ждах,  высокая прическа  с
гребнем, венчающим  иссиня-черный крашеный  узел, белейший пенный воротник и
медленно тающая длинная сигарета меж костлявых пальцев заворожили меня. Пока
она сидела на ступенях, перекинув ногу на ногу под черной юбкой (было в этой
позе  что-то геометрическое) и  неприступно  глядя прямо  перед собой, я все
пыталась угадать, нащупать, представить сюжетные ходы этой судьбы - ждала ли
она кого-то? просто медленно  докуривала свою  длинную жизнь?  Она  щелкнула
застежкой парчового  ридикюля, достала оттуда  зеркальце с  длинной  узорной
ручкой  - да-да,  совершенно  времен  Казановы!  -  и  тюбик  губной помады,
кропотливо подновила кроваво-алым развалины опущенных губ, поднялась и вошла
в музей.
     Несколько раз я наблюдала на улицах испанских городов сценки проявлений
любви.  Во всех них было что-то родственное. Испанцы вообще очень родственны
и не упускают возможности - где бы они ни  находились - приласкать  близкого
человека.  В Барселоне,  на  ступенях эскалатора, влекущего  публику в  гору
Монжуик,  передо  мной  стояла   молодая  пара  с  маленькой  дочкой.  Папа,
заскучавший от бездействия, невзначай  и даже рассеянно склонился  к  жене и
нежно, легко поцеловал ее в  затылок. И тут  же,  спохватившись, что обделил
дочь,  принялся гладить и  целовать ее  И мама  и  дочь  восприняли  ласку с
надменным спокойствием.
     В  мадридском ботаническом  саду я  оказалась на  соседней  скамейке  с
парочкой лет тринадцати. Они долго и оживленно что-то  обсуждали, перебивая,
даже  перекрикивая друг друга,  хохоча; вдруг  мальчик наклонился  и  влепил
подружке два звучных сердечных поцелуя в обе щеки, на мой взгляд - абсолютно
братских
     Я  вспомнила  отрочество:  обморочную  подростковую  эротику случайного
прикосновения руки к  руке,  уроки  физкультуры, мучительные переодевания  в
раздевалках   перед   сверстницами,  косые   взгляды   мальчиков   на  твою,
предательски обтянутую трикотажным физкультурным костюмом, робкую грудь
     Здесь, в  других землях,  в других временах  не то  чтоб  не заметила я
никакой эротики, но главным, во всяком случае,  самым явным  было - движение
сердца
     * * *
     В  последний наш день пребывания в Мадриде  закончилась  феерия  Rятого
Исидро. Когда вечером  мы  возвращались  в  отель,  в  небе плыли  воздушные
шарики,  на  площади  перед  Ареной де  Торос торговали  сладкой  кукурузой,
орешками, соками. Юноши  и  девушки раздавали  очередной номер "La Razon", с
обложки которого озорно улыбался  Давид  Луджульяно на фоне еще живого быка.
Под фотографией было напечатано: "El  primer triunfador de la feria"[Главный
победитель феерии (исп.)].
     Всю ночь где-то взрывался салют, гудели,  разъезжая,  машины  страстных
приверженцев корриды,  шатались  полуночники в  рогатых  колпаках Кажется, и
выстрелы раздавались.
     - В честь окончания феерии они получают лицензии на отстрел туристов, -
простонал Боря.
     В семь утра, пересиливая  головную боль, мы  заказали такси и уехали на
автобусную   станцию.  Нас   ждал  Толедо   -   город  с   коротким  именем,
матово-маслянистым, как сталь клинка, последний город в нашем путешествии по
dараду.

     6

     Во   дворце   хранится   интересное   собрание  изделий   из   мрамора,
картин,мебели, светильников, часов, фарфора, ковров и фламандских гобеленов;
есть и  непременная  для Испании часовня, полная  костей  и зубов святых. Ее
палец (св. Тересы) находится среди предметов экспозиции музея в монастыре.
     Из путеводителя

     Перед отъездом они прощались с  могилами своих предков. В течение  трех
суток лежали тысячи выселенцев на дорогих  могилах Даже христиане  не  могли
без слез смотреть на эти раздирающие сердце сцены
     Неисчислимые бедствия выпали  на долю тех, которые пустились  в далекий
путь:  голод, болезни  и  смерть  сопутствовали  скитальцам  иные  во  время
плавания по  морям  попали  в  руки  морских  разбойников и  были  проданы в
рабство. Некогда цветущие еврейские общины Пиренейского полуострова  исчезли
в несколько лет, рассеялись по всем странам Европы, Азии и Африки.
