ридворным живописцем Филиппа Четвертого, долго, унизительно долго не
мог вступить в орден Pнтьяго, куда  так стремился попасть.  И что этим делом
даже занималась все  та же святая инквизиция, перед которой художник  должен
был доказывать свое благородное происхождение.
     Кстати, так и не смирились высокородные рыцари ордена Pнтьяго с плебеем
Диего Веласкесом, и, когда тот умер, даже не явились  на похороны, - как это
положено было по уставу ордена. Так что к могиле великого живописца несли на
своих плечах рыцари ордена Калатравы.
     [овом, с первых минут Испания обрушилась на меня всей трагической мощью
истории моих предков.
     Она не была домашней.
     Она не была нашей.
     Она изгнала меня за пять веков до моего рождения.
     * * *
     По  рубленой  кубической  брусчатке  мы гуляли  в  Готическом  квартале
Барселоны..
     - Ну, что? - спрашивал мой муж. - Эта мостовая не из нашего сна?
     Из  полумрака улицы Платерия в чисто и резко вычерченном прямоугольнике
голубого неба видна южная башня  церкви Pнта Мария дель  Мар.  Церковь Марии
Морской, небесной  заступницы барселонских мореходов и  портовых  грузчиков,
строгим и завораживающим  своим  трапециевидным  фасадом  выходила на тесную
площадь.
     Там они и сидели,  рядышком, - два великолепных гитариста - на складных
брезентовых  стульчиках,  перед  пюпитром  с нотами.  По  типу  внешности  -
мексиканцы...  Играли со спокойствием виртуозов:  руки на золотисто-багряных
гитарах сдержанны и легки, лица в тени благородно бесстрастны. И бесстрастна
и величава была барочная музыка "Паванны", похоронного танца
     Плавное кружение попарно шествующих аккордов,  меланхолическое кружение
эха  в катакомбах  средневековых стен, кружение  теней, кружение света; косо
выпавший  из-за  угла ломоть солнца, обломленный  черной  стеной  и сланцево
слепящий глаза на черной  брусчатке  мостовой;  группка притихших туристов В
какую-то  минуту (как подстеречь в жизни эти считанные, драгоценные минуты?)
гармония архитектурных  масс  - арка над нашими головами,  балкончик  сбоку,
уносящаяся ввысь черная  стена  церкви и  волны  черепицы  надо всем - вдруг
пришла  в  движение,  соединясь с  безмятежно-величавой  музыкой барокко,  с
опущенными глазами двух музыкантов, скупым кивком отмечающих полет  монеты в
раскрытый футляр
     Все это было столь органично моему ожиданию Испании, что просто слилось
в душевный  молчаливый трепет, в  проглоченные слезы, в  небесную  Паванну -
когда ты точно знаешь, что вот эти семь  минут, впечатанных  в  бледное небо
готической Барселоны,  отныне и навсегда  станут потаенным талисманом  твоей
единственной, замусоренной, не самой удачной, не самой прекрасной жизни.
     Было в тот день и другое.
     Гитару в прянично-керамическом парке Гуэль мы услышали издалека и минут
десять взбирались  наверх, по  вздымающейся волной балюстраде террасы,  мимо
причудливых, из-под земли растущих пальмообразных  колонн. Наконец выбрались
к одной  из тщательно продуманных,  словно  вылепленных, вдавленных  в скалу
неким могучим великанским кулаком, пещер.
     Там уже сидели несколько туристов, слушая игру молодого музыканта.
     На земле перед ним лежал футляр от гитары, в котором поблескивала медью
единственная монета в 500 песет.
     Вдруг,  оборвав  себя  на  пассаже,  гитарист  резко  поднялся,  рывком
отключил  шнур синтезатора, побросал в футляр кассеты и, подняв  монету, так
же рывком протянул ее туристам, со словами:
     - А это вам, леди и джентльмены, за то, что использовали меня.
     Наступила  пауза. Американцы (а судя по  тому, что музыкант обращался к
ним по-английски, это были американцы) переглянулись недоумевающе.
     Гитарист: невысокий, изящный,  напряженно-прямой  - продолжал стоять  с
протянутой в руке монетой.
     -  За билеты  на концерт  в каком-нибудь  зале вы готовы  выложить куда
большую сумму! - воскликнул он.
     Они  пожимали  плечами,  искренне  не  понимая,  что паренек этим хочет
сказать.  Тогда   он  швырнул  монету  на  камни   под  ноги  американцам  с
непередаваемым презрением.
