ской
императорской команды на конных состязаниях, а также двух других  выдающихся
личностей, чьи имена по прошествия  стольких  лет  вылетели  у  Леди  Л.  из
головы. В свете канделябров их неподвижные лица казались  окаменевшими,  они
все валялись на полу вокруг стола - подле двух лакеев в ливреях,  метрдотеля
и фазана в желе; для большей  надежности  Глендейл  напоил  микстурой  также
слуг и  даже  своего  пуделя  Мюрата.  Было  решено,  что  сам  Дики  только
притворится  одурманенным:  ему  следовало  поберечь  сердце.  Поэтому    он
развалился в кресле в убедительно-живописной позе, краем глаза  наблюдая  за
происходящим: свою живую картину он находил  весьма  удачной.  Что  касается
Анетты, она сама плеснула  себе  более  чем  щедрую  дозу  снотворного,  ибо
знала, что иначе всю ночь не сомкнет глаз.
     Управившись  за  сорок  пять  минут,  Арман,  Альфонс  Лекер  и   жокей
направились с добычей на виллу Грановского. Но не  успели  они  появиться  в
парке, как со всех сторон на них набросились дюжины две  полицейских.  Арман
и  жокей  были  схвачены  немедленно,  а  вот  Лекер,   выкрикнув    ужасное
ругательство, успел выхватить свой старый  нож  апаша  и  пырнул  одного  из
полицейских в живот.  Заславскому  и  Любимову,  которые  сразу  отправились
прямо на вокзал брать билеты  на  поезд,  удалось  бежать;  впоследствии  их
имена упоминались  в  связи  с  террористическими  действиями  нигилистов  в
России:  Любимов  умер  в   Сибири"    Заславский    выжил,    примкнул    к
социал-демократам  и  пользовался  определенным   влиянием    в    окружении
Керенского, за которым последовал и в эмиграцию. Троицу  анархистов  отвезли
в Милан, и в течение нескольких дней все газеты  восторженно  трезвонили  об
аресте Армана Дени и его сообщников;  -  однако  единственное,  что  удалось
вменить  им  в  вину,  было  вооруженное  ограбление  -  никто    из    всей
разоблаченной организации не показал против них; более  того,  суд  побоялся
расправы; вынесенный в конце концов  приговор  -  пятнадцать  лет  каторжных
работ -  выглядел  настоящим  моральным  оправданием  и  с  возмущением  был
встречен всеми здравомыслящими людьми как во Франции, так и  в  Италии,  тем
более что подвиги Равашоля как нельзя  более  кстати  напоминали  поборникам
порядка, что время убийц далеко еще не кончилось.
     Поэт-Лауреат  был  до  того  возмущен  скандальной  историей,   которой
досаждала  ему  Леди  Л.,  что,  не  желая  больше  ее  слушать,   попытался
переключиться и думать  о  более  приятных  и  понятных  вещах,  из  которых
состояла его жизнь. Он призвал на помощь  картины  привычно-надежного  мира,
который ничто не  могло  пошатнуть:  вход  в  клуб  "Будлз";  Сент-Джеймский
дворец; эпизоды последних соревнований по крикету в матче против  Австралии;
"Тайме" с высокомерным спокойствием коротеньких объявлений,  занимающих  всю
первую страницу самой серьезной газеты в  мире,  отодвинув  на  второй  план
редакционные статьи и международную хронику, словно  они  ставили  на  место
Историю с ее войнами и катастрофами и проблемами жизни и смерти,  рабства  и
свободы. Поистине  аристократическая,  даже  немного  нигилистическая,  если
быть точным, позиция, как  раз  в  духе  великой  террористической  традиции
английского юмора,  не  позволяющей  жизни  слишком  к  вам  приближаться  и
становиться назойливой, а также в традициях Леди Л., главным  образом  когда
она с холодной улыбкой истинной аристократки  умело  ставила  второстепенное
впереди главного. Однако напрасно он  силился  убедить  себя,  что  вся  эта
история не более чем выдумка, он начинал различать в  ней,  несмотря  ни  на
что, жуткие отголоски правды. Он был немного знаком с Глендейлом,  существом
фантастическим и способным на серьезнейшие заблуждения, всегда  доставлявшим
массу неудобств Короне.
