костюмами шествующих в параде тореадоров.
     Это была сдержанная  поступь  посвященных... Они брели  по  арене,  три
матадора - левая рука перебинтована плащом, - один в алом, другой в зеленом,
третий в  желто-голубом;  за ними следовали  их  квадрильи. Мерное  и пышное
шествие людей, не обреченных, но готовых к смерти.
     Мы заказали  по чашечке кофе и  сели на высокие стулья за стойкой  так,
чтобы  видеть экран. Бармен долго,  слишком  долго возился  с кофе, по-бычьи
наклонив  голову,  исподлобья  следя  за  экраном, лишь иногда на  мгновение
скашивая взгляд на свои руки.
     Коррида де торос началась!
     Камера, установленная в загоне, выхватывает бегущего по темному проходу
быка.  Он  бежит,  натыкается  на  закрытую дверь, и это  ввергает  его, уже
готового к бою,  уже яристого, в еще  большую ярость. И вдруг стальная дверь
бычьих ворот  поднимается,  быка  ослепляет удар  полуденного солнца,  и  он
навсегда выбегает  в залитое светом пространство смерти, откуда минут  через
двадцать его исколотую тушу поволокут назад упряжкой мулов.
     Поначалу  я  страшно  переживала за  быка, он  казался  мне  совершенно
беззащитным в своем бычьем простодушии. Похоже  было, что матадор совсем  не
боится,     дразнит,     быстро-быстро    семеня    ногами    в     каких-то
легкомысленно-бальных, с бантиками, туфлях,  поигрывая красно-золотым плащом
перед черной страшной  мордой. Мне даже  хотелось,  чтоб бык наподдал  этому
типу рогами. Не до смерти, но так чувствительно.
     Между  тем  этот  элегантный человек  постепенно  выманивал животное на
середину  арены. В его движениях, плавно-резких взмахах, чем-то  похожих  на
жесты  дирижера  симфонического оркестра,  была  своя  музыка.  Как  дирижер
властной ладонью  и  жадными  пальцами  вытягивает на себя напряженную  мощь
звука,  так  и матадор своим певучим плащом вызывал,  вытягивал на  поединок
тяжелую тушу  быка. Его  приемы  становились все  рискованней, все теснее  к
зверю,  все короче  расстояние между рогами  и алой грудью, расшитой золотом
Несколько раз, проведя плащом вдоль  низко опущенной морды,  крутанувшись на
каблуках, он рискованно поворачивался спиной к быку.
     Выехал  пикадор  на  лошади,  защищенной  каким-то забором  из плотного
материала. Он  гарцевал  с длинной  пикой  наперевес вокруг уже  разогретого
яростью быка, уводя  лошадь в сторону в самый последний момент Наверное, это
был очень  опытный пикадор. Дважды он вонзал в мощную бычью холку свою пику,
в третий  раз на какую-то долю секунды замешкался и не сумел увернуться. Бык
ринулся вперед, рог пробил защитный "забор" на лошади, тот окрасился кровью.
Отпрянув,  бык  бросился  вновь,  приподнял  лошадь  в  воздух, та  дрыгнула
передними ногами и завалилась на бок, пикадор соскочил и побежал.
     Тут же наперерез быку  выскочили два тореро  с плащами.  Они напоминали
шкодливых увертливых мальчишек.
     В слепой погоне бык перемахнул барьер и рухнул  в проход между барьером
и трибунами.
     Бармен неподвижно смотрел в экран.
     Наш кофе остывал на стойке
     Началось  второе  терсио.  На арену  выскочили  бандерильеро  со своими
короткими, как-то издевательски цветочно украшенными бандерильями.  Порядком
уставший, но все еще яростный бык загнанной трусцой бросался то за одним, то
за  другим.  На   закорках  его,  как  елочные  игрушки,  болтались  цветные
бандерильи. Он истекал кровью.
     И  вот пропела труба. Матадор снял свою шапку,  похожую на  валенок без
голенища, и широко повел рукой, обводя ею трибуны. Он посвящал быка публике.
     Ему вынесли мулету и шпагу. Началась фаэна.
     Что-то бальное было  в этом  смертельном  менуэте. Как изящно уводил он
мулетой  быка в  сторону, как становился на цыпочки, тянул напряженное тело,
вытягивался так, что - казалось - икры  звенят.  Отскакивал  и семенил перед
быком кадрильными  шажками,  припадал на колено, словно  даме ручку целовать
собрался И так опасно близко, так чертовски тесно совершал  все эти натурали
и деречасо, что  через минуту  его расшитые золотом жилетка и панталоны были
уже в бычьей крови.
