война... Подай-ка, пожалуйста, нож...
- он бросался к столу, молча  подавал  ей нож, только бы она не  отвлекалась
больше...  - Когда  война началась,  баба Шура  с мужем жили  на границе,  в
местечке Черная  Весь, под  Белостоком Муж  был  офицером,  пограничником, в
первый же день войны  его и  убили. И осталась баба Шура вдовой  в  двадцать
один год, с двухлетней Валькой на руках.
     - тетей Валей, - шепотом объяснял себе мальчик.
     -И прошла она беженкой через весь Западный фронт с нашей армией. Zолько
раз их в пути бомбежка настигала! Однажды вот так налетели "мессеры" загнали
их  в  придорожный  лесок.  А   Валька,   маленькая,   оглохла  от  взрывов,
перепугалась,  вырвала  ручонку и  бежать...  Баба  Шура за  ней.  А  солдат
какой-то  закричал на них  матом, швырнул  на  землю, сам рядом повалился. А
кругом так и громыхают снаряды, комья  земли  летят. Потом  стихло маленько,
видит баба Шура - солдат поднимается и руками за живот держится. А из живота
у него внутренности вываливаются. bоит он, смотрит  на  бабу Шуру  безумными
глазами и кишки  руками поддерживает...  А  то еще однажды, после  бомбежки,
подозвал  ее  один солдат, просит перевязку сделать. \отрит баба  Шура - а у
него  вся  спина   рваная.   А  он  совсем  юный  мальчик,  красивый  такой,
интеллигентный,  говорит:  "Прошу  вас,  возьмите себя  в  руки  и  сделайте
перевязку..." Баба Шура сняла комбинацию, порвала ее на полоски, сделала ему
перевязку.
     - Жив остался? - с надеждой спрашивал  мальчик в который раз, и  мать в
который раз отвечала:
     - Кто ж его знает... Отвезли в госпиталь, а там - неизвестно...
     Про того,  с вываливающимися кишками,  мальчик спрашивать боялся, знал:
плохой будет ответ...
     - bолько беды навидалась, что сердце тяжелым стало,  как камень. Думала
-  ничто теперь не  удивит... Однажды ехали на  грузовиках по дороге.  Немцы
только   что   отбомбились,    улетели,   на   обочинах   убитых    беженцев
видимо-невидимо, и хоронить некому.
     И видит баба Шура:  лежит в  траве  у  дороги молодая тать,  мертвая, а
рядом  с ней ребенок  месяцев  девяти-десяти.  Нашел мамкину грудь, сосет, а
молока нет, вот он и орет, будит мать. А она лежит себе и в небо смотрит.
     Не  выдержала  баба Шура,  спрыгнула  с грузовика, схватила  ребенка  и
назад, в машину...
     - Это был дядя Виталий?
     -  Ну  да, дядя  Виталий... Ты  же обещал посуду  вытирать,  а  сам  не
вытираешь! азве это справедливо?
     Мальчик  молча  хватал  полотенце,  начинал  судорожно вытирать  чашку,
только бы мать рассказывала дальше...
     -  А пробиралась  баба Шура  к родным мужа,  свекру и свекрови. И когда
наконец добралась - ободранная, голодная,  с двумя  детьми, - те  ее в штыки
встретили. Мол, неизвестно, с  кем ты второго прижила, знать тебя  не хотим,
самим жрать нечего, а тут ты еще на нашу голову свалилась.
     И  осталась  баба  Шура одна  в чужом городе  -  податься некуда,  сама
разутараздета, дети есть просят, кричат... Встала баба Шура на крутом берегу
реки,  вниз глянула, и сердце ее оборвалось: прижала детей к  себе и думает:
"Все равно с голоду помрем! Вот так глаза зажмурить и прыгнуть туда вместе с
ними!"  А  маленький Виталька  словно  почуял  что-то,  уперся  ей  в  грудь
ручонками, захныкал: "Мама... не няня... не няня..."