     Разве  он  не  осмелился  однажды  подарить  принцу  Уэльскому  золотую
машинку  для  обрезки  сигар  в  форме  гильотины?  Что,   возможно,    было
невыносимее всего, так это та непринужденность,  даже  жестокость,  с  какой
Леди Л. продолжала свой рассказ,  пренебрегая  его  сентиментальностью  и  в
особенности тем глубоким чувством, которое он к  ней  испытывали  о  котором
она не могла не знать, хотя он всегда умело скрывал его  за  безукоризненной
сдержанностью. Уже почти сорок лет он любил ее  с  таким  постоянством,  что
порой ему казалось, будто он никогда не умрет. Сэр  Перси  не  в  силах  был
даже представить, как может исчезнуть та нежность, которую он к  ней  питал.
И вот теперь она с такой непосредственностью плевала ему  в  душу,  пыталась
разрушить тот дивный образ, что он носил в своем сердце, и  как  будто  даже
испытывала истинное наслаждение, изображая себя недостойной  своего  доброго
имени и того положения, которое занимала в обществе!
     Всего несколько шагов  отделяло  их  от  павильона,  заостренный  купол
которого устремлялся в синее небо, и сэру Перси все  больше  становилось  не
по себе, когда он думал о  том,  что  ждет  его  за  решетчатой  загородкой,
поросшей скрывавшими вход  дикими  розами  и  плющом,  Эта  атмосфера  места
тайных свиданий тревожила и слегка смущала его. Повсюду среди кустов  роз  и
сирени  виднелись  статуи  резвящихся  купидонов  с  луками  и  стрелами,  с
задранными кверху попками; так обманчиво-приятен  и  насыщен  ароматами  был
воздух этого уголка, что сами бабочки, казалось, порхают  здесь,  охваченные
сладострастной истомой;  Поэт-Лауреат  крепко  стиснул  набалдашник  трости,
невольно  сравнивая  себя  с  сэром  Галахедом,   вооруженным    копьем    и
заблудившимся в каком-нибудь заколдованном саду.	.
     - Мой брак был отпразднован с большой помпой,-вновь подала  голое  Леди
Л. - Мы уехали в Англию, там у нас родился  сын.  Дики  прожил  дольше,  чем
предсказывали врачи, возможно, в этом была и моя заслуга. Королевская  семья
первое  время,  разумеется,  хмурилась,  но  мое   генеалогическое    древо,
восстановленное Дики с помощью одного  из  светил  того  времени,  оказалось
весьма убедительным, так же как и мои фамильные документы  и  портреты  моих
предков, - обнаружение  портрета  моего  прапрадеда,  Гонзага  де  Камоэнса,
написанного самим  Эль  Греко,  что  единодушно  подтвердили  все  эксперты,
стало, как вам известно, одним из величайших событий  в  истории  искусства.
На стыке веков, сквозь  столетия,  проступало  волнующее  сходство  с  моими
чертами, и у меня и вправду вкладывалось впечатление, что я  была  причастна
к славнейшим моментам в судьбе человечества.  Так  что  придворные  круги  в
конечном счете оказались не столь придирчивыми, как я того  опасалась.  Дики
был  этим  несколько  раздосадован  и  лишь  из  любви  ко  мне  смирился  с
отсутствием скандала. Принц Уэльский через третьих лиц передал, что  находит
меня очаровательной, и если я при жизни королевы Виктории так ни разу  и  не
была принята в Букингемском дворце, то это в гораздо большей мере  из-за  ее
маленькой личной войны с Дики, нежели из-за моей персоны. Я  очень  серьезно
отнеслась  к  своим  обязанностям.  Тратила  много  денег.  Окружала    себя
роскошью,  редкой  даже  для  того  времени,  что  было  не  совсем  в  моем
характере; скорее это был способ борьбы с моей соперницей,  желание  бросить
ей вызов, изгнать прочь воспоминание  о  единственном  подлинном  богатстве,
которое я когда-либо знала. Я помогала выжить сотням обездоленных семей,  но
сперва должна была убедиться, что  лица  моих  бедняков  мне  симпатичны.  Я
ничего не хотела делать для другой, для этого человечества без  лица  и  без
тепла,  этой  анонимно-абстрактной  соперницы,  которая,   рыская    вокруг,
высматривала людей доброй воли и пожирала их, тщетно  пытаясь  утолить  свою
жажду абсолюта. Говорят, что она из тех ненасытных в  любви  женщин,  что  в
конечном счете пожирают мужчин, которых возжелают; если это так,  то  вполне
оправданно, что во французском человечество - женского рода.