     Он,  конечно,  мастер, но  и  лихач. Перед  несколькими  особо опасными
приемами, весь в бычьей крови, матадор  стоял меж  рогами, улыбаясь публике,
дотянулся до  кончика рога  и,  проведя бешеную черную  тушу вбок,  себе  за
спину, замер: выгнутая луком  спина,  склоненная голова,  опущенная  рука  с
мулетой.
     Темп боя все увеличивался, матадор все  быстрее и короче проводил  одну
за другой серию приемов с мулетой. В одно из  неуловимых мгновений, когда он
крутанулся на каблуках, бык с силой его толкнул! Он упал навзничь,  но сразу
перекатился  на  живот.  Бык  нагнал  и  наподдал  рогами,  пытаясь  поддеть
человека, который, наоборот, вжимался в песок арены.
     Я  вскрикнула,  дернулась   и  опрокинула  чашку  с   кофе.  Хозяин  не
шелохнулся, и только когда от  лежащего  матадора отогнали  быка,  не отводя
глаз от экрана, почти на ощупь вытер стойку тряпкой
     азвернув быка,  матадор поднял шпагу на  уровень плеча  (камера крупным
планом показала обиженно  выпяченную  нижнюю  губу)  и, плавно отведя мулету
вбок,  точным,  скупым  резким  ударом  вогнал  по  рукоятку шпагу быку  меж
лопаток.
     И отскочил...
     Две-три  долгих секунды бык стоял, шатаясь, по всему его огромному телу
пробегали  волны дрожи,  позвоночник прогнулся,  он сделал  три шажка вбок и
грохнулся оземь.
     Арена де Торос взревела.
     ]яв свою шапку, матадор раскланивался на все стороны трибун.
     - Интеллигентное, между прочим,  лицо, - заметил  Боря задумчиво, глядя
на  обагренного   бычьей  кровью,  ликующего  матадора.  -   Мог   бы  стать
программистом.
     Хозяин бара невозмутимо вытирал полотенцем чашечки, не глядя на экран.
     - Это была  хорошая коррида? - робко спросила  я его, все еще внутренне
дрожа.
     Пожав плечами и едва разлепив губы, он проговорил:
     - Недурная...
     * * *
     Мы уезжали.
     Был  воскресный солнечный  день,  я  собирала  в номере  чемодан  и  не
поддавалась на уговоры мужа еще разок "заскочить часика  на  два в  Толедо".
Мне уже хотелось уехать, за две  недели  я устала - от этой страны, от этого
города, а пуще всего от своей угрюмой непримиримости.
     Но  Боря не  успел  посмотреть  картину Эль Греко  "Эсполио" в  ризнице
^бора, и, когда чемодан уже был собран и вещи снесены в холл, я сдалась.
     В кафедральном  ^боре полным  ходом шла воскресная  месса. К  Эль Греко
допускали только с двух.
     - Не повезло! - сказал Борис. - Все, можно уезжать.
     [ужба проходила  в алтаре перед самым знаменитым в Европе  великолепным
ретабло.
     Архиепископ  Толедский  -  в  белом  с  золотом  облачении,  статный  и
величественный - читал проповедь в микрофон, время от времени останавливаясь
и давая органисту проволочь  несколько тяжеловесных металлических  пассажей.
Остальные  священнослужители, в  красных  мантиях  с  черной  каймой, только
присутствовали за спиной  архиепископа, добавляя - пурпуром одежд -  строгой
торжественности  мессе. На  боковых  скамейках сидели мальчики-послушники  в
белом.
     Орган  вздыхал и взревывал басами, микрофон разносил голос архиепископа
Толедского во все приделы  ^бора. Звучание воскресной проповеди,  сдобренное
органной мощью, шарканье подошв, громкий скрип то и дело отворяемой двери, с
неожиданно вспыхивающим лезвием солнечного света, падающего  из дверной щели
на каменные плиты  ^бора и вызывающего желание  немедленно покинуть ладанную
полутьму,   наполняли   характерным   церковным   гулом   эту   сокровищницу
христианского  искусства,  выстроенную   на   месте  Альканы   -  старинного
еврейского рынка...
     Человек  пятьдесят  прихожан  сидели  на  скамьях,  несколько  туристов
бродили  по  огромным пространствам  часовен и галерей,  по приделам и хорам
внутри ^бора.
