тут в переговоры  вступил генеральный директор  "Джерузалем паблишинг
корпорейшн". Он издал свой  дикий  смешок,  столь напоминающий  непристойный
звук во время проповеди в кафедральной тишине собора, и сказал:
     - А  нам,  татарам,  все равно  -  что е..ть  подтаскивать,  что е..ных
оттаскивать.
     Белая овечка испуганно открыла глаза.  Черная  тряхнула кудряшками. А я
сильно пнула его ногой под столом.
     Переговоры  побежали  живее.  Как  будто  взмокшие от  жары  (помещение
отапливалось,  старички  грели  кости)  участники  конгресса скинули  фраки,
расслабили галстуки и закатали рукава рубашек.
     Пожилой  школьник, тот,  что заваривал (и плохо заварил!)  для нас чай,
принес всем минеральной воды.
     Витя, как всегда, лез  перебивать  собеседников, с чудовищным  апломбом
нес чудовищную ахинею и с ходу заламывал цены. bарички валились со стульев.
     Известно ли  уважаемому  ЦЕНТУ, что на современном  издательском  рынке
газеты давно уже верстают на  компьютерах,  а  тот  способ, которым делается
"Бюллетень"...
     -  Ничего,  ничего,   -  сказал  Морис  Эдуардович,  -  как-нибудь,  мы
потихоньку, по старинке. В типографии, где выполняют наш заказ, стоит старый
добрый линотип...
     - Что это за типография? - спросил Витя.
     - "Дети  Харбина", - невозмутимо отвечал  старик. -  Мы  сотрудничаем с
ними тридцать девять лет...
     - А когда дети Харбина уйдут в лучший мир? - спросил Витя.
     И  я опять пнула  его под столом. Но он закусил  удила, хамил и брызгал
слюной на китайцев.
     -  А  заголовки?! - орал  он.  -  Как вы делаете заголовки, виньетки  и
прочее?!
     - Там есть наборная ручная касса.
     - Наборная! учная!! Касса?!! Ой, держите меня!  А трамвайной конки  там
нет?
     В  общем, я отбила  все ноги об этого идиота.  Но,  как ни странно,  он
расшевелил старокитайскую братию, запальчиво живописуя,  какие широкие дали,
какие интеллектуальные  выси  придаст  полудохлому  "Бюллетеню"  "Джерузалем
паблишинг корпорейшн".  Он яростно листал свой ежедневник, в  каждом столбце
которого было  написано: "22.00 - парить ноги!!", изображал  поиск телефонов
высокопоставленных  своих  друзей, топал ногами в ответ на малейшую  попытку
китайцев вставить  хоть слово - короче, порвал удила и  несся во  весь  дух.
Кстати, в полемике Витя несколько раз цитировал  древнекитайского  поэта Цао
Чжи  и кое-что  из народных  песен юэфу,  что вначале произвело на  китайцев
парализующее впечатление.
     (Не  забыла  ли  я  упомянуть,  что Витя  страшно  образован? Не  боясь
показаться тенденциозной, я бы сказала, что он никчемно чудовищно образован.
В его  памяти, как  товары на  складе большого сельмага, громоздятся  завалы
самых разнообразных  сведений, например,  валяется  никому  не  нужный,  как
старый макинтош на пыльном чердаке, польский язык. Ежеминутно он спотыкается
о   свое  высшее   музыкальное   образование,  что   стоит  поперек   любого
естественного  движения,  как колченогий  табурет,  на  который  и  сесть-то
опасно... Зачем-то он знает латынь... во всяком  случае,  читает  Лукреция в
подлиннике... и все  эти дикие сведения невозможно  приспособить ни к какому
делу, и не приносят они радости  ни их незадачливому носильщику, ни тому, на
кого  он  вдруг  захочет их  обрушить...  Поскольку в  течение  ряда лет  мы
публиковали в незабвенной  нашей, замечательной газете  переводы  известного
китаиста  Леонида  Черкасского,  Витя много чего запомнил самым естественным
порядком. Во всяком случае, не могу заподозрить,  что  к встрече с китайцами
он специально учил что-то наизусть.)
     Короче,    когда,    помахивая   короткопалой   ладошкой,   он   певуче
продекламировал:  "В Лояне ван  Жэньчэна почил.  В седьмом  месяце вместе  с
ваном Бома мы  возвращались в свои  уделы...", -  вот тогда  Яков  Моисеевич
опомнился и сказал:
     - Нет-нет,  господа, вы китайцами не увлекайтесь. ечь идет  о еврейском
Шанхае, еврейском Харбине.