     Роскошь эта не имела ничего общего с цинизмом, но, думаю,  в  ней  была
приличная  доза  нигилизма,  даже  небытия.  Я  продолжала  таким    образом
объясняться со своим мечтателем  -  пожирателем  звезд.  Это  даже  не  было
провозглашением  веры:  скорее  это  было  состояние  непрерывного    бунта,
экстремизм души, который после Первой  мировой  войны  нашел  в  сюрреализме
столь же отчаянную форму художественного выражения. В Глендейл-Хаузе у  меня
было сто сорок слуг, половина из которых следовала  за  нами,  когда  мы  на
зиму уезжали в Лондон; моя жизнь состояла  из  балов,  театральных  вечеров,
приемов. Я отдавалась этому  вихрю  удовольствий  не  столько  ради  забавы,
сколько - как вам сказать? - для того, чтобы еще больше досадить Арману.
     Дики, конечно, немного ворчал, но был в восторге от того,  какой  прием
мне повсюду оказывали, каким вниманием окружали:  он  думал  о  моих  первых
выходах в свет, на улице дю Жир, и лицо его  озарялось  доброй  улыбкой.  Он
был поистине прирожденным анархистом. Думаю, что я  делала  его  счастливым.
Порой мне случалось грезить о моем ненавистном тигре, но тогда  я  брала  на
руки своего малыша и, услышав  его  смех,  тотчас  понимала,  что  поступила
правильно, и все мои сомнения и  сожаления  улетучивались.  Вскоре  я  стала
одной из элегантнейших и  восхитительнейших  женщин  того  времени;  в  моих
гостиных собирались самые блестящие умы Европы; за моим  столом  обсуждались
государственные дела, и все с готовностью  прислушивались  к  моему  мнению.
Никто  не  догадывался,  что  эти  сказочные  коллекции,  которыми  я   себя
окружила, втайне  оставляли  меня  безразличной  и  что  я  предпочитала  им
подержанные и не представлявшие ценности вещи, которые понемногу собирала  в
восточном павильоне очень дурного вкуса, выстроенном  по  моему  указанию  в
одном из укромных уголков сада. Но я продолжала поединок с  моей  соперницей
и ее воздыхателем, и вскоре коллекцию моих картин, мои  драгоценности,  сады
и виллы стали, к  великой  моей  радости,  приводить  как  пример  упадка  и
разложения аристократии,  не  способной  противостоять  анархистским  идеям.
Художника, писавшего  мой  портрет,  тотчас  заваливали  заказами;  виртуоз,
приглашенный выступить с концертами в моих  гостиных,  решал,  что  наступил
его  звездный  час.  Писатели  посвящали  мне  свои  произведения.  Когда  я
проявляла  некоторую  эксцентричность  вкуса  или  даже    безвкусие,    это
просто-напросто давало начало новой моде. Короче, я старалась изо всех  сил.
Когда Дики умер, шесть лет спустя после  нашей  свадьбы,  я  взяла  на  себя
заботу  обо  всем,  что  он  любил,  и  молчаливый  мир  вещей   мало-помалу
становился моим убежищем и другом. Я вышла  замуж  за  Лорда  Л.  -  хороший
слуга становился уже большой редкостью - и помогла ему  в  его  политической
карьере; партия консерваторов, партия узости ума  и  филистеров,  видела  во
мне самую надежную свою опору и ни в чем мне не отказывала. Я высоко  ценила
отсутствие у них идей, скудость воображения  и  тщетность  их  излишних  мер
предосторожности: я чувствовала, в какую ярость приводят они  мою  соперницу
- человечество, и я, разумеется, заключила союз  с  врагом  моего  врага.  Я
узнала много полезного. Ночи я проводила за чтением, и книги стали для  меня
лучшими друзьями. Либеральные идеи очень  привлекали  меня  здравомыслием  и
умеренностью, но я умела сдерживать себя,  уступать  своим  слабостям  я  не
собиралась.  Мой  сынишка  был  прелестным  ребенком,  с  темными,  горящими
глазами; должно быть, он часто задавался вопросом, почему его  мама  сначала
долго разглядывает его, а затем  вдруг  ударяется  в  слезы.  Я  делала  все
возможное, чтобы прогнать дурные мысли, чтобы  попытаться  быть  счастливой:
концерты, балеты, выставки, путешествия, книги, друзья, цветы, животные -  я
испробовала все. Но мои плечи порой были самой холодной и покинутой вещью  в
мире. Почти восемь лет я таким образом непрерывно вела со  своей  соперницей
легкомысленный и отчаянный бой. А затем однажды ночью...


