для
земных благ, с  мощными  бедрами  и  икрами,  с  крепким  и  гибким  торсом,
сильными  руками,  созданными  для  того,  чтобы  хватать  и  не  отпускать,
принадлежало равнодушной, жестокой и ненасытной  любовнице,  чуждой  и  злой
принцессе, которой он  служил  с  безграничной  преданностью;  осчастливить,
обрадовать, удовлетворить ее - вот единственное, что всерьез его  волновало.
"Она", "эта", "другая"  -  вот  как  думала  Анетта  о  своей  сопернице;  в
человечестве она стала видеть  взыскательную  и  неудовлетворенную  женщину,
которая  хочет  отнять  у  нее  возлюбленного.  Да,  это  была    принцесса,
великосветская дама - безжалостная, жестокая, ужасно капризная  и  обожавшая
кровавые игры. Все остальное - идеи, причины, политические  теоремы  -  было
слишком сложно и нереально, несколько  неприятно,  и  как  только  подходило
время метать бомбы и убивать, чтобы осчастливить  "ее",  "она"  -  проклятая
распутница - прекрасно знала, что есть  мужчины,  которым  это  по  вкусу  и
которые без ума от женщин, что мучают их и требуют  невозможного,  и  "она",
конечно же, была из разряда этих шлюх. И  упаси  Бог  открыто  покритиковать
"ее", сделать какое-либо нелестное замечание: Арман тотчас менялся  в  лице,
словно  она  оскорбила  его  родную  мать,  и  одаривал  ее  таким  холодным
взглядом, что Анетта приходила в полное замешательство.
     - Короли, правительства, полиция, генералы - вот кто ежедневно  наводит
порчу на человечество, - говорил он, яростно комкая газету. - Оно отдано  на
откуп их зверским аппетитам, оно не в силах защитить себя, тогда как  пресса
подавляет его крики, а духовенство призывает к покорности.
     Анетта пожала плечами:
     - Ты же не знаешь, возможно, ему это нравится?
     Он взглянул на нее так свирепо, что у нее все похолодело внутри.
     - Прости, милый, я сама не знаю, что говорю. Мне  еще  столькому  нужно
научиться...
     "Как странно, -  размышляла  она,  проводя  кончиками  пальцем  по  его
красивому  страстному  лицу,  склонившись  над  его  фанатичными,   жгучими,
обиженными глазами, - как  странно,  он  так  же  безнадежно  увлечен  своей
шлюхой, как я им, каждую минуту он рискует быть  уничтоженным  этой  слишком
большой любовью, так же как я своею, он выше всего ставит свободу и  тем  не
менее не может освободиться, я критикую его слепую привязанность, а сама  не
в силах избавиться от своей".
     Все ее опасения рассеивались, как только она вновь встречалась  с  ним.
Отдаваясь ему, она испытывала такое  счастье,  что  не  вызывавшие  сомнения
доводы  покончить  со  всем  раз  и  навсегда  становились   лишь    жалкими
теоретическим построениями, не имеющими ничего общего с реальностью;  и  сам
Арман,  когда  обнимал  ее,  когда  вкушал  наконец  эту  живую,  доступную,
осязаемую реальность, которую можно было прижать к  себе,  ощутить  со  всей
полнотой, когда переживал  этот  внезапно  материализовавшийся  абсолют,  то
отдавался страсти с таким жаром и такой нежностью, что она забывала  даже  о
том, что  хорошо  знала:  все  это  лишь  минутная  передышка,  отдохновение
опустившегося  на  землю  звездного  странника.  Они  соединялись  тогда  на
краткий миг в счастливой банальности.
     - Я люблю тебя, ты знаешь.
     - Молчи, Арман, а то она услышит...
     - Кто?
     - Та, другая.
     - Не понимаю.
     - Брось, Арман, ты прекрасно знаешь, о ком я. Человечество.
     Он смеялся, играя ее волосами.
     - Не преувеличивай. А то я подумаю, что ты ревнуешь меня к нему.
     - Знаешь, у него повсюду свои шпионы. Они  могут  на  тебя  донести.  В
такой-то день такой-то субъект любил  женщину  в  таком-то  месте.  Злостное
преступление.  Свобода,  Равенство  и  Братство    были    там    и    могут
засвидетельствовать.
     - Ну и что дальше?
     - Дальше... не знаю. Тебя предадут суду.
     - И оправдают.
     - Вот видишь, ты не любишь меня...