     И  Витя,  продолжая  держать ладонь  на  поэтическом  отлете,  спокойно
отозвался:
     - А нам, татарам, все равно - что санаторий, что крематорий.
     Я в который раз лягнула его под столом ногою.
     Магометанская тема в его поэтике была для меня некоторым сюрпризом.
     Итак,  первая  встреча с  китайцами  не  закончилась ничем  позитивным.
(Позитивным   итогом  Витя  называл   обычно  свежевыписанный   чек  на  имя
"Джерузалем паблишинг корпорейшн".)  Так вот, чека  не  было. В  конце нашей
бурной  встречи  неукротимый Морис Эдуардович попросил представить подробную
смету и проект издания. Они все изучат и взвесят.
     Мы брели по улице Грузенберг в поисках приличной забегаловки, где можно
было бы выпить кофе и обсудить наше положение.
     - Мне опять  снился отец, -  проговорил Витя сокрушенно.  - Он не давал
разрешения на выезд, и я кричал, что убью его. И убил.
     - То есть - как? - поморщившись, спросила я.
     - Задушил, - обронил он просто.
     - [ушай, сколько лет назад умер отец?
     - Пятнадцать, - вздохнув, сказал Витя.
     - И ты до сих пор сводишь с ним счеты?
     - А пусть не лезет в мою жизнь! - огрызнулся он.
     Улица Грузенберг поднималась  вверх довольно  крутой  горкой, и по ней,
ожесточенно  орудуя  локтями, поднимался в  коляске  инвалид, каких  в нашей
сторонушке  немало благодаря войнам, армейским будням, гражданским взрывам и
количеству   автокатастроф  на  душу  нервного  населения.  Он,   мучительно
напрягаясь,  вращал ладонями  передние  колеса своего нехитрого  транспорта,
локти ходили тяжело, как поршни.
     Мы с Витей  подбежали, навалились  и  покатили  коляску  вверх.  Калека
страшно обрадовался.
     -  Ого-го, ребята! - кричал он, отирая ладонью взмокший лоб, -  лошадки
славные! Вперед, мои кони! Я задам вам овса!
     А Витя стал горланить из Цао Чжи, который  родился во втором, а умер  в
третьем  веке нашей  плебейской  эры,  и  переводы с  которого  мы  печатали
когда-то в незабвенной нашей газете: "На холм по тропинке!  Бредем в облака!
И  конь мой теряет! Последние силы! Последние силы! ...Но конь добредет! А я
изнемог! От печали и муки!..".
     Так мы  катили этого  безногого  парня, а  он  командовал - куда ехать,
яростно  ругал   муниципалитет  за  переполненные  мусорные  баки,  хохотал,
распевал и вообще - кайфовал на всю катушку.
     Между  тем   мы   продолжали  делать  городскую  газетку,  внося  своей
"Уголовной  хроникой"  изрядное  оживление в  благопристойную  жизнь русской
общины города.
     Например, в октябре сенсацией  стало дело ночного  охранника  одного из
предприятий,  специализирующихся на производстве подгузников для младенцев и
лежачих стариков. Этот парень развлекался долгими эротическими  беседами  по
известным телефонам.  Так он коротал свои унылые  дежурства, пока начальство
не  насторожили  телефонные  счета на  астрономическую  сумму.  Были  наняты
сыщики,  и  выяснилось,  что  этот милый  человек  развлекался  не только  с
местными  телефонными  гуриями,  но  и  до   Америки  дотягивался,  так  как
английским владел свободно. В целом он был интеллигентным человеком, если вы
не  побрезгуете этим определением  в данной ситуации. [овом, выяснилось, что
он трахал начальство по большому счету. По действительно большому счету.
     Pси Pсон  невозмутимо  излагал сухие данные  спокойным  голосом, как бы
призванным  внушать гражданам  веру  в надежность  наших  правоохранительных
органов.
     - А... личность задержанного? - спросила я.
     -  К  черту  подробности!  - отмахнулся  Pси  и,  вздохнув, добавил:  -
Подробностей не знает никто.
     Нам с Витей очень нравилась эта история.  Мы даже хотели организовать в
газете  "круглый стол"  на  темы сексуального воспитания новых репатриантов.
Дискуссию,  так  сказать.  Но потом  одумались:  в  подобной  дискуссии  без
подробностей не обойтись, а где их взять, эти подробности?..