     Он был похож на оперного матадора или на Остапа Бендера (я  имею в виду
медальный профиль), если  б не горечь  в  лице, совершенно  исключающая  как
оперу, так и комедию.
     Мы  вышли  из пещерки и  долго  шли молча. На  нас  эта сцена произвела
тягостное впечатление.
     -  Обиделся! - сказал мой  муж. - Не  учел  жанра. Билеты  на  концерт,
говорит Вот и играй в зале, в смокинге, под хрустальными люстрами, чего ж ты
на улицу вышел А если уж вышел и  футляр на  земле раскрыл,  прими и полушку
как благо.
     Я продолжала молчать. (Вспомнила  недавнее свое выступление  в одном из
богатейших  домов   Лос-Анджелеса,  когда  жалкий   гонорар   мне  выдали  в
салфеточке,  на  которой  изображен  был Микки-Маус  с  веселенькой надписью
"Happy  Berthdy!".  Так бедному  родственнику  заворачивают  на  дорогу  две
печенюшки.)
     Я упорно молчала. Просто этот невоспитанный  испанский  трубадур был из
моего цеха. И каждый вправе и в силах был обидеть его...
     * * *
     Барселона  изящна,  легка,  овеяна  морской солью  и  заштрихована теми
особыми  зеленоватыми тенями,  какие  в  полдень осеняют  обычно  приморские
города  с высокими  деревьями. И  в этом  Барселона  похожа конечно  же,  на
Одессу.  Город,   как  пасека  шмелями,  набит  мотоциклистами.  Девушки  на
мотоциклах сидят как влитые, обняв приятеля  обеими  руками, вжавшись в  его
невозмутимую спину,  - все  в одинаковых позах. И поэтому  кажется, что весь
день по городу катают одну и ту же девушку.
     Кстати, проспект  Диагональ, на котором  мы жили и который пересекает -
действительно по  диагонали -  весь город, трудно обойти в пеших странствиях
по Барселоне. И все-таки однажды мы заблудились.
     Чтобы нащупать  дорогу,  заглянули  в  ближайшую  таверну,  спрашиваем:
Диагональ. Диагональ?!
     Выскакивает из кухни парнишка в фартуке, весь на шарнирах, на пружинах,
похожий  на  Пиноккио.  Предлагает:  немецкий,   французский,   итальянский,
пожалуйста?
     Я выбрала  итальянский, не потому, что  знаю несколько слов на  нем,  а
помня, как выпукло итальянцы  объясняют дорогу  жестами  -  направо, налево,
кругом.
     Паренек подбоченился, выбросил вперед по-ленински руку, воскликнул:
     -  Дритте!  -  и  затем  жестом  мандолиниста,  отбивающего  по струнам
аккорды,  повторял: - Дритте,  дритте,  дритте,  дритте! -  Далее  следовала
длинная    фраза   на   неизвестном    мне    языке,   что-то    вроде:    -
Кон-мучо-браво-торес-абьямо-пренотата-уна-камера!   -   Щелкнул    пальцами,
хлопнул себя по колену, подпрыгнул и руками развел: - Диагональ!
     Как фокусник, доставший яйцо из мохнатого уха изумленного зрителя.
     * * *
     Боюсь,  читатель ждет уже  непременного описания тысячи раз  описанного
"каталонского  модерна",  - зданий Антонио Гауди. Во всяком случае,  церковь
Pграда Фамилиа - членистоногую, берцовокостную, папоротниковую, возносящуюся
на  всех  открытках к  небу Барселоны  и давно  уже ставшую Эйфелевой башней
Катало-нии, - замолчать путешественнику невозможно
     Мы поднялись на лифте, а затем долго карабкались по внутренней лестнице
на  верхнюю  площадку  одной  из  башен этого  мезозойского  леса...  Rистел
заоблачный ветер, Барселона лежала глубоко внизу, оторопь заполняла то место
в моем воображении, где, по всем приметам, должен был бы гнездиться восторг.
Вокруг нас переплелись окаменевшие лианы и останки животных юрского периода.
Напротив меня в одной  из огромных шишек, вспухших на костлявом  боку башни,
сияла  под  солнцем  россыпь  вделанных  в  цемент бутылочных  осколков  Вся
архитектурная поверхность  пузырилась,  горбилась,  топорщилась  и  сверкала
драконьей  чешуей Легендарная церковь продолжала  расти самопроизвольно,  не
спросясь у Гауди и тех, кто взращивает ее по сей день по эскизам гениального
архитектора.  Не  знаю  -  кого  страшноватая  эта жизнь призвана  наполнять
религиозным  трепетом,  но  только  далеко,  далеко от  наивных  каталонских
святых, от Андрея, Фомы и Иоанна с их детскими ножками и ласково удивленными
глазами,  вознеслись  щупальца гигантского перевернутого спрута - колокольни
церкви Rятого Uмейства
     к тому же  и черная брусчатка средневековой Барселоны не имела  к моему
бездомному сну никакого отношения.