     Я обратила внимание на пульт с лампочками  вместо свечей. bоит опустить
в  счетчик монетку, и  во славу  Божью загорится  лампочка. Таинство  живого
трепещущего  язычка  пламени,  этого  -  издревле  -  заступника  и  ходатая
человеческой  души перед Богом, заменено (наверное,  в целях противопожарной
безопасности) вездесущим благом цивилизации.
     Я припомнила пожилую монахиню в  монастыре Pн-Доминго, как благоговейно
она демонстрировала нам голову Иоанна Крестителя.
     Мы  забрели  туда случайно. Я  пыталась  выяснить  у  этой  симпатичной
женщины - не  приютят  ли  они бедных  туристов на минуточку в  монастырском
туалете  (в Толедо вообще с  этим промыслом беда  и упадок). Но по-английски
она  совсем не  говорила, все пыталась мне втолковать  что-то по-испански и,
видимо, не могла понять, почему я - со своим лицом - не  хочу говорить с ней
на родном языке?
     Я  сказала:  "Джерузалем!"  -  прижимая  руки  к  груди  и  просительно
улыбаясь. За  границей мне всегда кажется  (и небезосновательно),  что стоит
произнести это  ключевое слово, как откроются все двери, в  том  числе двери
монастырского туалета.
     - О! Херозолимо!! Херозолимо!!
     И,  таинственно улыбаясь, она энергичными жестами  стала заманивать нас
куда-то внутрь помещений.
     - Vалилась, - сказал Боря. - Там у них туалет.
     Но  он ошибся. Монахиня провела нас анфиладой комнат, и мы оказались  в
полутемном, освещенном лампадами  зальце,  где на  небольшом возвышении  под
стеклянным колпаком лежала на  блюде гипсовая, жутко натурально раскрашенная
голова средних лет еврея - драные края раны, обрубок аорты Иоанн Креститель.
     Другая  монахиня,  молодая  индуска,  никак  не  могла  понять, что  мы
исповедуем - католики? мусульмане? буддисты?
     Я задумалась и неожиданно для себя сказала:
     - Мы мы из Худерии худ
     - худаизмус?!
     - Да, мы из Иерусалима.
     - О! Херозолимо! Херозолимо!
     и  деятельно  принялась всучивать нам марципаны, которые,  оказывается,
они там и производят на небольшой монастырской фабричке.
     Пришлось купить коробку за 600 песет.
     Я  слушала  слаженный  гул  воскресной  мессы  и  думала  об  испанском
заигрывании  со  смертью,  о  готовности  к сосуществованию  со  смертью,  о
погружении в нее до срока. О благоговейном созерцании мощей.
     О том, что через искусство Испании глубже понимаешь  страну, проникаешь
в нее, где все - на взрыве, на взрыде, на надрыве.
     Христос - так уж мертвее мертвого, как будто провисел на  кресте добрых
две  недели.  ана под  ребром - так  уж весьма натуральная,  драная, кровища
лаком хлещет.
     О  том,  что чудовищные  порождения человеческой  фантазии, вроде музея
мадам Тюссо,  не  на  пустом  месте  возникли. Упорное  неверие  человека  в
Божественное ничто, упорное нежелание расстаться с любимой оболочкой, отсюда
-  набить чучело,  набальзамировать  тело,  поклоняться  хоть  пальцу,  хоть
черепу, хоть косточке, но - чему-то вещественному, что можно видеть, трогать
понять!
     Я  слушала  торжественный гул воскресной  мессы в одном  из грандиозных
соборов христианского  мира и думала о мужественном  гении моего  народа,  с
космическим бесстрашием вступившего в диалог с бестелесным Богом вселенной
     Из  сумрачной  прохлады  ^бора мы вышли на  прогретую  улочку, мощенную
бурой галькой, присели на скамью.
     - Вот и  все, -  сказала  я... Zинула босоножку с правой ноги и ступней
ощутила  холодный "рыбий косяк" мостовой.  И  содрогнулась, выпрастываясь из
сна, догнавшего меня наяву.
     Мы  возвращались  на площадь  ^кодовер  горбатыми  улочками  старинного
еврейского  гетто,  мощеными  улочками моего  родового неотступного  сна.  В
древней подкове арки Постиго де  ла Худерия на улице  Ангела я опустилась на
ступени  и  попросила  мужа  сфотографировать  меняОн  поднял фотоаппарат  и
щелкнул, почти не глядя. Кадр оказался последним в пленке.  Жаль, сказала я,
не успела сделать значительного лица
     Эта фотография стоит у меня на книжной полке.