     . М. Дубнов. Краткая история евреев
     Вот уж взаправду - "я приближался к месту моего назначения"
     Еще когда ехали унылым кастильским плоскогорьем,  ничего, кроме слабого
беспокойства, вполне дорожного (хотя  с  чего бы?), я не ощущала. Но вот  на
повороте  в  лобовом  стекле  автобуса  вдруг  выросла   красноватая  скала,
ощетинилась шпилями колоколен, башнями замков и ворот и литой серовато-бурой
застройкой  за  крепостной  стеной,  при  виде  которой  обморочная  тошнота
подкатила к моему сердцу.
     Я откинулась на спинку сиденья и сказала мужу:
     - Это здесь.
     Он посмотрел на меня и спросил:
     - чего ты взяла?
     Но, видно, все уже понял по моему лицу
     Как  он  лежит  на  скале,  когда  приближаешься  к  нему  издали,  как
недоступна его сердцевина, как он скреплен и связан, спрессован опоясывающей
его зеленой рекой Тахо! Как жестока  его католическая суть, как вкрадчив его
мавританский облик, как трагичен ветер его еврейской истории
     На мое счастье, гостиница наша оказалась за пределами старого Толедо.
     И я успела обосноваться в номере, перевести дух и прийти в себя.
     Поэтому,  когда  часа через  полтора городской автобус  миновал  Пуэрта
Нуэва де Бисагра -  Новые ворота, башни которых -  как бинокль, поставленный
на попа,  или два  бочонка  от лото, соединенных гербом, -  и  стал кружить,
поднимаясь все выше,  по  лабиринту  этого  извилистого орешка,  я почти  не
волновалась; просто уже знала - что увижу.
     И  увидела,  едва  мы вышли из  автобуса на торговой  площади ^кодовер:
плотно уложенную ребристую гальку из моего сна
     ыбий косяк, прущий на нерест.
     * * *
     Мы  стали  спускаться по  одной из боковых змеистых улочек, мимо витрин
оружейных  лавок  с  расставленными  в  них  веером  знаменитыми  толедскими
клинками  и вполне настоящими арбалетами, мимо сдержанно сияющего  черненого
золота чеканки
     Где-то здесь должен был находиться дом Эль  Греко. В  Худерии,  где жил
этот  прославивший Толедо чужестранец,  наконец  вышли в крошечный проходной
дворик, к калитке в старых деревянных воротах музея...
     - Что  ты все  время оглядываешься, -  спросил меня муж,  - будто ждешь
погони?
     Часть  залов  оказалась   закрыта,  и  расстроенный  Борис  топтался  у
нескольких  полотен, то  отходя  от "Плана Толедо", то  возвращаясь  к  нему
опять...  Я в  таких  случаях  - а  таких  случаев  у меня,  у жены и дочери
художника, множество - привыкла вести себя  как умная лошадь,  которая ничем
не беспокоит хозяина. Трогается с  места и идет сзади или  останавливается и
пощипывает себе травку у забора, если хозяин встретил кого-то из приятелей
     А мой  муж то и дело встречал приятелей на картинах Эль Греко, графов и
святых,  похожих  на домовых  - странных людей с вытянутыми лицами и острыми
ушами, с нечеловечески длинными паучьими пальцами...
     Я забрела  в соседний зал, где были выставлены картины современных  Эль
Греко художников. Вот, мол, одновременно с  гением жили и  работали в Толедо
всякие  разные  прочие  неплохие мастера. И  так я  двигалась  от  картины к
картине, обегая  безразличным  взглядом  выпукло  маслянистые  складки одежд
очередных   Иоаннов  Крестителей  и   святых  Идельфосо,  пока  случайно  не
наткнулась на табличку с фамилией "Эспиноса".
     Художник  по фамилии Эспиноса, родившийся  в 1600-м,  а  умерший  аж  в
1680-м,  написал  эту  огромную картину  с очередным святым, спустившимся  с
небес, чтобы благословить очередную кающуюся грешницу.
     Я  так  ошалела,  что  даже  и на имя  внимания не обратила.  Какая,  в
сущности, разница,  как его звали - этого  моего предка, а то,  что  это мой
предок, у  меня  и  сомнений  не  возникло.  Во-первых, художник  -  родовое
занятие,  во-вторых, как  все у нас, долгожитель: прожить в семнадцатом веке
восемьдесят лет - это надо было исхитриться!