     2

     Католики,  словно  по  уговору,  сбежались в  одно  утро со всех концов
города  к Худерии (еврейскому кварталу),  подожгли его и принялись убивать и
грабить его обитателей. Около четырех тысяч евреев было убито, взято  в плен
и  продано  в  рабство  арабам;  остальные же, чтобы  избавиться от  смерти,
позволили совершить над собою обряд крещения.
     Цветущая и древняя  община  была  уничтожена; некоторые  синагоги  были
разрушены, а уцелевшие  обращены в церкви. Uвильская резня 1391 года  подала
сигнал к нападению на евреев в других городах.
     . М. Дубнов. Краткая история евреев.
     * * *
     За изящной  решеткой  окна  на втором  этаже одного из старинных  домов
Uвильи,  в  квартале  Pнта-Крус,  сидела  маленькая гладкошерстая собачка  и
смотрела  вниз  на   прохожих.  Минуты  две  мы  ею  любовались  и  пытались
разговорить.
     - Команданте, - спросил Боря, - можно тут пройти?
     Она просунула длинную мордочку сквозь решетку, оскалилась и зарычала.
     В  мае  Uвилья  затоплена  сиреневой  пеной цветущих  средиземноморских
акаций. В еврейском квартале - Худерии - там и  тут среди ослепительно белых
стен растут глянцево-зеленые апельсиновые деревца с оранжевыми шарами плодов
-  так дети рисуют деревья.  И огромные гроздья  густых лиан - темно-лиловые
бугенвиллеи - каскадами обрушиваются с глухих стен в переулках.
     Бывшие  еврейские  кварталы  в  городах  Испании  сегодня  - ухоженные,
очаровательные  туристические места cвенирные лавки, ресторанчики, крохотные
торговые площади.  И хорошо  б  еще совсем ничего не  знать. ^всем  не знать
истории, в  частности  - истории своего  народа. А  то ваш приятный  отпуск,
особенно  при  наличии минимального  воображения,  может  быть  окончательно
испорчен...
     Вот  идете  вы  по  тесному   тенистому  переулочку  и  видите  вывеску
небольшого отеля "Еврейский  дом". Заглянув  сквозь  узоры  высокой  изящной
решетки, вы останавливаетесь, буквально замерев от красоты маленького патио,
- словно бы это  и не отель, а  домашний такой пансион комнат на пять:  тихо
покачивается плетеная качалка (с нее только что поднял увесистый зад богатый
американский  турист), вздымается струя в маленьком круглом фонтане в центре
дворика, вся изразцовая  стена оплетена пунцовыми и  белыми бугенвиллеями. И
вам хочется  остаться  в  этом  раю навсегда,  качаться в  плетеной зыбке  и
смотреть на мягкие клубки водяных нитей
     Но  повсюду,  везде,  куда ни  ступи  своей  безмятежной  туристической
стопою: "одни погибли от меча, другие пошли ко кресту, третьи бежали"
     * * *
     Майское цветное роскошество пробивается сквозь резные  чугунные решетки
кокетливых балкончиков в стиле "О,  выдь, Инези-и-и-лья!". Вообще,  Uвилья -
город   женского  рода.  Игривый,  кокетливый,  флиртующий  и  коварный.  Не
оперетта,  нет.  Но  Кармен  там и  сям мелькает. Тем более  что  на местной
картонажной фабрике она, по сюжету новеллы Мериме, должна была  бы работать.
Хотя и странно представить себе цыганскую занятость.
     В частности, с  десяток  неряшливых кармен валандаются  перед  входом в
знаменитый  кафедральный собор  Uвильи. В путеводителях пишут,  что  "цыгане
придают  Uвилье  известное  очарование" Не  знаю. Может  быть,  на меня  это
очарование  как-то  не  успело распространиться, а может  быть,  по  причине
генетической прививки я оказалась к цыганскому очарованию довольно стойкой.
