т наконец Армана, все остальное - суета.
     - Это был поистине восхитительный момент, Перси. Я  вдруг  решила,  что
все мне будет наконец возвращено.  Мы  вместе  отправимся  в  Сорренто,  или
Неаполь, или, может быть, еще дальше, в  Стамбул,  о  котором  так  красочно
рассказывал мне во время одного из ужинов наш посол в  Турции.  В  каике  на
Босфоре, с Арманом, можете вы представить что-нибудь  более  упоительное!  В
моем нынешнем положении я могла дать ему все, окружить его  такой  роскошью,
какую только можно себе вообразить, могла содержать его  так,  как  он  того
заслуживал, обеспечить ему достойное  существование.  Разумеется,  я  хорошо
знала, что время от  времени  придется  кого-нибудь  убивать  -  из-за  моих
связей я бы все-таки предпочла, чтобы это был  президент  республики,  а  не
король, - придется иногда прерываться, чтобы взорвать мост или  пустить  под
откос поезд, но и  это  тоже  было  роскошью,  какую  я  теперь  могла  себе
позволить, ничем особенно  не  рискуя:  никому  и  в  голову  не  пришло  бы
подозревать  меня.  Я  на  него  еще  немного  дулась:  забыть  восемь   лет
одиночества, на которые он меня обрек, было нелегко; воистину,  он  поступил
со мной жестоко, и вы можете, если хотите, обвинить  меня  в  легкомыслии  и
слабоволии, но я была готова все простить. Сквозь робкие и  сбивчивые  фразы
Громова мне ясно виделись приказы Армана: речь шла  о  том,  чтобы  обобрать
весь Лондон, лишив его драгоценностей, и  мне  поручалось  составить  список
гостей. Я словно услышала ироничный голос Дики, нашептывающий  мне  НА  ухо:
"Итак,  учитывая,  что  выбора  у  нас  нет,  попытаемся  хотя  бы   немного
поразвлечься..."
     Из  концертного  зала  продолжали  доноситься   отголоски    Скарлатти.
Подвыпивший Громов покачивал  в  такт  музыки  головой  и  размахивал  своим
бокалом. Затем музыка смолкла, и грянули аплодисменты.
     - Вы говорите, их двое?
     - Двое. Один - высокий."  очень  известный  человек,  другой  -  совсем
низенький ирландец с кривой шеей. Их было трое, но один умер в тюрьме...
     - Бедняга, - сказала  Леди  Л.  -  Что  ж,  все  это  очень  интересно.
Передайте им, что я подумаю. Жду вас  здесь  на  следующей  неделе.  Войдете
через дверь, не прячась, да оденьтесь получше. Держите...
     Она сняла с пальца кольцо и протянула ему.
     Он поставил пустой бокал на столик, поклонился и направился к  окну.  У
него было плоскостопие. Перед тем как выйти, он обернулся, вздохнул и  вдруг
посочувствовал сам себе:
     - Бедняга Громов! Никогда он не выходит через дверь, всегда через  окно
и всегда в темноту!
     Сказав это, он исчез.
     Леди Л. откинула голову.  В  гостиной  возобновилась  музыка,  издалека
доносились аккорды Шумана. Легкая  улыбка  скользнула  по  ее  губам,  а  ее
полуприкрытые глаза смотрели на розу из красного тюля, которую  она  держала
в руке.


     Глава XII
     Поэт-Лауреат сидел,  выпрямившись,  в  викторианском  кресле,  расшитом
великолепным орнаментом с  изображением  львов,  щенков,  ланей  и  голубей,
умильно перемешанных в уютной неге земного рая. Сэр Перси никогда раньше  не
заходил внутрь летнего павильона и  сейчас  бросал  по  сторонам  опасливые,
слегка  осуждающие  взгляды.  Здесь  царила  крайне  неприятная   атмосфера.
Стояла, к  примеру,  большая,  просто  до  неприличия  огромная,  отделанная
позолотой кровать - восточная, благоухавшая  гаремом,  с  висевшим  над  ней
балдахином и, главное, зеркалом, которому  там  было  совсем  не  место.  Он
старался не смотреть на нее, но проклятое ложе  буквально  кололо  глаза,  а
зеркало даже как будто  цинично  ухмылялось.  Впрочем,  все  здесь  отдавало
сомнительным вкусом, место  выглядело  странно,  даже  непристойно.  Повсюду
висели портреты усатых и бородатых воинов, очевидно турок, склонившихся  над
изнемогающими пленниками,  русские  иконы,  на  которых  нарисованные  углем
черты угрюмого молодого человека необычайной красоты заменили  лица  святых,
маски, наргиле, испанское платье другой эпохи на манекене из ивы,  несметное
количество  мягких  подушек,  а   также    любопытная    ширма,    полностью
изготовленная из игральных карт: сотни склеенных  между  собой  пиковых  дам
как бы сверлили вас  мрачным  взглядом,  полным  зловещих  предзнаменований.
