лекер уже  несколько  лет  как  прекратил  лечение  ртутью.  В
комнате был еще один  человек,  вертлявый  и  лысый  коротышка-итальянец  по
имени Маротти, который  все  время  радостно  потирал  ладони,  так,  словно
собирался провернуть выгодное дельце. Они  обсуждали  план  убийства  короля
Италии Умберто на премьере  новой  оперы  Верди.  Анетта  бросила  корзинку,
разрыдалась и убежала.
     А дальше случилось  то,  что  случалось  всегда.  В  очередной  раз  ей
пришлось  расстаться  со  своими  драгоценностями,  и  вся  выручка  -    не
составившая и трети их стоимости - ушла  на  подготовку  покушения.  Дело  о
паре серег,  подаренных  ей  Дики,  было  типичным  в  странных  отношениях,
объединявших Анетту, Глендейла и Армана. Это  были  относительно  небольшие,
но удивительно чистые бриллианты, подлинный шедевр гранильщиков  Амстердама;
каждый вечер Анетта  выкладывала  их  на  ладонь,  как  двух  веселых  живых
зверьков. Когда Арман затребовал серьги, она тотчас  сняла  их  и  протянула
ему, лишь тяжело вздохнув, и серьги тут же были  проданы  в  "Галлиере".  На
следующий день за ужином  Глендейл,  взглянув  на  Анетту,  довольно  резким
тоном спросил, кому они продали драгоценности. Он их  немедленно  выкупил  и
вручил ей. Вскоре серьги  снова  попали  в  руки  "Боевой  группы"  и  опять
оказались в "Галлиере",  и  Глендейл,  отчитав  Анетту,  не  без  некоторого
раздражения выкупил их еще раз.  Леди  Л.  часто  смеялась,  вспоминая,  как
серьги троекратно выкупались у изумленного ювелира и как,  несмотря  на  все
обещания, даваемые ею с  самым  невинном  видом,  она  неизменно  передавала
украшения Арману.
     В конце концов терпение Глендейла истощилось: он устроил  Анетте  сцену
и, оставив ее всю  в  слезах,  сел  в  свой  желто-черный,  известный  всему
Милану, экипаж и велел отвезти его в новое убежище террористов, за  которыми
он установил  постоянное  наблюдение,  так  как  боялся,  чтобы  полиция  не
нагрянула туда в тот момент, когда там подле своего  опасного  возлюбленного
будет находиться очаровательная графиня де Камоэнс. Такой  скандал  серьезно
расстроил бы его планы, и поэтому он заботился о безопасности террориста  со
все растущим раздражением, против которого было бессильно  даже  никогда  не
покидавшее его чувство юмора. В черной шубе, сопровождаемый двумя лакеями  в
ливреях и цилиндрах, он театрально переступил порог  подпольной  типографии;
Арман как раз запускал в работу пресс, а  Маротти  доводил  до  совершенства
один из своих памфлетов, которыми анархисты заполнили в то время весь  север
Италии. Глендейл спустился по ступенькам задней комнаты, испепелил  взглядом
почтенное собрание, подошел к Арману и, вытащив бумажник, сухо спросил:
     - Сколько точно вам нужно,  чтобы  устроить  покушение  на  Умберто?  Я
готов взять на себя все расходы по  мероприятию,  но  должен  попросить  вас
оставить эти серьги в покое. Она дорожит  ими.  Если  не  возражаете,  будем
считать, что таким образом вы делаете ей подарок.
