е завтра передачу на радио сдавать! Марш в постель!
     Мальчик  молча  уходил, ложился. Но проходила  минута, две,  и  стул на
кухне с  грохотом  отодвигался  в комнату вбегала мать  и отрывисто,  нервно
бросала.
     - Не  может заработать! Понимаешь?! Бывает  так. Xл нет у человека. Нет
сил ни заработать, ни жить на свете. Может, горе было большое, война, может,
еще что... _ился! [омался... Нет сил...
     - А у тебя есть силы? - обеспокоенно спрашивал он.
     -  Здрасьте,   сравнил!  -   возмущалась  она  и  убегала  на  кухню  -
стучать-выстукивать проклятую Левую аботу.
     У матери силы были,  очень много было сил. И вообще мальчик считал, что
они живут богато. ]ачала, когда ушли от  отца, они жили у материной  подруги
тети Тамары.  Там было  хорошо, но  мать однажды поругалась с  дядей  Uрежей
из-за  какого-то bалина.  Мальчик  думал сначала, что bалин  -  это  Маринин
знакомый, который ей здорово насолил. Но оказалось - нет, она его в глаза не
видела. Тогда зачем  из-за незнакомого человека ссориться с  друзьями!  Мать
как-то и ему принялась рассказывать про bалина, но он пропустил мимо ушей  -
скучная оказалась история.
     ...Так вот, мать подумала, решилась, и они "влезли в кооператив".
     Мальчик придумывал  грандиозное  зрелище: вот он  ждет  их  на взлетной
полосе, сверкающий, узкий и легкий как птица - кооператив! Вот они с матерью
- в комбинезонах,  со шлемами в руках - шагают к нему через поле.  И вот уже
люк откинут, они машут толпе внизу, застегивают шлемы  и, наконец, влезают в
новейшей модели сверхзвуковой кооператив!
     На самом деле все происходило не так. Мать продала много чего ненужного
- желтенькую цепочку, которую прежде даже на ночь  не снимала с  шеи, серьги
из ушей с  блестящими стеклышками, кольцо.  Потом  стояла у  окна на кухне и
плакала  весь  вечер,  потому  что  и  цепочка,  и  серьги,  и  кольцо  были
бабушкиными  и остались от нее на память. Мальчик крутился возле матери, ему
передалось  ее  тоскливое ощущение потери, и  было жалко  мать,  которая так
горько  плачет из-за  пустяковых  вещиц, и  он  решительно не  понимал,  что
происходит.
     Но скоро  они  переехали в новую квартиру, и мать  повеселела. Квартира
оказалась  роскошной: комната,  кухня  и туалет  с душем.  Был еще маленький
коридорчик, в котором они в первый же день повесили подаренное тетей Тамарой
зеркало. Комната пустая,  веселая - вози грузовик в какую хочешь сторону, от
стенки до стенки, и не скучай. Первое время они спали вдвоем на раскладушке.
Обнимались тесно,  становилось тепло, и мать перед сном рассказывала длинную
историю, каждый вечер новую. И как только они умещались в ее голове!
     А однажды  он  пришел из детского сада и увидел в комнате новую красную
тахту. Мать  засмеялась,  потащила его, повалила на тахту и стала тискать  и
щипать.
     -  Ну  как? - спросила она гордо. - Шикарно? - И подпрыгнула на упругой
тахте.
     - Шикарно, - согласился он и тоже попрыгал немного.
     -  Человеку  в твоем возрасте вредно спать  на  раскладушке, - пояснила
мать, - будешь сутулым,  как старый старикашка... У меня это прямо из головы
всю  неделю не выходило. А сегодня  утром, как отвела тебя в сад, думаю - да
черт  возьми!  уки есть,  башка варит, что я - не отработаю?  Пошла и заняла
деньги у тети Тамары...
     - Левую аботу возьмешь? - расстроился он.
     - Ага, - беспечно сказала мать и опять стала прыгать на тахте и тискать
мальчика... Часто в гости  забегала тетя Тамара.  К ней на работу постоянная
спекулянтка приносила всякие вещи - 'то джемпер японский, то финское платье.
И  тетя  Тамара  забегала  на минутку  -  приносила  "померить".  Она  очень
переживала, что мать "все с  себя сняла" и  "совершенно не  одета". Ну  это,
конечно, была ерунда. Интересно,  как бы мать ходила на работу, если бы была
совершенно не  одета.  Она  носила  черный свитер,  который  очень  нравился
мальчику, и  серые  от стирки  джинсы.  Просто она привязалась  душой к этим
любимым  вещам, ей  не  нравились  другие. А  недавно тетя  Тамара  принесла
серьги, ведь мать продала свои и та волновалась, что дырочки в ушах зарастут
и  будет  "все  кончено".  Uрьги  оказались  красивыми,   с   нежно-зелеными
камушками.  Мать усмехнулась, надела  их,  и сразу  стало  видно, какая  она
хорошенькая, - глаза такие же, как серьги, зеленые и длинные.