Повсюду  были  также  морды  ручных  животных   Леди    Л.,    непочтительно
изображенные  поверх  человеческих  лиц  на  фамильных  портретах  Лорда  Л.
Собаки, кошки, обезьянки, попугаи в костюмах  придворных  гордо  взирали  на
сэра Перси Родинера с  высоты  своих  позолоченных  рам.  Это  было  любимым
времяпрепровождением Леди Л.: не раз  он  видел,  как  она  проводила  целые
часы,  рисуя  только  что  издохшего  щенка  на  физиономии    какого-нибудь
выдающегося предка  своего  супруга.  Кошки  в  доспехах,  кошки  верхом  на
лошадях в  мундирах  бенгальских  уланов,  кошки  в  адмиральской  форме  на
капитанских  мостиках  в    Трафальгарском    сражении,    наблюдающие    за
неприятельским флотом в подзорную трубу, козы в мундирах  и  меховых  шапках
гвардейцев-гренадеров, гордо держащие пожелтевшие перга  менты,  на  которых
еще можно было различить благородный девиз "Я  не  уступлю",  величественные
попугаи с важными чертами прабабушек,  ангельские  головки  приплода  котят,
нарисованные на
     фотографии группы ее внуков рядом с няней, превращенной в  мартышку,  и
великолепный черный кот,  представленный  в  чрезвычайно  дерзкой  позе,  на
коне, сабля наголо, крепко сжимающий своим сладострастно  изогнутым  хвостом
знамя одного из самых прославленных полков Ее Величества.
     - А вот это, - заметила Леди Л., - моя  любовь  Тротто  ведет  в  атаку
легкую кавалерийскую бригаду в Крыму. Знаете,  это  один  из  самых  славных
эпизодов нашей истории.
     Сэр Перси бросил на нее осуждающий взгляд. Леди  Л.  сидела  в  высоком
кресле перуанского барокко, отделанном пурпуром  и  позолотой;  верх  спинки
имел форму львиной морды, а  подлокотники  оканчивались  когтистыми  лапами.
Она выглядела немного взволнованной, как всегда, когда воскрешала  в  памяти
кого-нибудь  из  своих  дорогих  усопших.  Поэт-Лауреат  вращал  головой  по
сторонам с суровым видом храбреца, он был настороже. Ему никак не  удавалось
справиться с ощущением опасности, скрытой угрозы. В  атмосфере  домика  было
что-то гнетущее, чуть зловещее. Отчасти это, наверное, можно было  объяснить
нехваткой  свежего  воздуха,  так  что  отчетливо    ощущалось    физическое
присутствие и старчески сухой запах каждого покрытого слоем  пыли  предмета,
каждого лоскута ткани, каждого куска дерева; ставни были закрыты, и  тусклый
свет, которому удавалось проникнуть внутрь, только  подчеркивал  необычность
комнаты и странность загромождавших ее предметов. Мысль о некой  затаившейся
опасности казалась совершенно нелепой, и тем не  менее  отвергнуть  ее  было
трудно. Сэр  Перси  Родинер  вдруг  задался  вопросом,  не  использовали  ли
друзья-анархисты Леди Л. этот павильон для хранения бомб.  Место  для  этого
было самое подходящее:  взрывчатку  можно  было  спрятать  где  угодно  -  в
занзибарском шкафу, инкрустированном слоновой костью и перламутром,  или  же
в черном и приземистом, обитом  медью  сейфе,  который  Глендейл  привез  из
одного из своих путешествий по Востоку - банкиры Мадраса  имели  обыкновение
хранить в таких свое золото.
     - Ясно, - проворчал он, пытаясь скрыть растущее чувство  тревоги.  -  И
что же вы сделали потом?
     Теперь он верил каждому ее  слову:  сама  атмосфера  придавала  оттенок
достоверности  этой  истории.  Он  снова  украдкой  взглянул  на    кровать:
чрезвычайно неприятное  ложе,  которому  совершенно  нечего  было  делать  в
Англии.
     - Это тунисская кровать, - пояснила Леди  Л.  -  Я  сама  купила  ее  в
Кайруане. Раньше она стояла в гареме Бея и...