     - Не прыгнула? - широко открыв глаза, с надеждой спросил мальчик.
     - Вот дурацкая башка, конечно, не прыгнула! Ты думай: разве сейчас были
бы  на  свете Валя  и Виталий? азве привозил бы тебе Виталий всякие камни из
экспедиций?
     -  Да,  -  соглашался  он  и для себя,  чтобы окончательно успокоиться,
повторял шепотом: - Не прыгнула, не прыгнула...
     - Ну ничего, потом на завод устроилась, паек стала получать, чужие люди
ее приютили... Тифом вот только заболела  очень сильно. В больнице лежала...
Все думали,  что умрет. Когда кризис наступил, в бреду седа на постели, косы
распустила - густейшие  были косы черные - и запела  сильным  голосом песню,
которую сроду не знала:
     Отворите окно, отворите,
     Мне недолго осталося жить!
     Еще раз на свободу пустите,
     Не мешайте страдать и любить...
     Все металась в бреду,  просила, чтобы косы не стригли,  боялась,  что в
гробу будет  некрасивая лежать... Куда там, все равно  остригли... Потом они
отросли, косы но уж не такие густые, как прежде...
     Мать снимала фартук, насухо вытирала тряпкой кухонный стол и ставила на
него  пишущую  машинку. Это  значило,  что мальчику теперь -  спать, а  ей -
работать.
     Он  лежал  под  теплым  стеганым  одеялом.  За  окном  зловеще  дыбился
горбатыми  ветвями терновник, окаянное  дерево. Буква  "Я" в сплетении веток
шагала,  шагала,  конца не  было  ее пути...  Отворите окно,  отворите,  мне
недолго  осталося  жить...  Xльным  голосом  неизвестную  песню...   И  косы
остригли,  не  пожалели.  Какие  там  косы,  когда   у  всей   страны  кишки
вываливались... Мать там за стеной стучит, стучит...  Sинет когда-нибудь эта
многоголовая, хвостатая, когтистая Левая абота? "Отворите окно, отворите..."
Отворите окно...
     ...В субботу днем, часа в три, за ним приходил отец. Мальчик ждал его с
тайным нетерпением. Отец был праздником, отец - это парк, качели, аттракцион
"автокросс", мороженое в стаканчиках, жвачки сколько душа пожелает, карусель
и  никаких  скандалов.  Но  от  матери  надо  было  скрывать  это  радостное
нетерпение, как и все остальное, касающееся его отношений  с отцом. О, здесь
мальчик был тонким дипломатом.
     - Давай я оденусь и буду  встречать его во дворе, - предлагал он матери
небрежно-скучающим тоном. При ней он никогда не произносил ни имени отца, ни
слова "папа".
     - Успеешь, - хмуро бросала  она, выглаживая его рубашку. Он помалкивал,
боялся ее раздражать. Встречаться с отцом во дворе было несравненно удобнее,
чем  здесь, при матери. Во-первых, не нужно им  лишний  раз сталкиваться, от
этого одни неприятности. Мать вообще опасна при  таких встречах,  да и отец,
несмотря на  свою  выдержку,  нет-нет  да  срывается  на выяснение  каких-то
дурацких вопросов.  Например, в прошлый раз, когда мальчик не успел выйти во
двор  к положенному часу  и отец позвонил  в  дверь,  завязался  между  ними
отрывистый нервный разговор о его, мальчика,  воспитании. [ово за слово -  и
напряглась, налилась свинцовой ненавистью мать, негромко и  враждебно  цедил
сквозь зубы отец:
     - Ну что ты смыслишь в воспитании, ты хоть _ока читала?
     - Нет! Зато я читала, чего ты не читал - Чехова и Толстого!..
     Непонятные слова, непонятный разговор. Две холодные враждебные стороны,
и он между ними - изнывающий и бессильный...