     - Вот и покупай! - решительно сказала тетя  Тамара. - Очень тебе  идут.
Просто чудо как красиво.
     - Ой, Марина! - ахнул мальчик. - Какие красивые!
     - Красивые! - согласилась мать, снимая серьги. - На той неделе взнос за
кооператив... Тетя  Тамара  бодрая  и  решительная. Она очень помогает  жить
матери и мальчику - вселяет уверенность в то, что все будет прекрасно.
     -  Личная жизнь не удалась - подумаешь! - говорит она. - Те, у кого она
удалась, ходят в стоптанных туфлях и с высунутыми языками...
     Отца он тоже  любил,  но боялся, что мать заметит это. И  вообще, когда
заходил  разговор  об отце, он  помалкивал, зная взрывной  материн характер.
отцом-то  было легко,  спокойно.  Отец  никогда не орал, и всегда можно было
предположить, как он отнесется  к тому или другому происшествию. Отец был во
всем другой...
     Наверное, он сильно удивился бы,  узнав, что мальчик наблюдает за ним и
сопоставляет его мир с тем миром, где существовали они с матерью.
     Отец забирал его в субботу днем и приводил к себе домой, в ту квартиру,
где  прежде жили  они втроем и где  осталось  все,  что  раньше  было общим.
Остался  и  трехколесный  велосипед  мальчика, и  санки, и самокат. Довольно
долго он размышлял, отчего отец не отдал даже его велосипеда. Но спросить не
решался.  Вернее,  просто  знал,  что ответит  отец.  Тот  бы  улыбнулся,  и
поцеловал его, и сказал:
     - Просто я  хотел, чтобы твои игрушки были здесь, чтоб ты знал  - здесь
твой дом...  Как-то он  уже говорил что-то  подобное.  Нет, дом был там, где
была мать. Это мальчик чувствовал очень  остро.  Даже когда  не существовало
вообще никакого  дома и они  ютились у тети Тамары дядей Uрежей, его дом был
там, где  находилась  "я  - ее  голос,  ее запах,  ее черный свитер, ее
жестикуляция и выкрики.
     Даже  себе он не  признавался в  том, что  любит бывать у  отца отчасти
из-за  подарков.  Отец дарил  подарки  веселые,  интересные  и этим  выгодно
отличался от  матери.  То  пистолет  подарит  с  целой обоймой оглушительных
патронов, то  железный танк с  вращающимся стволом  орудия. И  делал это без
шума,  со снисходительной улыбкой, и  никогда  не  устраивал  тарарама, если
вдруг через час орудие  танка отваливалось или пистолет переставал почему-то
действовать.
     Да, отец дарил веселые подарки... Мать - скучные. Pпоги какие-нибудь на
зиму, или куртку с  капюшоном,  или костюм. И  сама  ужасно  радовалась этим
подаркам,  заставляла его надевать их, ходить перед ней по комнате и сто раз
поворачиваться. Мальчику это надоедало. Он скучал, недоумевал, спрашивал:
     - Ну все, что ли?
     - Ну походи еще! - сияя счастливыми глазами, командовала мать. - Пройди
медленно вон туда, к шкафу, и повернись ко мне. Так. Теперь спиной...
     Он томился  в  теплой зимней  куртке,  но  послушно топтался,  как  она
требовала, - от шкафа к тахте и обратно.
     В такие минуты он почему-то очень жалел ее...
     И не дай бог было замазать куртку грязью или оторвать случайно какую-то
несчастную пуговицу! Что тут начиналось!
     - Ты человек?! -  кричала она страдальческим голосом. - Нет, скажи - ты
человек? Нет, ты не  человек! Потому что тебе все равно - сплю я ночами  или
сижу над левой работой, куртку тебе зарабатываю!
     Охота  воспитывать его настигала  мать  в самые  неподходящие  моменты.
Например, на днях, когда  взрослые  ребята  - среди  них был  даже Борька из
второго класса - впервые приняли его в игру, и  он решил на адостях угостить
всех  конфетами.  Он   прибежал   со  двора  и  постучал  в   дверь  ногами,
торжествующий и  переполненный царственной  щедростью. Мать открыла  дверь с
мыльными руками, наверное стирала.