     Такую - хватающую ртом воздух - меня  обнаружил минут через десять  мой
муж, наговорившийся наконец с Эль Греко.
     Он обнял  меня  и  увел  в ближайший  бар,  выслушивать  и кивать. ("Ты
понимаешь, ты понимаешь,  ты понимаешь!? Значит, они ушли не все, -  большой
клан, кто-то крестилсяИ пока мы  через Португалию, Голландию,  Польшу  а они
здесь, здесь, все эти пять веков!..")
     - Ну, успокойся, - сказал мой муж. -  Пять веков прошло. Не с кем счеты
сводить.
     Вдоль стен  этого бара были подвешены - как пироги - старинные  мшистые
черепицы с  толедских  крыш. (Не было  ли  среди них черепицы с крыши  моего
давнего здешнего дома?) Да и сам этот бар -  узкая длинная комната - был как
пирога, плывущая по вечным временам нескончаемой трагедии.
     - Не с кем счеты сводить, - повторил мой муж и заказал пива.
     * * *
     bранный, тяжелый  это был  день - словно я пыталась догнать саму себя и
заглянуть  себе  в  лицо, пыталась угадать во встречных лицах близкие черты,
узнать  на этих улицах себя, бредущую по ребристой  мостовой так давно,  что
это помнит только мостовая, и - через цепь поколений отраженные от нее - мои
глубинные сны.
     Вот  я  сижу  на  ступенях арки  Постиго  ла  Худерия в  стене  бывшего
еврейского гетто или смотрю сверху на медленно тянущуюся ленту Тахо
     Толедо -  золотисто-мерцающего цвета.  Крапчатая  черепица сливается  с
цветом    крапчатых   стен:   холодновато-серые   булыжники    вмурованы   в
светло-кирпичную  кладку,  что  создает  эффект  свечения  города.  Мерцание
ласточек, прошивающих игольные ушки бойниц в башнях... Порой  они чуть ли не
срезают вам бровь.
     Интересно,  что,   например,  в  Альгамбре   ласточки   своими  резкими
свиристящими вскриками совсем не будоражат  покоя райского миража, наоборот,
сообщают этой тишине дополнительные обертоны глубины и бесконечности.
     Те же птицы в Толедо усиливают  общую тревожность, как бы вибрируют над
городом, который и сам-то вибрирует в воздухе...
     Город дробится,  ускользает, миражирует,  уносится  ввысь, как люди  на
картинах знаменитого толедского грека.
     Ощущение гравюрности, аскетичной отточенности  создают перепады уровней
застройки,  террасность  всего города,  силуэты  закругленных, как  бинокли,
бастионов,   внутренние    лабиринты,   переходы,    подковы   арок,   башни
многочисленных городских ворот и мостов, припечатанные гербами.
     Крупная   мшистая,  издали  пегая,черепица,  как   половинки  цветочных
горшков, коробит взгляд, огибающий крыши.
     И ни в  каком ином месте на земле  я не думала так много об Иерусалиме,
как в Толедо
     Выросшие  на скале, они  ищут встречи с  небом - оба. Камень - их суть;
свет,  проходя  в  лабиринтах  улиц,  отражаясь  от  стен, умирая в  ущельях
переулков  и  тупиков,  формирует  объемы,  как  бы  сотканные  из  камня  и
золотистой пыли, - арабески Толедо, миражи Иерусалима...
     Тяжелые  ритмы Иерусалимских  холмов, панцирь доисторического животного
скалы Толедо,  соединясь с золотистой ажурностью света, являют бестелесность
и вес. Божественное равновесие, золотое сечение cбботы.
     Кстати,  надвигалась суббота, и мы безнадежно искали  бутылку кошерного
вина на  вечер.  Откуда  было  ему  взяться в  этой  столице  христианнейших
королей!
     И  вдруг  на  вывеске  одной  из  многочисленных  "либрерий",   лавочек
сувениров,  в   уголке,  сбоку  мы   прочли  -   нереальными   здесь,  почти
кощунственными буквами ивритского алфавита: "Бейт Яаков", дом Якова
     Дом Якова  обнаружился в бывшем еврейском гетто.  Всплыл из глуби веков
оборотистый яков. И мы бросились к  двери, абсолютно уверенные, что  добудем
бутылку настоящего кошерного вина. Мы ее и обнаружили на одной  из полок. Но
когда взяли в руки, выяснили, что эта бутылка (о, оборотистый яков!) стоит в
десять раз больше, чем бутылка  обычного  вина с испанских виноградников.  Я
ахнула, как обычно, свирепея при столкновении с оборотистым яковом.