     - Человечеству я скажу:  я  люблю  одну  женщину,  она  разделяет  наши
взгляды.  Отважная,  умная,  верная  боевая  подруга...  Серьезно,  скоро  я
попрошу  тебя  помочь  нам.  Все  складывается  в  нашу  пользу.   Репрессии
ужесточаются. Рабочие страдают больше других  и  автоматически  примыкают  к
нам.
     Она задумчиво смотрела на него и вздыхала.
     "Боже мой, - размышляла она, - зачем я связалась  с  идеалистом,  зачем
не влюбилась в свинью, как все? Не было бы никаких хлопот!"  Но  она  знала,
что это неправда. Напротив, блеск сжигавшего его пламени  притягивал  и  ее.
Как  всякая  женщина,  она  испытывала  мучительное,  инстинктивно  властное
желание обратить на себя всю ту неясность, что в нем была, обладать  ею,  не
уступать никому, будь то даже целое человечество, это диковинное,  способное
на такую страстность и такую верность существо...
     - Ну-ну, Анетта, почему ты плачешь?
     - Ах, оставь меня.
     Терроризм тогда достиг, особенно во Франции, своего  апогея.  Банкиров,
политиков - и продажных, и честных -  убивали  прямо  на  улицах  и  даже  в
здании  самого  парламента;  в  общественных  местах,  в  кафе,   посещаемых
"паразитами", взрывались бомбы; Глендейл в конце концов изъял у Анетты  все,
что осталось от  ее  драгоценностей.  Армана,  постоянно  менявшего  адреса,
никогда не ночевавшего дважды в одном и том  же  месте,  охраняли  студенты,
двое из которых, защищая его, погибли; она никогда не  знала,  где  и  когда
они встретятся в следующий раз. Получив вдруг  записку  с  вызовом  на  борт
рыбацкого баркаса, она мчалась на озеро  в  Стрезу,  где  ее  ждал  Арман  в
красной  рубахе  и  синем  колпаке  pescatore17,  и  она  проводила  ночь  в
рыболовной сети, как плененная русалка. Затем от него вновь не  было  вестей
неделю  или  две,  а  газеты  уже  сообщали  об  очередном  покушении  -  на
торжественном открытии нового вокзала в Милане в  толпе  адским  устройством
ранена девочка, - и она, несчастная, встревоженная,  готовая  взбунтоваться,
на сей раз по-настоящему, ждала, пока очередное послание  не  заставляло  ее
мчаться на кладбище Кампо  Санто  в  Геную,  где  среди  гипсовых  святых  и
окаменевших ангелов перед ней  внезапно  вырастал  Арман.  Неоднократно  они
встречались  также  в  доме  Габриэле  Д'Аннунцио,  звезда  которого  только
начинала тогда восходить в небе Италии. Их знакомство состоялось  в  манере,
если так можно сказать, типичной для раннего Д'Аннунцио, который  над  своей
жизнью работал с таким же вдохновенным усердием, как и над  своими  стихами.
Прогуливаясь однажды  вечером  по  Кампо  Санто,  они  заметили  невысокого,
элегантно одетого молодого человека, следовавшего за  ними  по  пятам  среди
вычурных памятников самого знаменитого кладбища в мире.  Решив,  что  он  из
полиции, Арман уже было потянулся к пистолету, спрятанному под курткой,  как
вдруг незнакомец,  подойдя  ближе,  чрезвычайно  галантно,  хотя  и  не  без
некоторой дерзости, поздоровался.
     - Меня зовут Габриэле Д'Аннунцио, и я поэт, - сказал он.  -  У  меня  к
вам просьба, и я заранее  прошу  извинить,  если  вы  сочтете  ее  несколько
необычной.  Не    согласитесь    ли    вы,    сударь,    вы,    мадемуазель,
облагодетельствовать мой очаг?
     Арман смерил его холодным взглядом:
     - Боюсь, я не понимаю, о чем вы.
     - Свой дом - где  я  живу  один  -  я  бы  хотел  предоставить  в  ваше
распоряжение,  чтобы  любовь  и  красота  освятили  новое  жилище  поэта   и
одухотворили стихи, которые я собираюсь там писать...
     Д'Аннунцио  рассказывает  эту  историю  иначе.  По  его   версии,    он
предоставил дом влюбленной парочке без средств, встретившейся  ему  в  Кампо
Санто в Генуе в тот момент, когда  они  собирались  вместе  распроститься  с
жизнью. Прочитав впоследствии этот рассказ в одном из писем поэта,  Леди  Л.