     Глава XI
     Окно было открыто. Парк растворился в темноте; звезды если и  были,  то
ночь  их  берегла  для  себя.  Леди  Л.  сидела  в  кресле,  закрыв   глаза,
прислушиваясь к отдаленным отзвукам музыки Скарлатти,  доносившимся  как  бы
из прошлого. Покинув своих гостей, она  вышла  из  концертного  зала,  чтобы
выпить бокал хереса и выкурить сигарету. Но  главным  образом,  чтобы  после
несметного числа улыбок и любезных слов побыть одной. Она попросила  квартет
Силади выступить у нее с  концертом,  однако  с  некоторого  времени  что-то
случилось с музыкой, казалось, она состоит из одних сожалений; сама  красота
ее была чем-то вроде упрека, не утихавшего и  в  наступавшей  затем  тишине.
Леди Л. прислонилась головой к подушке. В пальцах у нее догорала сигарета.
     Она услышала робкое покашливание и открыла глаза. Между тем в  гостиной
она была по-прежнему одна. Оглядевшись вокруг повнимательнее,  она  заметила
под тяжелой бархатной портьерой носок грубого, заляпанного  грязью  ботинка.
Какое-то мгновение она удивленно, но безо всякого страха  разглядывала  его:
чтобы ее испугать, нужно  было  нечто  большее,  чем  наличие  за  портьерой
прячущегося  мужчины.  Даже  когда  портьера  раздвинулась  и  к  ней  вышел
незнакомец, она  почувствовала  лишь  легкую  досаду:  сторожа  парка  плохо
делали свое дело. Это был тучный мужчина, короткорукий,  с  белыми  нервными
пальцами, круглым, омраченным тревогой  лицом;  он  смерил  ее  взглядом,  в
котором  к  страху  и  дерзости  примешивалось  то  выражение    изумленного
возмущения, какое неизбежно появляется на  лицах  отдельных  благонамеренных
людей, придавленных лавиной обрушившихся на них неприятностей. Она  опустила
взгляд на его ступни: поистине, они  были  огромны,  а  грязные  ботинки  на
китайском ковре казались особенно  громоздкими.  Испачкано  было  и  пальто:
очевидно, он сорвался, перелезая через стену. Она обратила внимание также  и
на то, что гость не снял шляпу - бросая, по-видимому, вызов, -  и  продолжая
разглядывать ее с оскорбленным, возмущенным видом извечного  полемиста,  чей
яростный взгляд становится самым настоящим социальным требованием.
     -  Громов,  Платон  Софокл  Аристотель  Громов18,  покорнейший    слуга
человечества, - произнес внезапно незваный гость  хриплым  и  до  странности
безнадежным  голосом,  словно  отказывался  ото   всяких    притязаний    на
существование в тот самый момент, когда о нем же и заявлял. - Скарлатти,  не
правда ли? Сам  большой  любитель  музыки,  bel  canto,  бывший  воспитанник
великого  Герцена,  Бакунина,  бывший  первый   баритон    "Ковент-Гардена",
изгнанный с позором за то, что отказался петь перед коронованными особами.
     Леди Л. холодно, с каким-то  ледяным  любопытством  наблюдала  за  ним.
Какое  облегчение  -  после  всех  этих  лет,  проведенных  среди   чужаков,
встретить настоящего знакомого; она вдруг подумала о своем отце,  но  сумела
подавить  чувство  неприязни.  Мужчина  сделал  несколько   шагов    вперед,
переваливаясь как утка; его нежно-голубые  маленькие  глазки,  испуганное  и
влажное от пота лицо придавали ему патетический вид певца, которому не  дали
допеть романс, вылив на голову ушат холодной  воды.  Она  поднесла  к  губам
сигарету, сощурилась и выпустила дым. Все это начинало ее забавлять.
     - Очень щекотливое дело, послание  исключительной  важности,  буквально
вопрос жизни и смерти...Простой  почтовый  ящик  на  службе  человечества...
Человек возродится. Сбросит все путы, найдет счастье в свежести своей  вновь
обретенной природы... наконец-то. Неудобно  сюда  добираться,  собаки  лают,
темень,  хоть  глаз  выколи,  однако  же  вот  он  я,  как  всегда,   сделал
невозможное. Бокал вина был бы весьма кстати.