     Взрывной механизм бомбы, оставленной в королевской ложе,  не  сработал,
и Умберто пришлось подождать до 1900 года, чтобы его убили.  Кстати,  Анетта
к этому моменту обнаружила в себе некоторую тягу к королям и  сожалела,  что
их больше не осталось. Она прекрасно понимала, что время от времени  следует
убивать одного или двух, в назидание остальным, чтобы не заносились,  но  ей
нравился  их  внешний  блеск,  помпезность  их    появлений,    музыкальное,
пурпурно-золотое обрамление, сабли наголо и перья, тиары и реверансы, -  вот
уж действительно кто жил в свое удовольствие.  Слишком  свежи  еще  были  ее
уличные воспоминания, чтобы не  испытывать  восхищения  хорошо  поставленным
спектаклем королевской власти.  Ей  нравились  роющие  копытом  землю  кони,
щеголяющие султанами генералы и кардиналы на паперти: она питала слабость  к
пурпурной кардинальской мантии, да и вообще считала, что  Церковь  одевается
довольно неплохо. В мире так не хватает красок, блеска и  красивых  нарядов,
но для того и короли, чтобы радовать глаз. Необходимо помешать  им  править,
и только. Ее, кстати, мало  беспокоило,  что  все  они  кончат  на  эшафоте,
важно, чтобы их повели туда с большой помпой.
     Террористическая  жилка  была  в  ней  уже  достаточно  сильна,   чтобы
позволять ей ко всему, что по  их  воле  обращалось  в  прах,  относиться  с
некоторой долей иронии и с легким сердцем.
     Первая попытка освободиться от тяготившего ее бремени была  предпринята
ею спустя некоторое время после инцидента с  серьгами  и  перед  их  с  Дики
отъездом на карнавал в Венецию. Имя Армана Дени тогда шло первым номером  во
всех списках анархистов, разыскиваемых полицией, и они,  чтобы  встречаться,
вынуждены  были  принимать  нескончаемые  меры  предосторожности.   Явившись
однажды после бала у княгини  Монтанези  на  свидание  к  своему  любовнику,
ждавшему ее в закрытой карете, Анетта заметила, что
     Арман как-то хмуро, с  презрением  посмотрел  на  нее.  Она  не  успела
переодеться, и в  свете  газовой  горелки  ее  шея,  мочки  ушей,  пальцы  и
запястья сверкали изумрудами и бриллиантами,  которые  одолжил  ей  на  этот
вечер Глендейл.
     - Я ведь должна соблюдать правила игры, Арман, - сказала она робко.
     - И тем не менее эта вызывающая роскошь оскорбительна для тех,  кто  во
всем мире подыхает с голоду.
     Некоторое время они молча катили по улицам Милана.  Затем  вдруг  Арман
крикнул вознице название квартала,  в  котором  она  никогда  не  была.  Они
продолжали ехать, не разговаривая, словно  чужие.  Анетта  приуныла:  немало
было в ее жизни всяких  неприятностей,  но  ничто  не  доставляло  ей  таких
мучений, как страх потерять его.  Когда  они  оказались  в  узких  и  темных
улочках Кампо, Арман остановил карету.  Они  вышли.  Лунный  свет  падал  на
мостовую, отражаясь в лужах грязи.  Воздух  вонял  затхлостью  и  отбросами.
Прохожих  не  было.  На  тротуаре,  прислонившись  к  стене,  сидела  старая
нищенка; завидев их, она тут же протянула руку. Не говоря  ни  слова,  Арман
сорвал с Анетты серьги, колье, браслеты и кольца, нагнулся  над  неподвижной
старухой в осторожно, почти нежно, нацепил на нее  серьги,  защелкнул  колье
на ее тощей  шее,  надел  кольца  и  браслеты  на  ее  скрюченные  пальцы  и
запястья. Затем он положил руку ей на плечо.
     - Прими их, - произнес он с такой доброй, нежной улыбкой, что  Леди  Л.
запомнила ее на всю жизнь. - Они тебе принадлежат по праву.
     Отягченные золотом и камнями руки старухи тяжело упали вниз.  Мгновение
она оставалась неподвижной, бесстрастно разглядывая Армана,  затем  опустила
голову.