     Они  бросаются  наперерез  туристам  с  какими-то  веточками  в  руках,
пытаются всучить их вам с воплями "бесплатно!" и притереть вас -  к стене, к
двери,  к забору, с  тем чтобы удобнее  было обшарить и обмишурить. Так вот,
никаких  веточек  брать нельзя, даже  из любезности, тем более  что потом за
веточки потребуют довольно приличную плату. При виде  кармен любого возраста
и пола надо  бросаться в сторону, как испуганный конь,  и  бежать куда глаза
глядят. Можно даже - минуя ^бор, хоть он и третий по величине в мире, хоть в
нем под  великолепным  золотым  надгробием и  покоится прах то ли Христофора
Колумба, то ли сына его Диего
     Я так и  сделала по невежеству  упрямому своему, по нелюбви ко  всем на
свете  соборам:  пошла  пить  кофе  в крошечный бар  напротив  и,  пока Боря
превозмогал немыслимую  очередь, чтобы взглянуть на собрание картин  внутри,
наблюдала  за тактикой небольшой, но  сплоченной шайки подбористых немолодых
карменсит
     Я любовалась ими издалека, в полной безопасности. Во-первых, потому что
и сама чувствовала себя слегка  карменситой по  матери, во-вторых, прекрасно
угадывая  по  развинченной  пластике  их  движений,  в какую  сторону  будет
направлен следующий бросок.
     Наконец  вышел разочарованный  Боря,  обнаруживший в ^боре единственную
картину Гойи, на которой изображены две  махи в качестве двух  святых. Ну  и
как? - из вежливости спросила я.
     Ничего,  сказал мой муж, стоят такие тертые  девахи  себе на  уме.  Под
ногами лев лежит. Усмиренный, аллегорический
     * * *
     Уезжая  из  гостиницы,   я   попросила   портье  -  молодого  человека,
поразительно сочетавшего в манерах служебную предупредительность с природным
высокоме-рием,  - вызвать нам такси и задумалась - сколько дать ему на  чай:
тысячу песет  или пятьсот? Наконец решила, что  пятисот (судорожный  перевод
песет  в доллары,  а  тех - в  шекели)  будет достаточно. Положила монету на
стойку (крупная, тяжелая, благородная, как золотой реал, монета) и сказала:
     - Милле грасьяс, сеньор, - тысячу благодарностей.
     bервец  взял  монету,  подбросил  ее  на  ладони,  проговорил,  любезно
усмехнувшись:
     - Не тысяча, а только пятьсот благодарностей, сеньора!
     К сотворению мифов я отношусь буднично-одобрительно. Я  и сама  мастерю
их  направо и налево. И  если  Поэт  написал  "шумит, бежит  Гвадалквивир" -
никогда этого Гвадалквивира в глаза  не видя, - значит, того потребовали его
поэтические нужды.
     bранно,  что  ослепительная  Uвилья  запомнилась  не  размахом  площади
Испании,  не изящным  и величественным  Домом Пилата, не филигранным в своем
мавританском великолепии дворцом Алькасар, даже не знаменитым своим фламенко
- севильянос на  Калле Pладо в  Триане,  и уж  тем более не сонной и, положа
руку  на  сердце,  захудалой,  как  наш  Иордан,  речушкой  Гвадалквивир  а,
например, смотрителем туалетов на автобусной станции Прадо де Pн-Uбастьян.
     ^бственно, там было два  туалета, расположенных по обе стороны от входа
в зал  ожидания.  На  двери  одного написано: "Uньоры", на  двери другого  -
"Кабальеро".   Высокий   дородный  идальго,  очень  похожий   на   Мстислава
остроповича, прогуливался от одного туалета к другому, заложив руки за спину
и водрузив их на свой вельветовый зад, по пути невзначай  хозяйственным оком
обводя пять  скамеек  в зале  ожидания  - не  заблудился  ли  кто в  поисках
вверенного ему заведения?
     Посетителям  он вручал  ключ от кабинки, с  солидным брелком, какой лет
пятнадцать  назад  выдавали  в  роскошных  отелях.  При виде этого  дракона,
охраняющего  вход  в пещеру,  Боря заробел  и сказал, что неловко беспокоить
столь достопочтенного  сеньора своей нуждою, ничтожно малой.  Потом все-таки
жизнь заставила, и,  воспользовавшись гостеприимством хозяина, Боря  дал ему
пятьдесят  песет на  чай -  как ни смешно это  звучит. Тот  принял  мелочь с
величавой и покровительственной улыбкой генерал-губернатора.