     Леди Л. знала, что в любой момент может войти кто-нибудь из гостей  или
прислуги, и ради соблюдения приличий она, к сожалению, должна была  положить
конец этому приключению. А  оно  ее  очень  забавляло.  После  стольких  лет
этикета, хороших планер,  вежливого  и  чопорного  общества  удрученный  вид
этого человека, смесь страха и вызова и даже его грязные тяжелые башмаки  на
ковре были как глоток свежего  воздуха.  Но  она  не  могла  себе  позволить
продолжать эту интермедию. Ни в коем случае этот  неприглядный  персонаж  не
должен заметить ее улыбку, как бы адресованную доброму  старому  другу.  Она
нахмурилась, потянулась к колокольчику. И тогда, с  быстротою  иллюзиониста,
мужчина снял котелок, вытащил оттуда розу из красного тюля и вскинул  вместе
с ней руку вверх.
     Леди Л. смотрела на розу не моргая. На ее безучастном лице лишь  слегка
обозначилась вялая улыбка. Она как бы внезапно лишилась всего  своего  тела:
осталась одна пустота, в которой не  было  ничего,  кроме  неистовых  ударов
сердца. Слова ее друга Оскара Уайльда: "Я могу  устоять  перед  всем,  кроме
искушения" - отдались у нее  в  ушах.  Она  протянула  руку.  Платон  Софокл
Аристотель  Громов  как  будто  несказанно  удивился:  он  не  привык    еще
добиваться успеха. Все всегда срывалось,  ничего  не  шло,  были  одни  лишь
недоразумения,  ошибки  в  препятствия,  безразличие  я  нелепость,  но   он
продолжал верить, нежно  любить,  жертвовать  собой.  Человечество  обладало
загадочной способностью вдохновлять на такую любовь, какую  ни  неудачи,  ни
словоблудие,  ни  шутовские  выходки  -  ничто  не  может  поколебать;   это
действительно была очень важная дама, которая  могла  потребовать  от  своих
воздыхателей  невозможного.  Этот  лирический  клоун  пришел  сюда,    чтобы
выполнить свою низменную работу "того-кто-получает-по-мордам", а затем  быть
выпоротым и выброшенным, и вот теперь что-то  вырисовывалось,  упрочивалось,
приобретало смысл, становилось реальностью. Лицо его  просияло,  он  тут  же
отдал ей розу, вздохнул с облегчением, хитровато и наивно  улыбнулся,  смело
подошел к столику и, потирая ладони, налил себе бокал хереса.
     - За красоту жизни! - сказал он, поднимая бокал. - За человечество  без
классов, без рас,  без  партий,  без  господ,  по-братски  объединившееся  в
справедливости и любви.
     - Так что там за послание? - строго спросила Леди Л.  -  Лучше  скажите
мне все, мой друг, отступать слишком поздно. Говорите, иначе я  велю  высечь
вас так, что вы проклянете все на свете. Что это  за  пресловутое  послание,
от кого оно? Я жду.
     Платон  Софокл  Аристотель,  казалось,  совсем  растерялся.    Какое-то
мгновение он моргал, держа в одной руке графин, в  другой  -  бокал,  затем,
еще немного поколебавшись, начал говорить с какой-то  отчаянной  решимостью,
как человек, который прыгает в воду, не зная, выплывет он или нет. Двоим  из
его приятелей - борцам за святое  дело,  проведшим  восемь  лет  в  тюремной
камере, - удалось бежать и добраться  до  Англии,  где  они  надеются  найти
поддержку и защиту. Ранее им будто бы  было  дано  обещание...  Поэтому  они
решили, что ее светлость, быть может, даст у себя костюмированный бал  ровно
через  две  недели...  Нечто  очень  изысканное,  очень  шикарное,   придут,
естественно, и дамы, увешанные самыми дорогими украшениями, -  один  из  тех
вечеров, что умеет устраивать только ее светлость, -  вальсы  и  фейерверки,
паштет из гусиной печенки, шампанское и бутерброды с куропатками, -  короче,
он никогда не  стал  бы  давать  советов,  тем  более  приказывать,  простой
почтовый ящик на.службе человечества,  он  передает  послание,  и  только...
Некоторые оказавшиеся в данный момент без  всяких  средств  к  существованию
люди могли бы присоединиться к маскараду и...
     Он умолк, опустошил еще один бокал хереса, обернулся,  явно  напуганный
тем, что сказал и сделал. Леди Л. быстро соображала.  К  полному  отсутствию
страха примешивалось ощущение радостного  нетерпения,  почти  восторга:  она
вновь увиди