     Вдруг что-то  в  поведении  нищенки  поразило  Анетту.  Она  нагнулась,
заглянула в ее открытые глаза,  вскрикнула  и  с  рыданиями  убежала  прочь;
старуха, не совладав с волнением, скончалась.
     На следующий день все миланские  газеты  писали  о  "самой  невероятной
загадке века" -  старой  нищенке,  найденной  мертвой  в  квартале  Кампо  с
бесценным  колье  на  шее,  бриллиантами  по  двенадцати  каратов  в   ушах,
приколотым к ее  лохмотьям  золотым  скарабеем  и  браслетами  из  золота  и
изумрудов на холодных запястьях.
     Адвокаты  Глендейла  потратили  два  года  на   то,    чтобы    вернуть
драгоценности, доказывая, что они были  похищены  в  гостинице  из  шкатулки
подзащитного. Какие только гипотезы не выдвигались,  однако  имя  Анетты  не
всплыло ни разу - ни в газетах, ни в ходе  следствия.  Итальянский  писатель
Ардити положил этот случай в основу одного из самых известных своих романов.
     Анетта всю ночь проплакала у себя  в  номере.  У  нее  даже  подскочила
температура, и она несколько дней  не  вставала  с  постели.  Впервые  после
знакомства с Арманом  она  его  боялась.  Она  чувствовала  себя  униженной,
презираемой, отвергнутой, и вся та  энергия,  необузданность,  страсть,  что
еще оставались в ней, вся оскорбленная женственность  побуждали  ее  перейти
грань,  которая  отделяет  любовь  от  ненависти;  одной  иронии  было   уже
недостаточно, кокетничанье, шутки теряли смысл  и  свои  защитные  свойства;
она отдалась водовороту страстей,  эмоций:  к  дерзким  мечтам  о  торжестве
возмездия  примешивались  глубокое  отчаяние  и  душевная  боль,   притупить
которую были не в  силах  даже  слезы.  Едва  оправившись  от  болезни,  она
поездом уехала в Комо искать защиты и утешения подле того, кто  единственный
по-настоящему ее понимал и во всем поддерживал.
     - Я больше так не могу, Дики, Не могу больше. Не могу и... не хочу.
     Глендейл нежно прижал к плечу голову  расплакавшейся  девушки.  На  его
бесстрастном, с восточными черточками,  лице,  в  застывшем  взгляде  слегка
раскосых глаз промелькнуло  выражение  радости  -  как  у  человека,  весьма
довольного тем, что ему наконец удалось похитить из Лувра саму "Джоконду".
     - Я умоляю вас, Дики, помогите мне. Он погубит меня...  а  я...  я  так
его люблю!
     - Успокойтесь,  вы  с  ним  оба  -  страстные  натуры,  вам  совершенно
недоступны умеренные широты, а только на них  человек  еще  сохраняет  шансы
продлить свое счастье. У него - экстремизм души и идей, у вас  -  экстремизм
сердца и чувств... Очень скверно! Страсти, как сердечные, так и  идейные,  в
конечном счете превращают мир в джунгли. Вспомните эти  строчки  из  Уильяма
Блейка: "Tiger, tiger, burning bright, in the forests of the  night..."16  Я
не знаю более яркого и точного образа страсти...
     - Но что же делать, Дики, что делать?
     - Полноте, дитя мое, ведь это так просто! Откажитесь от встреч  с  ним.
А чтобы вы меньше страдали первое время,  мы  могли  бы  уехать  месяцев  на
шесть в Турцию. Весна на Босфоре залечивает любые раны.
     - Это не  поможет,  Дики.  Слишком  близко.  Стоит  мне  только  оттуда
вернуться, как я тотчас брошусь к  нему  в  объятия.  Я  не  могу  без  него
жить... Боже мой, Дики, что со мной станет?
     Глендейл задумался.