     - Марина, дай нам всем конфет! - потребовал он шумно дыша.
     - Посмотри, на кого ты похож! - крикнула она с выражением муки на лице.
Бровь  ее изогнулась. - Только что вышел! Посмотри на свою рубашку! Zолько я
могу стирать?! Ты  человек?  Ты не человек!  Нет больше моих сил, понимаешь?
Нет больше моих сил ты понимаешь или нет?!
     -  Понимаю, понимаю, -  торопливо проговорил  он точно  так же  изогнув
страдальчески бровь, - дай нам конфеты!..
     ... Да, отец обладал существенным достоинством - он никогда не орал...
     Мальчику была непонятна эта материнская страсть  к добыванию вещей, тем
более непонятна, что мать он считал натурой щедрой и в этом отношении - даже
безумной.
     Однажды  она привела в дом двоих детей. Было воскресное дождливое утро,
мать  рано  ушла  в магазин, а мальчик еще лежал  в  постели и сквозь  дымку
утреннего сна слушал, как дождь остервенело лупит по подоконнику. Левое ухо,
прижатое к подушке, ничего не слышало, поэтому всю бестолковую  грызню дождя
с  подоконником выслушивало правое  ухо. Оно  утомилось. Мальчик сполз вниз,
под одеяло,  и прикрыл правое ухо ладонью. Тарахтенье  дождя  по подоконнику
превратилось  в  сонное бормотанье, наступила блаженная  тишина.  И  в  этой
тишине  мальчик   услышал,  как  открыли  входную  дверь  и  мать  отрывисто
проговорила:
     - Входите, входите!
     Мальчик   откинул  одеяло  и   быстро  сел  в   постели.  Дождь  грянул
оглушительную свою песню.
     - Какой сильный дождь! - сказала мать в прихожей. -  Зайдите в комнату,
дети.
     И тут  мальчик  увидел их обоих. Они были неправдоподобно  мокрыми, как
будто  кто нарочно  долго  вымачивал их в  бочке  с водой. bарший,  мальчик,
одного с  ним возраста - лет шести-семи, а девочка совсем малышка - ей  едва
ли исполнилось три  года. Она  таращила  по сторонам черные, как у галчонка,
глаза  и слизывала с губ капли дождя,  бегущие  по  лицу  с  налипших на лоб
спутанных кудрей. У обоих прямо на босые ноги были надеты калоши.
     Мальчик  сидел  на   постели  в  теплой  пижаме  и  молча   смотрел  на
незнакомцев.
     -  Драстытэ,  -  робко  выдавил старший  из  них.  Мать  наткнулась  на
недоумевающий взгляд мальчика и скороговоркой объяснила:
     -  Это дети  молочницы... Она  молоко по квартирам разносит... а они...
вот...  под  дождем...  Бидоны  стерегут,  дурачки...  Как  мокрые  галки...
аздетые, разутые... Кому нужны эти бидоны, черт бы ее побрал!
     -  аздевайтесь!  -  скомандовала она и  распахнула  дверцы  шкафа.  Она
хватала с полок  одежду  мальчика  и бросала на  тахту -  колготки, рубашки,
свитер. Потом помедлила и сняла с вешалки его прошлогоднюю дождевую куртку.
     - Вот, - сказала она. Принесла из ванной полотенце и стала растирать им
девочку.  Та стояла  безучастно, как  болванчик, продолжая  слизывать  с губ
капли, катящиеся по лицу. Ноги и руки у нее были красные, жесткие, в цыпках.
     -  Драстытэ...  - еще раз  еле слышно проговорил ее брат, очевидно, это
было единственное русское слово, которое он знал.
     В  разгар сцены переодевания явилась  баба  Шура, соседка. В отличие от
мальчика, она сразу  сообразила,  что происходит, и с минуту  стояла,  молча
наблюдая, как мать натягивает  колготки на влажные еще  ноги  девочки.  Баба
Шура не была здесь посторонней, она любила  и мальчика и его мать, болела за
них  душой, во  многом  помогала и во  все  вмешивалась. Насчет  свитера она
промолчала, но когда мать стала завязывать  в узел совсем еще приличные вещи
мальчика, в том числе куртку, баба Шура не выдержала.
     -  Ты  что  это  вытворяешь,  а?!  -  сурово спросила  она. - Ты своего
голымбосым хочешь оставить?
     - На своего заработаю! - огрызнулась мать.
     - Дура! Эта молочница тыщами ворочает! Что ты смотришь на ихние галоши,
они в своей махалле всю зиму босиком бегают, они так привыкли.