     уставшим рассеянным  видом,  свесив  руки с  колен,  я сижу  в  воротах
Худерии. В глубокой  тени за моей спиной поднимаются истертые ступени кривой
улочкиТрудно представить что-то  менее  торжественное, менее  назидательное,
чем этот снимок.
     Может быть, поэтому так легок воздух в подкове арки  над  моей головой,
так щемяще высветлена стена обшарпанного дома в солнечной глубине улицы.
     Может быть, поэтому на нее можно так долго смотреть, не уставая

                      Сентябрь 2000



    Дина Рубина.
    Терновник


     © Copyright Дина Рубина, 1983
     WWW: http://dinarubina.wallst.ru/
     Прислал: Давид Варшавский
     Date: 25 Jun 2001

                           Рассказ




     Мальчик любил мать. И она любила его страстно.  Но ничего  толкового из
этой любви не получалось.
     Впрочем,  с  матерью  вообще было трудно, и мальчик уже  притерпелся  к
выбоинам и ухабам ее характера.  Ею правило настроение, поэтому  раз пять на
день менялась генеральная линия их жизни.
     Менялось  все, даже  название вещей.  Например,  мать  иногда  называла
квартиру "квартирой", а иногда звучно и возвышенно - "кооператив!".
     "Кооператив" - это ему нравилось, это звучало красиво  и спортивно, как
"авангард" и "рекорд", жаль только,  что обычно такое случалось,  когда мать
заводилась.
     -  Зачем  ты  на  обоях  рисуешь?!  Ты  с  ума  сошел?  -  кричала  она
неестественно  страдальческим  голосом.  - Ну  скажи:  ты  человек?!  Ты  не
человек!  Я  хрячу на этот  проклятый  кооператив, как  последний ишак, сижу
ночами над этой долбаной левой работой!!
     Когда мать накалялась,  она  становилась  неуправляемой, и  лучше  было
молчать и слушать нечленораздельные выкрики. А еще лучше было смотреть прямо
в ее гневные глаза и вовремя состроить на физиономии такое же страдальческое
выражение.
     Мальчик был  очень похож на мать. Она  натыкалась на это страдальческое
выражение, как натыкаются впотьмах на зеркало, и сразу сникала. Zажет только
обессиленно:  "bанешь ты когда-нибудь человеком, а?" И все в порядке,  можно
жить дальше.
     матерью  было  сложно,  но интересно. Когда  у  нее  случалось  хорошее
настроение, они много чего придумывали и о многом болтали. Вообще в голове у
матери водилось столько всего  потрясающе интересного, что мальчик готов был
слушать ее бесконечно.
     - Марина, что тебе сегодня снилось? - спрашивал он, едва открыв глаза.
     - А ты молока выпьешь?
     - Ну выпью, только без пенки.
     - Без пенки - короткий сон будет, - торговалась она.
     - Ладно, давай с этой дрянской пенкой. Ну, рассказывай.
     - А про что мне снилось:  про пиратские сокровища или  как  эскимосы на
льдине мамонтенка нашли?
     - Про сокровища... - выбирал он.
     ...В те редкие минуты, когда мать бывала веселой, он  любил ее до слез.
Тогда  она  не  выкрикивала  непонятных  слов, а  вела себя  как  нормальная
девчонка из их группы.
     - Давай беситься! - в упоительном восторге предлагал он.
     Мать   в  ответ   делала   свирепую   морду,  надвигалась  на  него   с
растопыренными пальцами, утробно рыча:
     -  Га-га!  Uйчас я буду  жмать этого человека!! - Он замирал  на миг  в
сладком   ужасе,   взвизгивал...   И  тогда   летели  по   комнате  подушки,
переворачивались стулья, мать гонялась за ним  с ужасными воплями, и в конце
концов они  валились  на тахту, обессиленные от хохота, и  он корчился от ее
щипков, тычков, щекотания.
     Потом она говорила своим голосом:
     -  Ну, все... Давай наведем  порядок. \отри, не  квартира, а черт знает
что...
     - Давай еще немножко меня пожмаем! - просил он на  всякий  случай, хотя
понимал, что веселью конец, пропало у матери настроение беситься.  Вздыхал и
начинал подбирать подушки, поднимать стулья.
     Но чаще всего они ругались. Предлогов было - вагон  и тележка, выбирай,
какой нравится. А уж  когда у обоих плохое настроение, тогда особый скандал.
Хватала ремень,  хлестала по чему попадала -  не больно,  рука  у  нее  была
легкая, -  но  он  орал  как  резаный.  От злости.  aорились  нешуточно:  он
закрывался в туалете и время от времени выкрикивал оттуда:
     - Уйду!! К черту от тебя!