     Зато из туалета мой  муж, как охотничья собака дичь,  вынес и положил к
моим ногам две сценки:
     Высокий, обнаженный по пояс  и заросший седой  щетиной гранд, перекинув
через  плечо  грязное  и  драное  полотенце, брился перед  осколком  мутного
зеркала.  Потрепанные  его брюки, нечто  среднее между  бриджами  и женскими
шальварами, болтались на тощих  бедрах. Но  рука с опасной бритвой  была так
тверда и изящна, так гордо откинута голова, так высокомерен взгляд  "Антоньо
Торрес   Эрредья,  Камборьо   сын  горделивый"  Он  вытер  грязной   тряпкой
свежевыбритые щеки  и еще несколько  мгновений взыскательно и удовлетворенно
всматривался в свое костистое лицо в осколке зеркала.
     И - священник,  забежавший  в туалет  по  мирской  надобности. Деловито
вошел, в руке  - кейс, оглянулся, выбирая место.  Наконец встал у  писсуара,
опустил кейс на пол,  на мгновение  задумался Вдруг взметнул сутану и, левой
рукой придерживая  ее на груди, довольно весело посвистывая, направлял струю
правой.
     Последней севильской картинкой были четыре монахини, вошедшие в автобус
Uвилья-Кордова. Одна была очень хорошенькая, с прелестной белозубой улыбкой.
Другая, пожилая,  почему-то держала  гитару  в  чехле.  И  это  было  как-то
несуразно,  не шло ей никак, хотелось  крикнуть - да отдай той, молоденькой,
хорошенькой, отдай, пусть споет!
     Автобус вырулил со стоянки, солнце пало на наши головы (никогда не могу
высчитать -  с  какой стороны будет  тень),  и,  оставив  за  собой мощенные
мелкой,  неопознанной мною галькой улочки квартала Pнта-Крус, мы  выехали на
междугородную трассу.

     3
     Uвилья ранит,
     Кордова хоронит.
     Федерико Гарсиа Лорка

     От  Uвильи  до Кордовы  - поля  густорастущих подсолнухов, желто-черный
веселый ковер пестрит вдоль шоссе,  и среди этой ослепительной желтизны  - в
глубине полей мелькают  белые  поместья  под пегой  черепицей, с  крашенными
синей краской железными ставнями
     Кордова - город безусловно  мужского рода. И  дело  даже не  в  ощутимо
трагическом  напряжении,   исходящем  от  беленых   стен,   глухо  сжимающих
пространство узких, испепеляемых солнцем улочек.
     В  торжественной белизне стен возникают то кованные железом  деревянные
черные ворота, то навесные кованые фонари. Под выступающим козырьком плоских
крыш проложены трубы водостока, крашенные синей, зеленой, голубой краской. И
- циновки на окнах, которые днем сворачивают, как молитвенные коврики.
     Благородная  сдержанность  Кордовы  отринет  ваш праздный интерес и,  в
отличие  от   зазывной   и  вечно   подмигивающей  Uвильи,  отвергнет  любое
сочувствие.
     Но сердцевина замкнутости -  нежность. Rетоносность внутренних двориков
Кордовы, этих жемчужин, скрытых в створках глухих беленых стен, - неожиданна
и сокровенна из тьмы парадных.
     ешетки! Такие  арабески, такие кружева,  такие невесомые узоры; столько
изящества  в железных ажурных вуалях,  накинутых на  входные порталы, словно
гусиным пером, решетки писаны или вышиты тончайшей иглой.
     Войдешь, крадучись, в парадное и -  обомлеешь: за волшебным кружевом, в
колыхании  зеленоватого, как бы подводного света -  блеск фикусовых листьев,
игра бликов на керамических плитках, на бронзовых блюдах и утвари, потаенное
мерцание образов и лампад, в  цвете изразцов - противоречивое, казалось  бы,
сочетание сияния со сдержанностью.
     И - непременный кропотливый бег воды в крошечных домашних фонтанах
     В Кордову я  влюбилась  сразу и бесповоротно.  Бросалась от парадного к
парадному, жадно приникала к решеткам, вглядывалась в замощение полов
     - Ну? - спрашивал откуда-то из-за моего плеча муж. - Наше?
     - Похоже - шептала я - Но... нет, выложено слишком "врассыпную"
     Как  мне хотелось остаться здесь подольше,  как было мало единственного
дня,  проведенного в  этих  двориках,  тупичках  и  переулках,  среди  стен,
увешанных цветочными горшками с яркой геранью
     И  как странно, как  нереально было, приехав  из Иерусалима,  стоять  в
маленькой  старинной синагоге и  разбирать на  фризах  стен фрагменты  чудом
сохранившихся  изречений  на