     -  Верни-ка на  полку, -  сказала я Борису. - За эти деньги  мы отлично
пообедаем в хорошем ресторане.
     И вдруг  от прилавка послышалось  что-то  по-испански.  Я обернулась  -
продавщица, молодая женщина (нежный крестик на короткой цепочке), приветливо
мне улыбалась.
     - Вы говорите по-английски? - спросила я.
     - Это не дорого! - повторила она на ломаном английском. - Поверьте, это
замечательное каталонское кошерное вино, очень старое. В других местах вы не
купите его за такую цену. Настоящее кошерное вино.
     -  Мы приехали  из Иерусалима,  - сказала я  по-английски. - Что  такое
кошерные вина, знаем хорошо. Это немыслимая цена.
     И она упрямо повторила вдруг на почти неопознаваемом иврите:
     - Это не дорого
     - Вы знаете иврит?
     - Я учу его nда часто заходят туристы из Израиля, надо немножко знать -
Она складывала  предложение  из  трех-четырех английских слов,  разбавленных
тремя-четырьмя ивритскими, чудовищно перевранными.
     - Вы имеете  отношение к  евреям? - спросила я осторожно. И  тогда она,
доверчиво улыбнувшись, сказала то, от чего в который раз за сегодняшний день
перевернулось мое сердце.
     - Мы из анусим, - сказала она. И, потрогав крестик на груди, повторила:
- Из анусим. Мне точно известно, что во мне есть еврейская кровь.
     И  тут  невозможно не объясниться.  Позже, когда  по  приезде  домой  я
рассказывала  эту историю друзьям, все они, прожившие не один год в Израиле,
спрашивали - что  она имела  в виду? Почти никто не знал упомянутого слова в
данном контексте. А эта молодая испанка знала! Потому что кличкой "марранос"
крещеных  евреев  звали испанцы,  слово это означает по-испански - "свиньи",
"проклятые". Так величали  они  новоявленных  братьев во Христе.  Евреи  же,
понятно, слово это не употребляли. И сами выкресты, и не отступившие от веры
отцов  их  соплеменники,  бежавшие  из  Испании, называли  несчастных иначе:
"анусим"  - "изнасилованные". И в этом слове было все - и отношение к обряду
вынужденного   крещения,  и  готовность   принять  назад   собратьев,  тайно
вернувшихся  к вере  отцов,  и жалость,  и скорбь Господи, пять веков!  Пять
веков  семья  молодой  католички  с  золотым крестиком  на  груди помнит это
глубинное, это  погромное,  скорбно-оплакивающее еврейское слово Пять  веков
дети этого рода помнят - что с ними сделали
     - Как тебя зовут? - спросила я на иврите.
     -  Мария-Тереза,  -  сказала она  и, помолчав мгновение, улыбнувшись: -
МирьямКонечно же, Мирьям
     Мы уже  собрались  уходить и все никак  не уходили. Меня опять колотила
дрожь; никогда,  ни в каком месте  на земле,  кроме  как  в Шереметьево, при
отлете   из  оссии,  я  не  чувствовала  такой   глубинной,  такой  извечной
обреченности, как в этом городе!
     - Мои предки, - сказала я по-английски, - родом из Испании...
     - Я вижу, - сказала она.
     - и  даже  из Толедо.  Может быть, ты слышала фамилию -  Эспиноса?  Был
такой  философ - Бенедикт Эспиноса. А  сейчас в  музее  Эль Греко  я  видела
картину еще одного моего предка, художника Эспиносы.
     -  Да! - воскликнула она с готовностью.  - Знаю,  конечно!  Они  здесь,
здесь!
     - Что значит - здесь? -  спросил меня по-русски муж. - Кого она имеет в
виду?
     - Плохой английский, - пробормотала я.
     - Все они здесь,  в Толедо, -  оживленно  продолжала Мария-Тереза, - их
трое: дед, отец и сын. И все - художники! Вот, смотрите. - Она повернулась к
полкам и сняла  небольшую картинку, написанную  на доске. `аботано было  под
старину, нечто  вроде натюрморта  с серебряным семисвечником на расстеленном
талесе. На обороте картинки выведено тонкой кисточкой "Эспиноса-2000".
     - Мне дурно - сказала я мужу. - Они здесь живут все это время.
     - Попроси у нее телефон,  - тоже волнуясь, сказал Борис. -  Позвоним из
гостиницы.
     - Ты с ума сошел? На каком языке я с ними буду говорить?!