     Да,  история  многозначительная...   Почему-то   я  усматривала   почти
неощутимую  трагическую  связь  между  дневным производством  подгузников  и
ночными всхлипами этого непутевого охранника. Как будто, находясь посередине
между беспамятным  младенчеством и  полоумной  старческой немощью, он тщетно
пытался заполнить  часы своего одинокого и бессмысленного бдения телефонными
судорогами эфемерной любви.
     Дней  через пять  после  встречи в Тель-Авиве позвонил Яков  Моисеевич.
Нет, ничего определенного в ЦЕНТЕ  еще не решили, но он хотел бы встретиться
со мной  еще  раз  и обговорить кое-какие частности. Если я не возражаю, там
же, в доме доктора Тихо и жены его, художницы Анны.
     Должна ли я пригласить на беседу генерального ди...?
     -  О, нет! -  воскликнул он с неприличной поспешностью, - я бы попросил
вас...
     К дому доктора Тихо можно было подойти по-разному. ^ стороны улицы рава
Кука через тихий тупик с рядом молоденьких олив, растущих в каменных кадках,
мимо  здания,  где, собственно, и жил по соседству  с  доктором  умница Кук,
пройти  в  железные  распахнутые  ворота  и,  обогнув  торец  дома  с  окном
библиотеки, очутиться на террасе. Появиться на сцене из-за боковой кулисы. А
можно пройти  задворками Яффо, через  мусорный  узкий проулочек, из которого
сразу попадаешь в  маленький парк, и тогда весь дом  с террасой  открывается
вам как  из партера,  а  сходство  со сценой  дополняют  ведущие  на террасу
каменные ступени.
     Я поднялась по ним  и оказалась за спиною Якова Моисеевича, который уже
заказал два апельсиновых сока и,  ожидая меня, листал "Гаарец". Его  кожаная
кепка  лежала на  соседнем  стуле,  и ветер свободно ошкуривал  и  полировал
небольшую  опрятную  лысину  в  довольно густой еще  седине,  этим неуловимо
работая на образ мастерового.
     - Ваш красный плащ, - проговорил Яков Моисеевич, складывая газету,- ваш
мятежный красный плащ напоминает мне времена харбинской молодости... В таком
плаще  щеголяла   когда-то  одна   юная  особа,  к   которой  все   мы  были
неравнодушны... Она  рисовала, пела, сочиняла стихи. Я не  решился  без  вас
заказывать штрудель Анны.
     -  Так закажите сейчас же, - сказала  я. - Только на сей раз  позвольте
мне заплатить.
     - Боже упаси! - спокойно возразил он.
     После  вчерашнего  дождя   черные  космы  плакучих  сосен  свисали  еще
безнадежней. ^лнце уже покидало сад, взбегая по тусклому серебру стволов все
выше, к макушкам деревьев...
     каждой минутой между стволами уплотнялся пепел  сумерек, и скоро должны
были затеплиться фонари в парке и на террасе.
     - Что, Яков Моисеевич, не понравились мы ЦЕНТУ? - спросила я напрямик.
     Он помолчал, внимательно распределяя вилочкой облако взбитых сливок  по
коричневой корочке штруделя.
     - Видите ли,  откровенно, - мягко начал он, - все,  что  вы говорили по
поводу  устарелости "Бюллетеня",  звучит и  справедливо, и  убедительно. Да,
скорее  всего  самым  разумным  было бы перейти  на  современный  метод  его
издания... Но... понимаете, во всем этом новом  процессе ни я, ни Морис, как
ни пытались, абсолютно не в состоянии представить Алика.
     - Чего?!
     - Понимаете, все перемены ни в коем случае не должны задеть Алика.
     - А кто это? - спросила я, несколько оторопевшая от китайских новостей.
     - Ну... как же! Вам его представили...
     Я вспомнила  бабское бледное лицо, стриженую макушку школьника,  мягкие
ручки,  суетливым и тоже каким-то женским  движением натягивающие  на  живот
вязаный жилет...
     Мне захотелось плюнуть и уйти.
     - А при чем тут Алик? - грубо спросила я.
     -  Так он  - метранпаж. ^бственно, Алик  и  клеит  "Бюллетень". ...Это-
прямая его обязанность.
     - Алика - на пенсию. почетом, - с вкрадчивой злостью проговорила я.
     -  Он  и  так получает  пенсию, -  сдержанно  и  грустно  заметил  Яков
Моисеевич, - по инвалидности.
     Мы оба замолчали. Убейте меня,  я не понимала, что хотят от нас с Витей
эти  чокнутые  старики,  именующие  себя ЦЕНТОМ. И  уже  догадывалась -  чем
завершится очередной наш мираж в пустыне. bоило поберечь время, раскланяться
и пойти по делам, тем более что на  этот вечер я наметила  себе решение двух
неотложных дел.