     Да, лучше было встречать отца во дворе. Тогда и  встреча бывала  совсем
другой. Можно  было побежать к  отцу со всех  ног, в его распахнутые большие
руки,  вознестись вверх, к отцовским плечам, и прижаться  щекой к его губам.
При матери он никогда не  позволял себе этого,  знал,  что ей будет  больно.
Вообще сложный это  был день - суббота. Нужно было улаживать, устраивать все
так, чтобы и той не причинить, и того не обидеть. И во всех  этих запутанных
отношениях умудриться и для себя урвать хоть капельку приятного.
     А  приятное начиналось  сразу же,  за  углом  дома, едва  они  с  отцом
поворачивали к метро. Приятное начиналось  с отцовских карманов. Мальчик уже
ждал этой минуты  и  поглядывал  на отца  заговорщицки. И отец поглядывал на
него.
     -  А  ну-ка, глянь, что у меня в кармане водится!-  наконец говорил он,
хитро прищуриваясь.
     Мальчик  запускал  руку  в  огромный  отцовский карман  и  с  восторгом
вылавливал оттуда свистульку, жвачку, надувной шарик, три конфеты.
     - Урра-а!
     Все  это можно было найти и дома, если покопаться в картонном ящике для
игрушек, но - нет, все было не таким, все не  то... И закручивалась карусель
субботних  удовольствий. Отодвигалось все: дом, мать, уроки на  понедельник,
баба Шура, дворовые приятели... Крутилась зеленая в красных яблоках пролетка
на деревянном круге, отец крепко держал его за плечи, и веселье захлестывало
их пестрой лентой...
     Вечером они добредали  до отцовской  квартиры, отец  стелил мальчику на
диване, раздевал его, сонного и тяжелого, и тут,  в мягкой  подушке,  тонула
праздничная, буйная, зеленая в красных яблоках cббота.
     утра  в воскресенье он уже начинал скучать по матери.  Xдел  за столом,
рисовал, раскрашивал  цветными карандашами  книжку-раскраску  и представлял,
что сейчас делает мать. Может, стучит на  машинке, может, стирает,  а может,
она пошла  в магазин,  встретила по  пути Борьку - тот всегда  в воскресенье
болтается во дворе - и разговорилась с  ним? Мальчик застывал на секунду при
этой мысли, чувствуя, как ревность  вдруг  прильнула к сердцу и отпрянула, а
ожог остался и ноет... А вдруг она рассказывает Борьке какую-нибудь историю,
точно  так,  как  ему?  Про  пиратов или про  мамонтенка?  Может,  даже  она
погладила Борьку  по  голове?  А  он сидит  здесь  и  раскрашивает  дурацкую
книжку?!  А  вдруг к ней пришел сейчас  какой-то знакомый и  они пьют  чай и
разговаривают, а он сидит здесь и ничего не знает?!
     - Ну что, будем собираться? - говорил он отцу небрежно-скучающим тоном.
- А то стемнеет...
     - Ты  что, сынок!  - удивлялся отец. -  Только двенадцатый час, куда ты
рвешься? Мы  так редко видимся... Ну чем тебя занять? Zазку  рассказать? Про
медведя и зайчика.
     Мальчик терпеливо, чтобы не обидеть отца, выслушивал многолетнюю сказку
про  медведя  и  зайчика.  Потом  они играли  в  железную  дорогу,  смотрели
телевизор, обедали - отец жарил яичницу - и наконец начинали собираться.
     Мальчик лежал на диване, подперев кулаками подбородок,  и наблюдал, как
отец  бреется  перед большим зеркалом. Тот  брился  тщательно,  дотошно, как
делал все. Изнутри подпирал языком щеку, тянул шею, оттягивал пальцами  кожу
на висках.
     Вообще  отец очень нравился мальчику. Он был большой  и красивый. И  не
сутулился, и ходил легкой размашистой походкой.