     - Давай, давай! - кричала она ему из кухни. - Иди!
     - Тебе на меня наплювать! Я найду себе другую женщину!
     -  Давай ищи... Чего ж ты в туалете заперся?.. ...Вот  что стояло между
ними, как стена, что портило, корежило, отравляло  ему жизнь, что отнимало у
него мать, - Левая абота.
     Непонятно,  откуда она  бралась, эта Левая  абота, она подстерегала их,
как бандит, из-за угла.  Она наскакивала на их жизнь, как одноглазый пират с
кривым  ножом,  и сразу все подчиняла себе. Кромсала  этим ножом все  планы:
зоопарк  в воскресенье,  чтение "Тома  ^йера"  по вечерам  - все, все гибло,
летело к чертям, разбивалось  о  проклятую Левую аботу.  Можно сказать,  она
была третьим членом их семьи, самым главным, потому что от нее зависело все:
поедут ли они в  июле на  море, купят ли  матери  пальто на зиму, внесут  ли
вовремя взнос  за  квартиру.  Мальчик  ненавидел  Левую  аботу и  мучительно
ревновал к ней мать.
     - Ну почему, почему она - Левая? - спрашивал он с ненавистью.
     - Вот балда. Потому что правую я делаю весь день на работе, в редакции.
Правлю чужие рукописи. Мне  за это зарплату платят.  А вот сегодня я накатаю
рецензию  в один журнал, мне за нее отвалят тридцать рублей, и мы купим тебе
сапоги и меховую шапку. Зима же скоро...
     В такие  дни  мать  до  ночи сидела на  кухне,  стучала на  машинке,  и
бесполезно   было  пытаться   обратить  на   себя  ее  внимание   -   взгляд
отсутствующий, глаза  воспаленные,  и  вся  она  взвинченная и чужая.  Молча
подогревала  ему  ужин,  говорила отрывистыми командами, раздражалась  из-за
пустяков.
     - Живо!  аздеться,  в постель, чтоб тебя не видно и  не  слышно! У меня
срочная левая работа!
     -  Чтоб она  сдохла...  -  бормотал  мальчик. Он  медленно  раздевался,
забирался под одеяло и смотрел в окно.
     За окном стояло  старое дерево; Дерево  называлось  терновник.  На  нем
колючки росли, здоровенные,  острые.  Пацаны такими колючками по  голубям из
рогатки стреляют.  Мать однажды  встала у  окна, прижалась лбом к  стеклу  и
сказала мальчику:
     - Вот  дерево  терновник.  Очень  древнее дерево. Колючки  видишь?  Это
тернии. Из таких колючек  люди однажды сплели терновый  венок  и  надели  на
голову одному человеку...
     - За что? - испугался он.
     - А непонятно... До сих пор непонятно...
     - Больно было? - сочувствуя неизвестной жертве, спросил он.
     - Больно, - согласилась она просто.
     - Он плакал?
     - Нет.
     - А-а, - догадался мальчик. - Он был советский партизан...
     Мать молча смотрела в окно на старый терновник.
     - А как его звали? - спросил он. Она вздохнула и сказала отчетливо:
     - Иисус Христос...
     Терновник тянул к самой решетке  окна свою  скрюченную руку с  корявыми
пальцами,  как тот  нищий  у магазина,  которому они  с матерью всегда  дают
гривенник.  Если присмотреться, можно  различить в  сплетении  веток большую
корявую букву "Я", она как будто шагает по перекладине решетки.
     Мальчик  лежал,  глядел  на  букву  "Я" и  придумывал  для  нее  разные
путидороги.  Правда,  у  него не  получалось  так интересно,  как  у матери.
Машинка на кухне то тараторила бойко, то  замирала на несколько минут. Тогда
он  вставал  и  выходил  на  кухню.  Мать  сидела  над  машинкой  ссутулясь,
пристально глядя в заправленный лист. Прядь волос свисала на лоб.
     - Ну? - коротко спрашивала она, не глядя на мальчика.
     - Я пить хочу.
     - Пей и марш в постель!
     - А ты скоро ляжешь?
     - Нет. Я занята...
     - А почему он деньги просит?
     - Кто?! - вскрикивала она раздраженно.
     - Нищий возле магазина.
     - Иди спать! Мне некогда. Потом.
     - азве он не может заработать?
     - Ты отстанешь от меня  сегодня?! - кричала мать  измученным голосом. -
Мн