     Мы заплатили за бутылку кошерного каталонского вина, не влезающего ни в
какие бюджетные  наши рамки, попрощались  с милой  Марией-Терезой,  вышли из
лавочки и побрели вверх по улице.
     И по всем законам жанра,  в котором  протекала вся наша  поездка, минут
через десять наткнулись на вывеску: "Артесания (мастерская) Эспиноса".
     Это была  не  просто  лавка, в  окнах которой  развешаны  и расставлены
сувениры  на  разный-всякий вкус  и  карман.  Это  была  именная  мастерская
художника, чья подпись украшает штучный товар.
     На пороге мастерской  нас  встретила расторопная крашеная блондинка лет
шестидесяти.
     - Uньора (далее  следовала обращенная ко мне длинная фраза по-испански,
к чему я уже привыкла).
     - Кто здесь Эспиноса? - перебила я по-английски довольно бесцеремонно.
     -  Вот он!  - она  кивнула  в  дальний угол, где за столом, точнее,  за
чем-то, что  напоминало нечто среднее между  верстаком и наковальней,  сидел
старый  человек и  постукивал молоточком  по  резцу,  отколупывая  крошечные
чешуйки  металла  на  блюде. Он поднял  голову  и улыбнулся мне,  достаточно
равнодушно.
     Между тем его  жена все вилась  вокруг меня, пытаясь на ужасающей смеси
английского и испанского обратить мое внимание то на  какой-то кинжал, то на
крестик, то на блюдо.
     - Мы из Иерусалима, - сказала я. - Но мои предки жили в Испании.
     - Я вижу, вижу! - закивала она. - Uньора похожа на настоящую испанку!
     (Дура, это все твои испанцы похожи на настоящих евреев!)
     - Я моя семья - сказала я, тыча себя в грудь указательным пальцем - май
фэмэлы ту ту Эспиноса!
     Нет, конечно, я не рассчитывала, что  мне  бросятся на шею (хотя почему
бы и нет, черт  побери!),  но то, что последовало за  этим моим косноязычным
признанием, все же было некоторой неожиданностью.
     - О!  - воскликнула  хозяйка цепко.  - Вери  найс! Тогда  вы,  конечно,
должны  у  нас  купить  что-то  на  память Вот это блюдо  Видите, здесь есть
подпись:  "Эспиноса-2000",  оно стоит недорого для такой  работы. Это тонкая
работа,  в  других мастерских вы  такой не найдете  А  мы  сделаем скидку 15
процентов!
     Она схватила с прилавка калькулятор и стала резво щелкать кнопочками.
     Я подошла  к  работающему мастеру. Он  мельком взглянул на  меня, опять
вежливо улыбнулся  (я была возможным покупателем) и  опустил голову, мелкими
точечными ударами молоточка выбивая чешуйки в верхнем луче звезды  Давида на
блюде.
     Если б я говорила по-испански, что бы я сказала ему?
     "Вот, смотри, - сказала бы я. -  Мы с  тобой - побеги  старинного рода,
далекие друг от друга, как та первая Колумбова  каравелла,  которая  плыла в
поисках  "нового неба  и  новой земли"  для  истерзанных и угнетенных, и  те
зловещие каравеллы конкистадоров, которые позже  вывозили  из благословенной
страны  награбленное  золото  инков. Ты,  конечно,  мнишь  себя  испанцем  и
думаешь, что выковыривание чешуек из нашего древнего символа на этом блюде -
всего  лишь  промысел,  приманка  для  туристов,  вроде  меня.  Ты  даже  не
догадываешься, что обречен сквозь века сидеть над этим знаком - неважно, где
он выбит,  - на  дорогой могиле,  с которой  надо навеки расстаться,  или на
блюде  толедской  чеканки Ибо  никому из нас еще  не удавалось  вырваться из
круга  своего  родового  сна, даже  если  в этой  земной жизни  он  тебя  не
беспокоит".
     Если б я говорила по-испански, я ничего ему бы не сказала.
     У него было морщинистое напряженное лицо мастерового, как у моего отца,
когда тот легкими поклевываниями кисти завершает картину
     * * *
     Хозяин маленького, темного и абсолютно пустого бара на  задворках улицы
Rятого Бартоломео  неподвижно стоял за стойкой, вперив взгляд куда-то поверх
наших  голов. Проследив за этим взглядом,  я  поняла, что  внимание  хозяина
парализовано  очередной  корридой:   экран   установленного  на   кронштейне
телевизора переливался алыми плащами и трахе де лусес  - цветными, расшитыми
золотом