     - Что вы сделали потом? - перебил ее сэр Перси, спеша уберечь  себя  от
неизвестно каких подробностей, которые могли еще на него обрушиться.
     - Две недели на то, чтобы подготовить хороший  костюмированный  бал,  -
это  очень  мало.  Так  что  мне  действительно  пришлось  потрудиться.    В
довершение всего принц Уэльский милостиво  сообщил  нам  о  своем  намерении
провести у нас выходные, возвращаясь из  Вата,  что  предполагало  не  менее
двадцати человек свиты, в том числе, разумеется, и мисс Джонс, а  также  два
дня, потерянных на пустую болтовню и угодничанье. Конечно, у меня  было  сто
сорок человек прислуги, не считая мужа,  но  я  все  же  лично  должна  была
следить за  тем,  чтобы  Эдди  ни  в  чем  не  испытывал  неудобства,  чтобы
скрупулезно,  под  видом  этакой  приветливой  непринужденности,  соблюдался
этикет - ну, в общем,  за  всеми  правилами  игры.  Ужасная  скучища.  Но  я
пребывала в невменяемом состоянии  счастливого  нетерпения:  скоро  я  снова
увижу Армана, а все остальное, как я вам уже говорила, было  не  в  счет.  Я
думала и гадала, как он перенес нашу жестокую разлуку,  найдет  ли  он  меня
сильно изменившейся или нет, по-прежнему ли  он  любит  человечество  с  той
всепоглощающей страстью, что  оставляла  для  меня  так  мало  места  в  его
сердце, или, быть может, моя соперница утратила в его разочарованных  глазах
хотя бы часть своего обаяния после урока, который она ему преподнесла. Я  не
слишком могла на это рассчитывать, но все-таки даже самые  великие  поэты  в
конце концов устают  от  луны,  и  в  отдельные  моменты  я  ощущала  полную
уверенность, что он заключит меня в объятия и  нежно  попросит  прощения  за
зло, которое причинил мне. Я потратила уйму времени на то,  чтобы  составить
список гостей для моего бала, стараясь вспомнить всех  тех,  кому  я  должна
была отдать долг вежливости, так, чтобы никого не забыть  и  не  обидеть,  и
нужно признать, мне приятно было думать, что некоторые из самых наглых  моих
приятельниц лишатся своих украшений. Впрочем, у меня  не  было  выбора.  При
малейшей попытке сопротивления с моей стороны  Арману  стоило  сказать  лишь
одно слово и сорвать завесу с моего прошлого, чтобы разразился  скандал.  Ну
и чудесно: это избавляло меня  от  самокопания  и  от  нравственных  дилемм.
Карусель  завертелась,  отступать  было  поздно,  да  и    я,    признаться,
рассчитывала на успех. Меня, правда, несколько смущало, что  я  снова  увижу
Саппера, я чувствовала себя гораздо более виноватой перед  этим  человечком,
нежели перед Арманом: Армана-то я страстно  любила,  Саппер  же  восемь  лет
просидел в тюрьме ни за что ни про что. Я была  сама  любезность  с  принцем
Уэльским, которого, похоже, это весьма  порадовало.  Мой  муж  лелеял  тогда
надежду стать послом  в  Париже,  и  Эдди,  недавно  помирившийся  со  своей
матерью, несомненно, мог оказать ему  неоценимую  помощь.  Так  что  я  была
полна решимости сделать для этого все,  что  было  в  моих  силах.  Впрочем,
должна признать, меня весьма привлекала перспектива стать женой  английского
посла в Париже: я говорила себе, что забавно будет увидеть Париж  под  столь
непривычным углом зрения. Кстати, Париж едва ли не единственный  город,  где
государственные дела можно с успехом совмещать с делами сердечными,  а  если
бы Арман согласился хоть на некоторое время выкинуть из  головы  свои  идеи,
мы могли бы провести вместе несколько поистине счастливых лет. Я  собиралась
поселить его в скромном особнячке, обеспечить ему  безбедное  существование,
чтоб он не знал никаких материальных  забот,  и  даже  если  бы  он  захотел
потихоньку продолжать свою политическую деятельность, я могла  бы  оказаться
для него весьма полезной,  при  условии,  что  мы  не  стали  бы  впадать  в
крайности и вели бы себя скромно. К тому же я надеялась, что, пообщавшись  в
тюрьме с проходимцами разных мастей, он излечился от своего  идеализма,  что
они привили ему хоть чуточку  здравого  смысла,  как-то  повлияли  на  него:
будущее и вправду виделось мне в розовом свете. Я могла бы даже  помочь  ему
стать депутатом. Мне только что исполнилось двадцать  пять,  и  я  еще  была
полна  иллюзий.  Я  сгорала  от  нетерпения,  и  муж  несколько    удивился,
обнаружив, что я брожу как неприкаянная по  дому,  с  потухшим  взглядом,  с
мечтательной улыбкой на губах.  Я  чувствовал  себя  такой  счастливой,  что
порой целовала его ни с того ни с сего и нежно сжимала ему руку.  Ему  такое
и во сне не снилось. Бывало также, я, проснувшись, тотчас бежала  в  спальню
сына. Я крепко обнимала его, прятала свою счастливую улыбку  в  его  кудрях,
покрывала его поцелуями: как жаль, что он еще недостаточно взрослый, мне  бы
так хотелось все ему рассказать, я не сомневалась, что он  бы  все  понял  и
простил. Насмешливый взгляд Дики, казалось, преследовал меня  повсюду,  куда
бы я ни шла, и я чувствовала, что он всецело меня одобряет.