     - Мне, право, видится только одно, что мы можем сделать,  -  сказал  он
наконец. - Учитывая ту исключительную страсть, какую он вам  внушает,  выбор
у нас не большой, верно? Необходимо сделать так, чтобы у вас просто не  было
физической возможности видеться с ним. Вначале будет нелегко, но жизнь  есть
жизнь, и через год или два нам, я уверен, удастся преодолеть эту трудность.
     - Поверьте, это бесполезно. Даже если мы с вами уедем в Китай.  Я  себя
знаю.
     - Видите ли, это, не совсем то, что я имею в  виду,  -  доброжелательно
проговорил Глендейл. - Мне  кажется,  единственный  способ  отгородиться  от
него - толстые стены да непрерывный, строжайший  надзор,  который  лишил  бы
Армана всякой возможности встречаться с вами.
     - О чем вы? Не могу же я все свое время проводить в крепости.
     - Да нет же, дитя мое. Не вы. Он. Это очень легко  устроить"  поверьте.
Нам  не  составило  бы  никакого  труда  заточить  Армана  в  одну  из   тех
респектабельных тюрем, что итальянцы унаследовали от австрийцев  и  содержат
теперь в образцовом порядке.
     Она с ужасом посмотрела на него:
     - Дики, вы чудовище! Я вам категорически запрещаю! Если вы сдадите  его
в полицию, вы меня больше никогда не увидите! Я покончу с собой.
     Он взял ее за руку:
     - Анетта, подумайте как следует.  Здоровье  у  меня  не  ахти  какое...
Врачи говорят, старею. Детей у меня нет. Когда я думаю о своих садах,  своей
любви,  своих  картинах...  И  вы,  и  я,  мы  оба  обладаем    способностью
привязываться к предметам, как к друзьям,  любить  их,  заботиться  об  этом
загадочном  мире,  который  называют  неодушевленным...   Вещи    становятся
неодушевленными, только когда их  бросают.  Предметам,  чтобы  начать  жить,
необходимо внимание, дружба... Когда я умру,  все  то,  что  составляло  мою
вселенную, рассыплется, рассеется как дым... Осознавать это так  мучительно.
Я хотел бы, чтобы после меня вы  позаботились  о  моем  сказочном  мирке.  Я
хотел бы, чтобы вы вышли за меня замуж.
     Она смерила его недоверчивым взглядом:
     - Дики! Вы даже не знаете, кто я.
     - Я знаю все. Уже почти год я исследую ваше прошлое  и  не  думаю,  что
осталось много такого, чего бы я не знал. Могу даже сказать  больше:  следов
вашего прошлого почти не осталось. Мне далось это нелегко, но теперь  любой,
кто стал бы искать в мэрии свидетельство о  рождении  Анетты  Буден,  только
напрасно потратил бы время.  А  все  эти  глупости,  как-то:  происхождение,
дворянство, титул, - вызывают у меня только смех и даже злость. Я  их  ни  в
грош не ставлю. Моя жена - цыганка - была уличной танцовщицей,  когда  я  ее
встретил, но в ней чувствовалась порода, истинная, природная утонченность.
     Единственное, что стоит ценить в человеке, - это  чувство  собственного
достоинства, и вы в  высшей  степени  наделены  им.  Вы  были  бы  для  меня
превосходной спутницей, идеальной наследницей всего того, чем я владею.  Вез
вас в моих картинах  будут  видеть  только  деньги,  мои  дома  осиротеют  и
постепенно  погрязнут  в  уродстве,  от  моих   садов    повеет    мерзостью
запустения... Нельзя так поступать с вещами, которые любишь,  Анетта,  -  мы
нужны им.
     Она была ошеломлена, потрясена до  глубины  души:  более  трогательного
признания девушка не могла и представить. Но она только покачала головой:
     - Я бы так хотела сказать "да", Дики. Только это невозможно,  это  было
бы нечестно по отношению к вам. Я не могу жить без Армана.  Вы  знаете,  что
это такое.
     Он поцеловал ее в лоб.