     Неподалеку, у  дверей  дома, перекинув  ногу  на ногу,  сидел охранник,
пианист  из  Rердловска Миша Кернер.  У него, как обычно, был  отсутствующий
вид... Миша обладал редкостным туше, которое невозможно выработать, а  нужно
с ним родиться.  Коньком его был Шопен. Несколько раз он  выступал здесь же,
по пятницам. Однажды исполнял все 24  прелюдии Шопена. Я была на концерте и,
помнится,  глядя  на  черный  Мишин  фрак  и  вдохновенные  руки,  ласкающие
клавиатуру, никак  не  могла избавиться  от мысли  - где  в данный момент он
оставил  куртку  охранника  и  пистолет,  который  по  закону  нигде  нельзя
оставлять, и не высчитают ли у него из жалованья часы концерта...
     ядом с  Мишей стоял замызганный  хиппи в грязной  майке  и  продуваемых
джинсах и, покачиваясь, бормотал  что-то  по-английски,  пытаясь  рассказать
Мише свою жизнь. У Миши самого  была  вполне цветистая судьба, он  не  хотел
задушевных  бесед на  иностранном  языке.  Он отворачивался  от  накуренного
марихуаной хиппи  и тоскливо говорил  по-русски: "Чувак, иди себе, а? Чувак,
смотри, ты замерз совсем... Чувак, холодно, летом поговорим..."
     - А вы и между собой говорили по-русски? - вдруг спросила я.
     - Когда?
     - Ну вот в детстве, в Харбине...
     Яков Моисеевич оживился.
     -  Да  по-каковски  же  еще?  Деточка,  Харбин  был  русским культурным
городом!  У нас в еврейской  школе  преподавание велось на  русском языке по
программе  русской  гимназии.  Мы  даже  ставили  спектакли   -  "Маскарад",
например,  пьесы Островского,  "Бориса  Годунова"... В "Годунове"  Pмозванца
играл  Мотька  Гершензон.  Помните,  то  место:  "Ты  заменишь  мне  царскую
корону!"... Я был суфлером и подсказал Мотьке - "корову"... "Ты заменишь мне
царскую корову!"... одители Мотьки,  понимаете,  держали молочную ферму... -
Яков Моисеевич захихикал со  свежим,  даже изумленным  удовольствием,  будто
подшутил над Мотькой не шестьдесят лет, а минут двадцать назад... - Да... Мы
изучали русскую литературу как следует. Учителями-то все были белые офицеры,
их там после революции накопилось - пруд пруди... усских в Харбине около ста
тысяч насчитывалось. А еврейская община - тысяч двадцать пять. И учтите, там
же размещалась главная контора КВЖД. Кстати,  знаете, как расшифровывали это
название в то время?  "Китайцы  возят  жидов даром"...  Да, КВЖД...  шла  от
границы  оссии  до станции  Манчжурия,  пересекала  реку cнгари... Вы знаете
что-либо об этих краях?
     - Не помню, что-то читала...
     -  Ну!  ека cнгари...  могучая,  полноводная  - несколько километров  в
ширину. А рыбы сколько! Впадает в Амур...  Изгибается дугой, вот так... - он
показал  вилкой  на красной  скатерти... - Главный приток - Нони... Так вот,
КВЖД   пересекала   cнгари.   На   пересечении   возник   Харбин.   Выгодное
географическое положение... Прекраснейший  город Китая  возник  из маленькой
рыбацкой деревушки... А для европейцев  Китай был рынком, и железная  дорога
играла  в  этом решающую роль.  усские  добыли  концессию  на  строительство
железной дороги, и в 1898  году  строительство началось. Выглядело это так -
по обе стороны от полотна шла полоса  отчуждения  - по 15 километров. усские
получили  экстерриториальные  права. Понимаете?  Rой суд,  свое  управление,
охрана русская -  русская автономия... На  правом  берегу cнгари был  район,
Пристань  назывался. Дальше, наверху - Новый  город. Там  в основном  и жили
русские...  Магазины  принадлежали  евреям  и  грекам.   Извозчики  кричали:
"Гривенник в Палестину!" -  из-за  того, что  там много евреев жило... У нас
говорили: "Харбин-папа, Одесса-мама...".
     Миша  заметил меня,  помахал  рукой.  Я  улыбнулась  в  ответ. Надо  бы
подойти, поговорить, спросить о ближайших его концертах.