     -  Ладно,  баба Шура!  - отрывисто  сказала  мать.  - Какие  там  тыщи,
господи!
     - Ты сколько ишачишь на  эти шмотки, а? Мало? Всю ночь машинка долдонит
за стеной. Мало?! Ну да. вай, давай, сними с ребенка последнее.
     - Все, баба Шура! - спокойно отрезала мать.
     - Давай, давай,  бешеная... Невменяемая! - Баба Шура повернулась и ушла
к себе - беречь нервы. А мать негромко сказала сыну:
     - Если тебе не жалко, подари им какую-нибудь свою игрушку.
     Мальчику было  жалко, но он понимал, что это один из тех случаев, когда
он  не  сможет  ослушаться.  Иначе  между ними  произойдет  что-то  ужасное,
непоправимое.  3  такие  минуты   он   особенно  остро  чувствовал  ее  волю
чувствовал: она магнит, он - крупинка.
     Он  прошлепал  в  кухню,  волоком  притащил  оттуда  картонный  ящик  с
игрушками и сказал, ни на кого не глядя:
     - Вот... берите что хотите...
     Но мать и тут не пощадила его:
     - Выбери сам. Что-нибудь поинтересней. Вон тот автомобиль!
     Это было сознательным насилием, он чувствовал это,  чувствовал сердцем,
напрягшимся  затылком, руками, упрямо  не  желающими расставаться  с любимой
игрушкой. Автомобиль был подарен  отцом совсем недавно, мальчик не успел еще
до конца насладиться  его  зеленой  лакировкой,  упругими шинами,  мигающими
фарами.  Автомобиль  ездил вперед и  назад,  он поворачивал в любую сторону,
стоило только кнопку нажать на пульте управления. Что это был за автомобиль!
     - Ну, - сказала мать.
     Он  молча сунул автомобиль чужому мальчишке.  Тот покорно  прижал его к
груди обеими руками и опять прошептал:
     - Драстытэ...
     - Не  "здравствуйте", а "спасибо"! - тихо и враждебно поправил мальчик.
Его душили  обида, ревность,  злость, не  хватало еще  разреветься при  этих
истуканах!
     Когда мать вышла проводить детей, он юркнул под одеяло и тихо заплакал.
Не было во всем мире  ни  одной родной души, а были  кругом только насилие и
равнодушие.  Она там внизу, должно быть, обнимает этих чужих детей,  которые
толком и спасибо-то сказать  не могут, она заботилась о них, а родной сын ей
- тьфу - пусть лежит одинокий где-то там, неизвестно где.
     Мать  вошла  в  комнату,  прилегла  рядом  и  сказала,  поглаживая  его
вздрагивающий затылок:
     - Uгодня же купим точно такой автомобиль...
     Тогда он затрясся в рыданиях, сладкая,  исступленная жалость к  себе  -
обездоленному, одинокому - сжала горло, и он едва смог выговорить, икая:
     - Такого... уже... не будет...
     - Будет, - спокойно сказала мать. - Мы купим все автомобили в магазине,
но ты у меня  вырастешь человеком.  А  если  не  человеком, то я  убью  тебя
собственными руками!
     И они обнялись и лежали так  долго-долго, пока оба случайно не уснули и
проспали до двенадцати часов...
     Недели  уже три он ходил в школу, в первый класс. Этой перемены в жизни
они  с матерью побаивались, а оказалось - ничего,  жить можно. Еще в  начале
июня  сделали глубокий рейд по  магазинам, накупили всякой всячины -  ранец,
форму,  рубашки к ней голубые, три штуки, да еще  шуры-муры: тетради, пенал,
линейки, счетные палочки -  словом, целое хозяйство. Мать  прямо в  магазине
помогла ему  надеть ранец, и он ехал так домой  через весь  город.  Три раза
место в автобусе уступал, кому - не помнил. Школьники всегда уступают.
     А когда по лестнице домой поднимались, баба Шура дверь открыла и встала
как вкопанная, сделала такое дурацкое остолбенелое лицо, как будто генерал в
подъезд вошел.
     - Ой, что это за ученик?! - закричала она.
     -  Это я  -  ученик!  - сияя  от  счастья, сказал  он. Тогда баба  Шура
притянула его  к себе за щеки и звучно поцеловала - сначала в одну, потом  в
другую, потом опять в одну. Как будто он издалека приехал.