узнала, что ее  представили  молоденькой  цветочницей  с  корзиной  пармских
фиалок в руке, которые она бросала на "холодную землю,  готовую  принять  их
последние поцелуи", и что она обладала "бесподобной  красотой  неукрощенного
животного". Однако Леди Л. умела  ценить  поэтические  вольности,  и  ей,  в
целом, было приятно это сравнение с "неукрощенным животным".
     Вслед  за  тем  произошли  два  события,  побудившие  Анетту    принять
жесточайшее  с  точки  зрения  логики  решение,  одним  из  самых    удачных
последствий которого было упрочение британской короны.
     Однажды она по первому зову секретаря Глендейла  отправилась  к  своему
другу: Дики лежал в постели, лицо его посерело и осунулось, щеки  ввалились,
глаза еще больше сузились;  к  признакам  возраста  теперь  прибавились  еще
следы  болезни.  В  руке  он  держал  миниатюру,  на  которую   смотрел    с
неподдельной нежностью; это была работа Гольбейна,  и  уж  ей-то  смерть  не
грозила. Двое мужчин стояли у  изголовья:  знаменитый  кардиолог  Манзини  и
синьор Феличчи, антиквар из Милана. Как только оба итальянца ушли,  Глендейл
грустно улыбнулся самому прекрасному из всех творений,  но  это  было  живое
творение, наделенное волей и независимым умом, что  крайне  осложняло  жизнь
почитателя искусства.
     - Манзини дает  мне  год.  Думаю,  он  меня  недооценивает,  его  может
продлиться и год, и два, и полгода. У моих племянников, наверное, уже  текут
слюнки, а молоток оценщика  готов  произвести  четыре  роковых  бетховенских
удара на аукционе... Согласны ли вы выйти за меня замуж?
     - Но я не могу, не могу! - воскликнула она.  -  Вам  этого  никогда  не
понять...
     - Анетта, свобода - это самое  ценное,  что  есть  на  земле,  так,  по
крайней мере, нас учили и учат все философы и  все  истинные  революционеры.
Вы не можете до конца своих дней оставаться рабой этой страсти. Если  вы  до
сих  пор  не  воспользовались  уроками  Армана,  то  вы  просто  недостойная
ученица. Во всяком случае, в созданном им мире джунглей его  идеалистическая
страсть - этот тигр, как говорит Блейк, - в конце концов  проглотит  его,  а
вместе с ним и вас. Восстаньте против вашего тирана,  если  он  не  способен
восстать против своего. Сбросьте иго. Освободитесь.  Пусть  даже  для  этого
вам прядется бросить бомбу  в  своего  безжалостного  господина.  Подумайте,
дитя мое, и поскорее дайте мне ответ.
     Она беззвучно заплакала, не зная, как быть,  какому  святому  молиться.
Она чувствовала, что это ее последний шанс и что  времени  у  нее  в  обрез.
Если Дики исчезнет, ничто не спасет ее от падения; однако она смогла  только
упрямо покачать головой.
     Лишь несколько дней спустя судьба пришла к ней на помощь, навязав  свое
решение: она обнаружила, что беременна. Леди Л. не раз задавалась  вопросом,
как бы сложилась ее жизнь, если бы не это вмешательство Провидения:  Болдини
и Сарджент не написали бы  ее  портретов,  род  Глендейлов  остался  бы  без
наследника, английская церковь, империя и партия консерваторов  потеряли  бы
несколько своих самых верных приверженцев, а Англия - одну из самых  знатных
своих дам.
     - Как все-таки непредсказуема жизнь, - сказала она,  мечтательно  глядя
на сэра Перси.
     Лицо Поэта-Лауреата исказилось в гримасе  недоверия;  остановившись  на
дорожке, он сжал свою трость с такой силой, что Леди Л. на миг подумала,  не
начнет ли он размахивать ею в воздухе, чтобы разогнать воображаемых  ехидных
демонов, как бы окруживших его со всех сторон.
     Как  только  исчезли  последние  сомнения  относительно  состояния   ее
организма, она начала действовать с железной  решимостью,  подавляя  эмоции,
даже мысли, и, что было особенно характерно для ее нового настроения,она  не
сказала Дики о своей беременности, несмотря на все доверие, которое  к  нему
питала. Всячески избегая  риска,  она  незамедлительно  принялась  бороться,
жестоко я отчаянно, за будущее своего ребенка,  с  инстинктивным  упрямством
дикого зверя, повинующегося древнейшему закону природы.