     - Когда я вырасту, я тоже стану бриться, - сказал мальчик задумчиво.
     - М... угу... - промычал отец, выбривая кожу под носом.
     - Вообще,  когда  я вырасту,  я...  очень  вырасту, -  добавил  мальчик
уверенно. Uбя уверял.
     - Обязательно, - подтвердил  отец. - Ты будешь  очень высоким.  У нас в
роду коротышек нет.
     "У  нас  в роду!"  Много бы мальчик отдал, чтобы выяснить  наконец, где
находится  это  самое - "у  нас  в  роду"...  Когда он  жаловался  матери на
неполадки в школьных тетрадях, мать отмахивалась: "Получится!  У  нас в роду
тупых нет". Интересно, где  же,  в какой стороне света  это  благополучное и
счастливое "у нас в роду"? Получалось, мать и отец вроде как  земляки, а вот
не сроднились, не вышло у них...
     Отец завязал красивый  галстук, надел  пиджак и стал  искать  что-то на
письменном столе.
     -  Ого! - сказал  он, наклонившись над рисунком мальчика.  - Да ты  уже
замечательно рисуешь! Это что здесь?
     - Это война, - пояснил мальчик.
     - \отри-ка, и танки, и самолеты. А это что за кляксы?
     - Бомбы летят.
     - Молодец... А солнышко почему не нарисовал, вот здесь, в углу?
     -  На  войне  солнца  не  бывает, -  сказал мальчик. Отец усмехнулся  и
взъерошил ему волосы:
     - А ты у меня философом стал...  аньше времени... аньше времени! На них
не  угодишь. Одна твердит; "Думай, думай  обо всем!" Он  удивляется:  "О чем
думать?" - "Обо всем! - упрямо твердит  она. - Обо всем, что видишь!" Другой
третий год сказку про медведя и зайчика рассказывает...
     - Когда уже спускались по лестнице, отец вдруг Копнул  себя по карманам
пальто и сказал:
     - Ах ты,  черт,  сигареты забыл! kнок, они в  верхнем ящике письменного
стола. Qегай, милый! На ключ.
     Мальчик помчался  наверх,  перепрыгивая  через ступеньку,  запыхавшись,
отворил дверь и  подбежал к столу. Пачка  сигарет лежала в верхнем ящике, на
чьей-то фотографии. Мальчик взял  сигареты и вдруг увидел что это фотография
матери.  Мать на ней  получилась  веселая,  с длинными  волосами. На обороте
отцовской  рукой  написано:  "Мариша..." В первый миг мальчик  захотел взять
фотографию и объяснить  отцу  -  я  забрал карточку, где веселая Марина, она
ведь тебе больше не  нужна, - но потом подумал, тихонько положил карточку на
место и задвинул ящик...
     - Дверь захлопнул? - спросил его отец.
     - Захлопнул... - глухо ответил мальчик. От  метро  они пошли не обычной
своей дорогой, а  в  обход, мимо киоска "^юзпечать".  Отец давно  обещал ему
купить  значки с собаками. Он купил три значка, с собаками  разных  пород, и
мальчик  сразу  же нацепил их рядком, на куртку. Потом поднял глаза и увидел
возле магазина  старого знакомого -  нищего. Тот  стоял,  как  обычно, одной
рукой  опираясь на палку,  другой протягивая  кепку, и  смотрел в землю, как
всегда, безучастно. Бросишь  ему  монетку,  он вскинет  голову, как  лошадь:
"Доброго здоровьица!" - и опять в землю уставится... Мальчик встрепенулся:
     - Папа! Дай деньгу!
     - Зачем? - спросил отец.
     - Я нищему подам!
     - Этого еще не хватало - алкоголиков поить!
     - А мы с Мариной всегда подаем, - сказал мальчик и пожалел, что сказал.
`азу насупился, и уши  покраснели. Мать - это  была  мать, другая сторона, и
незачем задевать ее в разговоре.