     Первые  дни в школе он чувствовал  себя  очень одиноким. Все дети сразу
освоились и знали все  - где буфет, где актовый зал, где туалет. А он как-то
ничего не знал, а спрашивать у  других не  умел и в первый день даже чуть не
описался,  хорошо, что мать рано пришла, он ей шепнул жалобно про свою беду,
и  они  выскочили из  школы как  угорелые  и приткнулись  за углом, где были
частные гаражи.
     В буфете надо было толкаться. Он  попробовал один раз, но неудачно: его
толкнули, монета вылетела из рук, какой-то громила из третьего класса быстро
наклонился  за  ней  и  громко  сказал: "Ура! Нашел  двадцать коп!"  Мальчик
промолчал, отошел и всю перемену проплакал.
     После уроков начиналась "продленка"  -  он ходил в  группу  продленного
дня.  Учительница вела их  строем в столовую, потом  строем в спальню, потом
строем  в актовый  зал,  где они  ходили по  кругу в  затылочек, под  музыку
Шаинского. Это называлось  - "итмика". Музруководительница  стояла  в центре
круга и выкрикивала:
     -  Левой  три притопа! Правой три притопа!  Левой: раз-два-три! Правой:
раз-два-три! Из крута не выходить!
     Голубой вагон бежит - ка-ча-ет-ся!
     Zорый поезд набирает ход... -
     пел Крокодил Гена мягким интеллигентным голосом.
     Ах, зачем же этот день кон-ча-ет-ся!
     Пусть бы он тянулся целый год!
     Нет,  мальчику не хотелось,  чтобы этот  день  тянулся целый  год.  Ему
хотелось,  чтобы  скорее  пришла  мать.  Он  послушно  притоптывал  правой и
притоптывал  левой  и все  время, вытягивая  шею, смотрел  на дверь актового
зала.
     Когда  наконец  в  дверях  появлялась  мать, в животе  у  него делалось
горячо, а  в  глазах -  цветно, жизнь  всплескивалась,  как золотая рыбка из
пучины морской. Он продолжал топтаться под музыку, но уже совсем по-другому,
потому что видел конец всему этому и хорохорился перед матерью  -  вот, мол,
как он танцует вместе со всеми и не хуже всех. Мать только сдержанно  кивала
ему. Она на людях не любила изображать телячьи нежности.
     И  учительница  попалась  хорошая - Татьяна Владимировна, -  молодая  и
ласковая, ее все сразу  полюбили, девчонки лезли к ней под руки и ссорились,
кто пойдет сегодня с правой стороны, кто с левой.
     Мальчику учительница нравилась тоже, хотя и представлялась однозначной,
как цифра  5, такой ровной и плоской, как монета.  Вот мать была объемной: и
круглой  и с  углами,  и шершавой  и гладкой,  и тихой и громкой -  в матери
столько всего было понаверчено!
     ...Учился он, как ему  казалось, хуже всех. Не клеилось у него  с этими
палочками в  тетради, с  этими  кружочками и  крючочками. Все  шло вкривь  и
вкось.    Мать    в   вопросе    учебы   держалась   со   свойственной    ей
непоследовательностью. Когда шли из школы и  он жаловался ей  на непослушные
палочки и крючки, она говорила: "А, плюнь! Чепуха! Получится", - но вечером,
когда  садились  делать  уроки,   он  открывал  злополучные  "Прописи",  она
присаживалась помогать, постепенно входила в азарт и начинала орать, так что
у него в ушах звенело:
     - bой!! Куда ты эту черточку повел!! Я сказала - левее! Не заводи ее за
поля!! Куда ты к чертовой матери дел завиток у "в"? емень возьму!..
     Вечера были бурными. Терпения у матери набиралось ровно на копейку.  Он
пережидал  это  проклятое  время  с  мужеством  стоика,  потому  что   после
приготовления уроков  до сна оставалось еще два часа, и тогда стоило жить на
свете.
     Едва  захлопывался  осточертелый "Букварь", у мальчика и у матери  лица
становились  одинаково устало-умиротворенными. Тяжкий  ежедневный  груз  был
доволочен до цели и с облегчением сброшен.
     - Ты чего сейчас будешь делать? - спрашивал мальчик.
     - Посуду мыть, борщ варить, - устало говорила мать.
     - Ну ладно, я буду посуду вытирать, а ты мне что-нибудь расскажешь.
     Мать надевала  фартук  неохотно и одновременно покорно, как подставляет
шею под хомут лошадь.
     - Ну, что тебе рассказать?
     - Про бабу Шуру, - просил он.
     - В третий раз? - не удивляясь, уточняла мать Она уважала его страсть -
слушать по многу раз полюбившиеся истории, сама - перечитывала любим книги.
     - Ну вот, значит,  когда началась