     - Да, малыш, - грустно проговорил он. - Да.  Я  знаю,  что  это  такое.
Тогда... Едем в Равенну.
     Но он подал ей мысль о бегстве, и всю ночь она не могла сомкнуть  глаз;
потрясенная, отчаявшаяся, курила сигарету за  сигаретой,  грезила  свободой,
но понимала, что освободиться не сможет. Она начинала сознавать, что  любовь
может стать жестоким рабством и тот, кто захочет разорвать его цепи,  должен
обладать незаурядной силой воли, которой у нее, судя по всему, не было.  Вот
Арман, тот прочно усвоил, что нет ничего  дороже  свободы  и  что  ради  нее
можно  не  колеблясь  пожертвовать  всем,  но  она  определенно  не   сумела
воспользоваться его уроками. Действительно, размышляла она,  вздыхая,  нужно
было выковать  характер,  перейти,  как  он  говорил,  к  прямым  действиям,
проникнуться, наконец, той доктриной,  что  ей  внушали,  и  бросить  бомбу,
чтобы избавиться от своего мучителя.
     Вернувшись из Равенны и снова встретившись с Арманом, она взглянула  на
него  другими  глазами  и  впервые  по-настоящему  попыталась  усвоить   его
беспощадную  логику,   поддаться    убежденности,    сквозившей    в    этом
завораживающем, страстном, звонком голосе, изобличавшем рабство во всех  его
проявлениях  и  отвергавшем  любые  формы  зависимости  сердца  и  рассудка.
Сейчас-то Леди Л. хорошо  видела  противоречие  между  тем,  что  внушал  ей
Арман, образом жизни,  какой  он  вел,  между  той  абсолютной  свободой,  к
которой он призывал" и  его  собственным  порабощением  идеей.  Противоречие
было даже между абсолютной идеей  свободы  и  абсолютной  преданностью  этой
идее, между свободным человеком,  каковым  он  себя  считал,  и  его  полным
подчинением доктрине, идеологии.  Сегодня  ей  казалось,  что  действительно
свободным может быть только тот, кто свободно обходятся  со  своими  идеями,
не полагается на одну только логику, на какую-то одну истину, кто  допускает
свободу действий в отношении всего, в рамках любой  философии.  Быть  может,
нужно даже уметь подняться над своими идеями, убеждениями ради  того,  чтобы
остаться свободным человеком. Чем строже логика, тем больше у  нее  сходства
с тюрьмой; ну а  жизнь  состоит  из  противоречий,  компромиссов,  временных
сделок, и высокие принципы способны не только озарить мир, но и  сжечь  его.
Любимая фраза Армана: "Нужно идти до конца" - могла привести лишь в  никуда,
его мечта о полной  социальной  справедливости  отличалась  чистотой,  какая
бывает только в вакууме. Но ей  было  всего  двадцать,  образования  она  не
получила и не догадывалась даже, какой  разрушительной  силы  может  достичь
логический экстремизм как в истине, так и в заблуждении, она не жила  еще  в
великом веке идеомании; знала  она  лишь  одно:  он  охвачен  всепоглощающей
страстью, она же вынуждена довольствоваться остатками.
     Она заметила также, что о человечестве он  говорил  как  о  женщине,  и
возненавидела эту тираническую, загадочную,  скрытную,  безликую  соперницу,
удовлетворить которую не удалось еще ни одному из мужчин,  -  самое  большое
удовольствие она, очевидно, испытывала,  когда  подталкивала  их  к  гибели.
Невыносимо было слышать, как он постоянно говорит о другой,  склоняться  над
ним, видеть глаза своего возлюбленного, полные  страсти,  грез,  желания,  и
знать, что все это не для тебя. Не она была причиной его жестоких  сердечных
терзаний,  не  для  нее  он  жил,  страдал,  рисковал  головой.   Вся    эта
мужественность, это тело, такое чувственное, такое  горячее,  созданное