     - Узнаю село родное... - пробормотал отец сквозь зубы.
     Мальчик подумал,  что  мать,  наверное, уже сидит во дворе  на лавочке,
ждет его. Она всегда выходила его встречать,  наверное, волновалась - как он
и что... Не сиделось ей в квартире.
     - Давай здесь попрощаемся, - сказал он отцу.
     - Почему? Я тебя до подъезда провожу...
     Так и есть,  мать сидела на лавочке, смотрела  в  ту стону, откуда  они
появились. Поднялась и осталась так стоять.
     - Ну, дай я тебя поцелую, - сказал отец. - Будь здоров.
     Мальчик не потянулся к нему, чтобы  не обидеть мать,  только  подставил
щеку. Отец сказал:
     - На той неделе возьму билеты в цирк. Ну, иди. Мальчик  пошел, стараясь
не ускорять шаги, чтобы не обидеть отца. Даже обернулся и помахал ему - отец
стоял  и смотрел вслед. Мать тоже смотрела на мальчика, не в лицо, а повыше,
в  вихор,  выбившийся из-под  шапочки. Когда  он наконец подошел, она  молча
взяла его за плечи, и они зашли в свой подъезд.
     В прихожей она так же молча, с окаменевшим лицом помогла ему  размотать
шарф и направилась в кухню.
     - Что случилось? - крикнул он вслед.
     - Я была в парикмахерской... - тихо сказала мать из кухни. - Парикмахер
сказал,  что у меня полголовы  седой.  Я поняла, что жизнь кончена, и купила
себе финское платье.
     - Где купила? - уточнил мальчик.  Его раздражала манера матери сумбурно
выражаться. - В парикмахерской, что ли?
     - Нет, в ГУМе...
     - А-а!.. - сказал он. - Покажи, где оно?
     - Да вот же, на мне!
     - А-а... Хорошо... Красиво...
     Он обнял ее сзади,  за пояс, прижался лицом к спине. Он быстро рос, и в
этом году уже доставал ей до лопаток.
     - Не бойся, Марина, - сказал он в зеленую шелковистую ткань. -  Когда я
стану бриться, я на тебе женюсь...
     - Вот спасибо! - сказала она. - А теперь, пожалуйста, ешь быстрее и иди
спать. - Опять Левая абота?!.
     ...Он  медленно раздевался  в  комнате.  bянул  через  голову  рубашку,
помахал  длинными  пустыми  рукавами,  искоса  поглядывая  на  стену  -  там
бесновалась  немая рубашкина  тень,  -  и,  вздохнув,  сел  на постели.  Так
хотелось рассказать матери про карусельную субботу!
     Про  то,  как  в "автокроссе"  они все  время догоняли  синюю машину, в
которой сидели усатый дядька с рыжим пацаном,  а потом с грохотом наехали на
них и все вместе долго хохотали. Но нет, нельзя, нельзя...
     Он приплелся в кухню и сел на табурет, возле матери.
     -  Ну?..  - спросила она,  исправляя что-то ручкой на  отпечатанном уже
листе.
     - Ты знаешь, какой бандит Pшка Аникеев?! - возмущенно спросил мальчик.
     - Ну-у...
     - Он говорит ужасные слова. Например -"сука", вот какое ужасное слово!
     - Нормальное слово, - пробормотала мать, - если по делу.
     -  Он не по  делу!  Да  нет,  ну ты  не веришь, а он говорит  настоящие
материнские слова!
     - О господи! - вздохнула мать и  стала заправлять  в машинку  очередной
белый лист. - Ну, еще какие новости?
     - Он дразнится на каждой перемене, что я втрескался в Оксанку Тищенко.
     - А ты втрескался?
     - Да, - признался мальчик.
     - Тогда по морде! - посоветовала мать.
     - Я не могу - по морде, - сказал он.
     - Почему?
     - Морда глазами смотрит...