     Громов снова явился ко мне, на сей  раз  вполне  благопристойно,  смело
войдя через широко распахнутую дверь среди бела дня.  Мы  вместе  обговорили
все детали.  Было  решено,  что  беглецы  переоденутся  в  павильоне,  когда
стемнеет, и  смешаются  затем  с  моими  гостями;  я  изрядно  позабавилась,
подбирая им наряды. Для Саппера я попросту приготовила костюм жокея:  черную
шапочку  и  оранжевую  куртку  -  цвета  моего  мужа.  Для  Громова  -  рясу
францисканского монаха, которая, на мой взгляд, прекрасно сочеталась  с  его
внешностью. И признаюсь, я не  без  некоторого  умысла  выбрала  для  Армана
белый парик и придворное платье маркиза  времен  Людовика  XV:  благородство
души представляет не меньшую ценность, чем благородное происхождение, и  мне
казалось, что тем самым  ему  воздаются  почести,  которые  он  заслужил  по
праву. Бывший баритон "Ковент-Гардена" почтительно меня  выслушал,  держа  в
руке свой котелок,  бросая  недоверчивые  и  испуганные  взгляды  на  принца
Уэльского, прогуливавшегося  по  лужайке  с  моим  мужем.  Видя  его  здесь,
стоявшего на огромных, плоских, как у пингвина,  ступнях,  кланяющегося  при
каждом приказании, которое я ему отдавала, я подумала, что  после  небольшой
тренировки из него наверняка получится превосходный  метрдотель  -  как  раз
то, в чем я в данный момент очень нуждалась. Но мне пришлось  отказаться  от
этой идеи, я вспомнила, что он слишком много пьет.


     Глава XIII
     Гости сошли с поезда на  Витморском  вокзале,  где  с  самого  утра  их
поджидали экипажи.  Прохладительные  напитки  были  поданы  на  лужайке  под
великолепным  шатром,  разукрашенным  сюжетами,  часто   встречающимися    у
Дандало: амуры с пухлыми розовыми  попками,  юные  боги,  летящие  на  своих
крылатых колесницах, - очаровательный мир, полностью лишенный серьезности  и
тени, мир, фривольность и беспечность которого выглядели как вызов  розового
черному,  нежно-голубого  кроваво-красному.  Как  далеко  все  это  было  от
высокого искусства, насаждавшего в храмах культ  страдания  и  превращавшего
музеи в места агонии.
     Около семи часов все  отправились  переодеваться,  и  на  этажи  тотчас
хлынула волна слуг, нагруженных тюрбанами, париками, плащами и шпагатами,  в
то время  как  раздраженные  голоса  требовали  то  щипцы  для  завивки,  то
потерявшиеся  манжеты.  Большинство  гостей  привезли  прислугу  с    собой,
некоторые, боясь быть застигнутыми,  врасплох,  вызвали  даже  своих  личных
парикмахеров и костюмеров.
     Леди Л. облачилась в наряд герцогини  Альбы,  портрет  которой  занимал
почетное  место  над  парадной  лестницей;  перед  тем  как  спуститься    в
танцевальный зал, она задержалась на мгновение возле  легендарной  герцогини
и с безмолвной, но пылкой молитвой обратилась к той,  которая  умела  любить
так самозабвенно и порой так жестоко. Лорд Л. после долгих колебаний  выбрал
костюм венецианского дожа, и она не удержалась от улыбки, вспомнив, что  все
дожи Венеции были на самом деле повенчаны со скрытым и глубоким морем.