     Последняя встреча с  Арманом  состоялась  на  Боромейских  островах  на
озере Лаго-Маджоре. В то время острога  еще  были  собственностью  семейства
Боррилья, которое ее и пригласило.  Арман,  не  испугавшись  сильной  волны,
приплыл на свидание в лодке. Надев белое платье, Анетта, с зонтиком в  руке,
с рассвета ждала его на мраморной лесенке, которая вела к пристани  частного
порта. Он двинулся вслед за ней по дорожке, по  обе  стороны  которой  росли
кусты  роз:  это  были  последние  сентябрьские  розы,  с  бархатисто-нежным
запахом, который неизбежно приходит к цветам, так же как мудрость - к людям.
     Она сообщила ему, что в октябре Глендейл намеревается закрыть  виллу  и
увезти все драгоценности в Англию; поскольку Движение, как всегда,  страдало
от нехватки денег, это был  их  последний  шанс  поправить  свои  финансовые
дела. Она обещала провести выходные на вилле  у  озера  Комо;  там  будут  и
другие гости, но она подсыплет снотворное  в  их  бокалы  с  вином,  что  же
касается слуг, то укротить их не составит труда.  Разумеется,  вначале  надо
убедиться, что планы Глендейла не изменились.
     Леди Л. до сих пор не могла забыть ту почти физическую  душевную  боль,
которая разрывала ей сердце. Она помнила жужжание ос вокруг розового  куста,
охватившее ее ощущение глубокого, полного отчаяния и безысходности, а  также
почти яростной злобы - замысловатый коктейль чувств, где верх брал то  гнев,
холодный, ироничный, острый, как когти,  то  нежность,  жалость,  стремление
защитить, спасти и убить, чтобы не мучиться, что  совершенно  сбивало  ее  с
толку. Все осложнялось еще и тем,  что  Арман  обнаружил  такую  нежность  и
признательность,  такую  ласку,  выглядел  таким  веселым,    преисполненным
надежд, а она испытывала такое счастье, любуясь  знакомыми  чертами,  сквозь
которые, как уже казалось, проглядывали черты шевелившегося в  ней  ребенка,
что, не в силах более  терпеть  эти  противоречивые,  лишавшие  ее  рассудка
порывы, она бросилась в его объятия и разрыдалась у него  на  плече.  Анетта
уже была готова все ему простить и все рассказать,  но,  к  счастью,  прежде
чем она успела произнести хоть слово, в ее друга  снова  вселился  его  бес.
Юный маньяк пустился в пространные рассуждения о новой жизни,  которая  ждет
человечество, освобожденное от всех цепей и избавленное  от  всех  напастей;
он пропел такую оду любви и верности ее сопернице,  так  реалистично  и  так
убедительно расписывая испытания, которые ждут  их  впереди,  что  она  лишь
глубоко вздохнула, и вздох этот унес последние ее тревоги и сомнения.
     - Кстати, только что  сделано  научное  открытие,  имеющее  огромнейшее
значение для  перманентной  революции,  -  подытожил  Арман.  -  Взрывчатка,
простая в изготовлении и в сотню раз мощнее всего того,  что  было  известно
до сих пор...
     - Хорошая новость, - сказала она. - Как чудесно все складывается.
     - Отныне мы сможем  вершить  поистине  великие  дела,  Анетта.  Горстки
смельчаков будет достаточно. Взять власть у загнивающей  инертной  буржуазии
- вполне по силам деятельному меньшинству. Мы победим.
     Она прищурилась, нежно  и  шаловливо  посмотрела  на  него.  Ей  тотчас
вспомнился вкрадчивый, убеждающий голос ее старого  искусителя:  "Вы  должны
наконец восстать против своего тирана. Пора воспользоваться уроками  Армана,
иначе вы просто  недостойная  ученица..."  Она  отвернулась,  улыбаясь  лишь
уголками губ, поигрывая на плече зонтиком, прикасаясь к алой розе  кончиками
пальцем в перчатках.
     - Все наши товарищи считают, что это изобретение открывает  перед  нами
новые перспективы...
     - Не сомневаюсь, друг мой, - сказала она.