     - А-а...- Тогда выкручивайся как знаешь... Ну, все?
     -  Нет...  -  он  помялся...  - Знаешь,  Pшка говорит, что я - еврей, -
выговорил он наконец, пристально глядя на мать.
     - Да. Ну и что?
     - Марина, я не хочу быть евреем... - признался он.
     - А кем ты хочешь быть? - хмуро осведомилась она.
     - Я хочу быть инатом Хизматуллиным. Мы сидим с  ним за одной партой, он
хороший мальчик.
     - Вот что, - сказала мать. - Я тебе про все это объясню, только завтра,
понял?
     - Почему завтра?
     - Долгий разговор. Много сил отбирает. Понял? А теперь марш спать!
     Он  посидел  еще тихонько,  слушал,  как  тарахтит  машинка,  поковырял
пальцем дырку в колготках и попросил:
     - Марина,  займись  со  мной...  -  "Займись  мной", -  поправила  мать
машинально не отрывая взгляда от машинки.
     - Займись мной, - послушно повторил он.
     - Отстань, - сказала она на той же ноте. И вдруг подняла на него глаза,
отложила в сторону лист и тихо сказала: - Ты хочешь, чтобы мы летом  поехали
к морю?
     - Ага! - оживился он.
     - Для этого я должна стучать на машинке.  Я заработаю денег,  мы  летом
сядем с тобой на поезд и поедем к морю.
     - И наши соломенные шляпы возьмем? - радостно спросил он.
     - Возьмем шляпы.
     - И ты будешь лежать на  пляже,  а я буду  сыпать  тебе на спину  песок
тонкой струйкой?
     - Тонкой струйкой...
     - А потом я сяду на твою горячую спину и мы поплывем далеко-далеко?
     - Далеко-далеко... -  сказала мать и отвернулась к окну. Мальчик понял,
что она плачет, и ушел в комнату, чтобы не мешать.
     ...Уже засыпая, он опять пришел во двор с отцом,  и мать встречала его.
Он  шел от  отца к матери,  словно плыл  от одного берега  к другому. Трудно
плыл, как против течения.  Мальчик чувствовал,  что отец смотрит в  спину, а
мать смотрит в вихор, выбившийся из-под шапочки. О чем думали эти двое?..
     За окном сгустилась темень, и не видать было  терновника,  и  не видать
было, как шагает в неизвестные дали самостоятельная и отважная буква "Я"...

     1983



    Дина Рубина.
    Наш китайский бизнес


     © Copyright Дина Рубина, 1999
     WWW: http://dinarubina.wallst.ru/
     Прислал: Давид Варшавский
     Date: 25 Jun 2001


                         рассказ

     Хотел бы уйти я
     В небесный дым,
     Измученный
     Человек.
     Ли Бо

     Беда была в том, что китайцы и слышать не  хотели о китайцах. Наверное,
потому, что были евреями.
     Яков Моисеевич Шенцер так  и  сказал: нет-нет, господа, вы китайцами не
увлекайтесь! ечь идет о еврейском Харбине, о еврейском Шанхае...
     [овом, беседуя с ними, было от чего спятить.
     Когда мы вышли, Витя сказал:
     - Ты  обратила внимание  на их русский? Учти, что многие из них никогда
не бывали в оссии!
     - Полагаю, все мы нуждаемся в приеме успокоительного, - отозвалась я.
     - Я менее  оптимистичен,  - сказал Витя. - И считаю, что всех нас давно
пора вязать по рукам и ногам.

     Китайцами мы их прозвали потому, что это слово ясно с чем рифмуется.
     Когда  перед  нашими  носами  забрезжил  лакомый заказец - их  паршивый
"Бюллетень", -  мы  навострили уши, наточили когти и приготовились  схватить
зажиточную мышку в свои пылкие объятия.
     Поначалу  эти  обворожительные ста