     В  десять  часов  начало  сказываться  действие  шампанского   -    это
чувствовалось по возбужденным голосам и взрывам смеха;  арлекины,  волхвы  и
восточные принцы болтали о пустяках с Шехерезадами, пастушками и  Британиями
у трех длинных стоек, метров по  двадцать  каждая,  за  сервировкой  которых
следил сам  месье  Фортнум,  в  то  время  как  цыганский  оркестр,  с  боем
похищенный из кафе "Ройяль", наигрывал степные мелодии,  которые  возбуждают
аппетит и великолепно гармонируют с закусками.  Леди  Л.  расхаживала  среди
гостей, возбужденная  и  счастливая,  едва  прислушиваясь  к  тому,  что  ей
говорят;  ее  взгляд  скользил  по  маскам,  фальшивым  носам,   маскарадным
костюмам: он должен был быть уже здесь. Она искала его среди  конкистадоров,
Дон-Жуанов, захмелевших Великих Инквизиторов и золотобородых  Фараонов.  Она
еще немного на него злилась - ведь он поступил  с  ней  так  жестоко,  лишив
своей ласки на целых восемь лет, - и  наверняка  он  тоже  злится  и  снова,
вероятно, захочет преподать ей урок, отчитать ее - он так  хорошо  умел  это
делать, - но она была уверена, что все забудется после первого  же  поцелуя.
Она обошла зеленую гостиную с попугаями, где сотни красных, зеленых,  синих,
желтых птиц порхали по стенам, забираясь под самый потолок, в то  время  как
маленькие  обезьянки  с  черными  мордашками   резвились    в    приветливых
итальянских джунглях и, казалось, были готовы прыгнуть на люстры,  прически,
декольте, прошла в большой  танцевальный  зал,  где  только  что  закружился
веселыми вихрями на плитах из черного и белого  мрамора  первый  вальс,  она
блуждала с веером в руке, как одна из тех механических кукол, что  вращаются
по кругу  под  стеклянным  колпаком  своей  музыкальной  шкатулки,  и  вдруг
увидела его: он стоял в проеме двери-окна, выходившего на  большую  террасу,
между францисканским монахом с  лицом  испуганного  младенца  и  неподвижным
жокеем со скошенной набок головой. Скачущая  фарандола  персонажей  commedia
dell'arte, как бы сошедшая с полотна Тьеполо, на мгновение  разделила  ее  с
ним залпом конфетти, а затем взгляды их снова встретились,  и  она,  вытянув
руку, приветливо улыбаясь, двинулась к маркизу в  шелковом  платье  и  белом
парике, который уже галантно кланялся ей. Костюм ему был в  самый  раз:  она
хорошо помнила его тело.
     - Арман Дени в придворном платье, - сказала Леди  Л.  -  Это  выглядело
уже как достижение. Фотографов  тогда  еще,  к  сожалению,  не  было.  Я  не
сдержалась и, пока мы танцевали, нежно погладила его  кончиками  пальцев  по
затылку, и мне думается, ему  вряд  ли  пришлось  по  вкусу  мое  фривольное
обращение с мочкой его уха, когда  я  легонько  прикасалась  к  ней  губами:
знаете,  он  вовсе  не  был  создан  для  галантных  игр.  Но  я  испытывала
непреодолимое желание наказать его, я бы все отдала, чтобы  только  вынудить
его выйти за пределы  своей  вселенной  и  заставить  жить  как  на  картине
Фрагонара. Он не изменился, был по-прежнему так же  красив,  особенно  когда
возмущение,  злоба,  неистовая  страсть  придавали   его    взгляду    дикую
необузданность, которая ему  так  шла.  Он  и  в  самом  деле  был  чересчур
хорошенький. Я заметила также, что он выпил: раньше такого с ним никогда  не
случалось. Что ж, все-таки восемь лет  в  тюрьме,  у  него  было  достаточно
времени, чтобы поразмыслить  над  человеческой  природой,  быть  может,  она
казалась ему не столь прекрасной, не  столь  привлекательной  теперь,  после
того как показала, на что она бывает иногда способна... В  голосе  появились
хриплые, сиповатые нотки, а в глазах  -  выражение  усталости,  негодования,
жестокости, по-другому не скажешь, своего рода горячность, протест.  Словом,
я была уже почти готова вообразить, как лет через  десять  -  пятнадцать  он
будет  сидеть  с  бутылкой  красного  вина  под  мостом  Сены,  забытый    и
презираемый "ею" -  важной  дамой,  которую  он  так  любил,  своею  далекой
принцессой, нашедшей среди новых  поклонников  н