     Теперь в ней не оставалось уже ничего,  кроме  иронии.  Именно  в  этот
момент, когда слезы еще подрагивали у  нее  на  ресницах  и  она  осторожно,
кончиками пальцев приподнимала  розу,  разворачивая  ее  к  пританцовывавшей
осе, и родился театральный, язвительный и несколько жестокий  персонаж  Леди
Л. Она еще раз повернулась к Арману и дольше обычного  задержала  взгляд  на
его  лице,  загадочную  и  мужественную  гармонию  которого  могла    отныне
восстановить лишь по памяти. "Поистине Господь не должен  был  делать  Своих
врагов такими красавцами", - подумала она, вздохнув, и с  неуловимо-кошачьей
гибкостью тела, более заметной  даже  при  неподвижности,  чем  в  движении,
коснулась ветки апельсинового  дерева  и  вдруг  явственно  представила  его
жгучий и мрачный взгляд, устремленный на нее из-за решеток клетки.
     - Tiger, tiger, burning bright,  in  the  forests  of  the  night...  -
прошептала она.
     - Что ты сказала?
     - Это поэма Уильяма Блейка. Я беру уроки английского.
     Какая несправедливость! Как жестоко было с его стороны  так  обращаться
с ней, вынуждая ее прибегать к столь  ужасным  средствам;  она  никогда  ему
этого не простит, никогда... Она  вынула  из  рукава  кружевной  платочек  и
поднесла к глазам. Он привлек ее к себе, смеясь, сказал:
     - Ну, ну, Анетта. Едва ли это так серьезно, чтобы...
     "Как объяснить, - думала она, напряженно вглядываясь в Армана, - что  в
течение стольких лет он дурачит полицейских всей Европы, но так  ни  разу  и
не попался? Не потому ли, что в полиции работают мужчины, а не женщины.  Они
просто не знают, как взяться за дело".
     Условились, что Арман и два его адъютанта прибудут  в  Комо  в  пятницу
вечером, то есть через день.
     Проведут ночь на вилле графа Грановского, запертой  и  всеми  покинутой
несколько  месяцев  назад,  после  нашумевшего  самоубийства  ее  владельца,
проигравшегося в пух и прах в Монте-Карло; в субботу во второй половине  дня
Анетта бросит за ограду виллы красную розу -  сигнал,  означающий,  что  все
идет по плану, без сюрпризов. В десять часов  компания  явится  во  владения
Глендейла на берегу озера; они свяжут  четверых  слуг,  и,  наполнив  мешки,
трое  мужчин  вернутся  на  виллу  Грановского,  наденут  мундиры   офицеров
австрийской и французской кавалерии -  в  Комо  тогда  ежегодно  проводились
конные состязания - и отправятся полуночным  поездом  в  Геную.  Оттуда  они
немедленно отплывут в Константинополь, где в то  время  был  лучший  в  мире
рынок сбыта краденых ценностей.
     От волшебного слова  "Константинополь"  веяло  таким  романтизмом,  что
стоило только Арману его произнести, как у Анетты  вновь  появилось  желание
передумать и честно  помочь  Арману  разграбить  виллу  Глендейла;  она  уже
представила  себя  в  золотистом  каике  на  Босфоре  в   объятиях    своего
возлюбленного. К счастью, в эту самую минуту она ощутила под сердцем  легкий
божественный пинок, что и помогло ей  вовремя  опомниться.  Нельзя  сказать,
чтобы она была слишком набожной,  но  иногда  она  не  могла  избавиться  от
ощущения, что ей покровительствуют некие по-дружески заботящиеся о ней  силы
добра. Нередко случалось и так, что Бога она представляла в  образе  некоего
всемогущего Дики,  приветливая  и  загадочная  улыбка  которого  витала  над
миром, растворяясь в великолепии цветов и сладости плодов.
     С тех пор  Леди  Л.  не  раз  посещала  Стамбул,  как  теперь  называли
Константинополь,  и  этот  город,  с  его  зловещим  и  немного  извращенным
очарованием, нравился ей, как и прежде; но, разумеется, без  Армана  он  был
уже совсем иным, напоминал  отслужившие  свое  декорации.  В  конце  концов,
нельзя ведь взять от жизни все.
     Как и предполагалось, в условленный день и час Арман нашел  алую  розу,
которую она бросила через ограду. Это  был  искусственный  цветок  из  тюля.
Анетта оторвала его от одной из своих шляп. Настоящие розы долго  не  живут,
а ей хотелось, чтобы в тюрьме у Армана было нечто такое,  что  заставило  бы
его думать о ней.
     Троица мужчин без труда проникла на виллу. Двум  русским  студентам  из
Женевы, Заславскому и Любимову,  было  велено  стоять  на  страже  у  ворот.
Анетта оставила дверь открытой.  Глендейл  от  души  накачал  своих  гостей:
британского консула в Милане, генерала фон Люденкифта,  капитана  герман