     -  Очень  интересно...  -  вежливо  проговорила  я. - Послушайте,  Яков
Моисеевич... Знаете, как сегодня делают газету? Витя отлично верстает полосы
в  программе  "Кварк",  посылает мне по модему  на вычитку,  я вношу правку,
отсылаю   ему  назад,  и  все  это  хозяйство  отправляется   в  современную
типографию, где  печатается  с бумажных плат... Черт возьми, мы удешевим вам
издание! Мы сохраним вам ваши китайские драхмы! Но, к сожалению, для издания
"Бюллетеня"  цивилизованным образом  Алик абсолютно  не нужен. Он  нам - как
чирий  на  глазу. Ну,  хотите,  мы  внесем  его имя в "Бюллетень"?  Он будет
числиться в редколлегии.
     - Алик должен не числиться, а работать, - сказал старик.
     - Конкретно: что именно он будет делать?
     - Не знаю. Алик должен работать, - тихо и твердо повторил он.
     Мы замолчали вновь: я - обозленно-растерянно, он- смиренно-грустно. Что
мешало  мне  уйти, ведь  в  одно  мгновение  я  вдруг поняла,  что  китайцы,
во-первых,  и сами  не  знают, что  им делать со  своим  странным наследием,
во-вторых, до дрожи боятся любого вторжения в их маленькую затхлую норку. Но
я все сидела, рассеянно подбирая вилочкой с тарелки липкие крошки штрудла.
     - Знаете что,  -  сказал  Яков  Моисеевич,  -  надо заказать  булочки с
маслом,  они  очень  вкусно  готовят  здесь  чесночное масло... Эти  булочки
почему-то  напоминают мне шао-бин,  лепешки моего детства, такие, посыпанные
травкой, не помню названия, с соленой начинкой...  Их продавали с лотков, на
вокзале.  Мы тогда  жили  в Мукдене,  и  родители посылали меня к вокзальным
лоткам за  лепешками  шао-бин...  Мне было  лет  семь...  И я  страшно любил
поезда.  Бывало, стою по  часу,  глазею  на вагоны.  Классы  различались  по
полосам,  наведенным  под окнами. Первый  класс  -  белая полоса,  второй  -
голубая, третий  класс,  жесткий  вагон  -  красная  полоса...  Американское
производство...
     Официант принес  тарелку с четырьмя  свернутыми пухлой розой  булками и
розетку с  фирменным маслом. Не только чеснок, но и укроп, и кинзу добавляла
местная  повариха в  это масло. Яков Моисеевич  разрезал  булочку,  подцепил
ножом желтый шмат  и стал основательно утрамбовывать его в рассеченное брюхо
булки.  И  вдруг протянул мне требовательным жестом моего деда. Этим,  почти
уже забытым мною жестом... Я растерялась, растрогалась, пробормотала  что-то
и послушно взяла булочку, хотя давно уже сидела на диете и мучного старалась
не есть.
     - Между  прочим,  я  был свидетелем  знаменитого  взрыва  на мукденском
вокзале, когда убили старого маршала  Джан Цзо-Линя... Вам, конечно, это имя
ничего  не  говорит...  Джан  Цзо-Линь,  он был кавалерийским  офицером  при
китайской  императорской армии...  А  после  того,  как  свергли  последнего
китайского императора  династии Мин  -  это произошло в  1911,-  году,  Джан
Цзо-Линь стал просто бандитом...
     - А куда делся император? - спросила я.
     - Никуда. Он повесился  в Угольной  башне Запретного  города в  Пекине,
когда  манчжуры рвались к стенам  города... Так вот, Джан Цзо-Линь... он был
неграмотным. Подпись его была - отпечаток большого  пальца... ^ своей шайкой
поначалу совершал налеты на банки, на богачей... Все  раздавал крестьянам...
Такой  китайский  обин  Гуд...  Курил  опиум  -  набивал трубку,  раскуривал
свечой... В  русско-японской  войне воевал и на той, и на другой стороне, но
после войны поставил на японцев.  Был властителем Манчжурии,  а  хотел стать
новым императором Китая... У  самого была  кличка  Дун-Бей,  а  бандиты  его
звались "хунхузами" - "краснобородыми".
     - Довольно странные военные отличия.
     - Хной красили... - пояснил Яков Моисеевич. - Влетает, бывало,  на коне
в зал суда, где идет заседание.  Говорит судье: ты отъявленный мерзавец, все
судишь  в пользу богачей! Приговариваю тебя к смертной казни! Достает маузер
с прикладом и...
     - Как это - маузер с прикладом? - спросила я.
     - Ну,  деревянная кобура слу