плячее у господ нутро! Чего захочет, через  нельзя  дос-
тань, да подай. А то замается ровно от заправдишной нужды. Вот как из-за
этого табаку... Деньги-то он заплатил? Кому отдал?
   Старуха сердито крикнула:
   - Дадены деньги, дадены. Вот у меня. А ты бы спасибо сказала, за гос-
подскую за доброту.
   - Страсть добер! Васька-то опять пластом лежать будет: застудился.
   Инженер рассердился:
   - Ну, это уж не моя вина. Всего хорошего. Спасибо.
   Быстро из избы вышел. Подумал про Виринею:
   - Видавшая виды... Корыстная...
   Но ночью приснилась. Таким жаром проняла, что сон  прошел.  Вышел  на
крыльцо и до зари слушал тревожный вешний гул. Был деловит и строг к се-
бе. Гимнастику делал неустанно, жизнь размеренную вел. С женщинами  мало
возился. По необходимости. В городе связь разумная и чистоплотная  была.
Здесь, здоровье оберегая, охотливых  солдаток  опасался.  Отпуска  ждал.
Страстность же делу отдавал. Честолюбие считал возбудителем благородным,
и хорошо карьеру начал. Только вторая постройка, а он начальник  дистан-
ции. Теперь скоро достроят эту  дорогу.  Война  отняла  рабочие  руки  и
средства. Но теперь уж к концу. Но торопиться теперь в город нечего.  На
войну возьмут. Любовные безрассудства  за  нечистоплотную  распущенность
почитал. И раньше случались внезапные вспышки при виде женщин  желанного
облика. Но глушил их быстро. Лишь теперь в эту уже тридцать первую весну
свою, еще до встречи с Виринеей, мечту о женщине своей и неиспытанно же-
ланной узнал. Последнее письмо к той, что в большом городе, даже необыч-
но чувствительным вышло. Одиночество и обстановка действовали. В  охвате
впервые тревожимых взрывами холмов лежала незаезженная мощно плодородная
степь. Изначально полным томленьем дышала веснами ожидавшая зачатья зем-
ля. И скот, и люди, - все живое жило здесь в мудрой  верности  исконному
закону бытия: родиться и жить, чтобы родить. Дать плод земле и роду сво-
ему. Оттого, в молодом и здоровом, не по хилому  неизбежному  блуду  го-
родскому затомилась кровь. Встревожилась властным желаньем целостной,  в
одно соединившей душу и тело, страсти. Той, что творит жизнь. Чутьем, от
зверя в человеке сохраненным, учуял томленье по такой страсти и у  Вири-
неи. Хоть не думал об этом словами и не знал, что чует.  Просто:  скорей
надо видеть ее, надо дышать близко около нее. Сорвался с крыльца  и  по-
шел. Долго кружил около избы Виринеиной. Был уже поздний  предрассветный
час. И даже парнишки молодые, рано в войну гулять начавшие, ушли с  ули-
цы, скрылись. Только лай собачий тревожил глухой этот час. Белесый,  хо-
лодный рассвет будничной трезвостью хмелевое ночное прогн
 
 
 
тро к себе в дом возвращался. А ночью немного опоздал. Увидал бы у плетня Виринею. Она с вечера медлительно укладывалась. Долго поправляла изголовье, вставала, всматривалась в окна, темнотой весенней ночи завешанные, по избе ходила, точно металась. 
   Старуха на печке злобно охнула. Глухо заворчала:
   - Чего ты по избе крутишься? На грешную душу и сну нет!  Васькин  сон
тревожишь. Отмахай-ка, поди, по вешним-то по логам. Да и об моих об ста-
рых костях другая бы совесливая подумала. Покою хочут! А тут только глаз
заведу, стук-стук, хлоп-хлоп! Уж как уродилась шалая,  дак  во  всем  не
по-людски. Аль на гулянку, на улицу тянешься?  Ну,  и  уходи.  Известно:
венцом не покрытая, всем охочим молодцам открытая.
   Виринея негромко ответила:
   - Не буркоти, баушка! Проберешь до нутра, не возрадуешься. Не  то  на
гулянку - совсем убегу.
   - Ых, застращала! Ровно сватами выхоженная, сношенька желанная.  Сама
чисто сучка под ворота подбегла. Сперва, может,  по  другим  подворотням
натрепалась...
   Виринея смолчала. Тишком затаилась на кровати. Но старуха думами рас-
палилась. Кержачка эта непутевая в дом ни богатства, ни почета  не  при-
несла. Один грех и обиды. Антип и посейчас не забыл, как ему ворота дег-
тем за племянницу вымазали. Вредил Ваське и заработок от  него  отшибал.
Васька и столяр, и маляр, и печник, да незадачливый. Один  сын  из  всех
роженых у бога отмолен. Троих чуть не в одночасье  горловой  болью  себе
убил. Четвертого свинье дозволил слопать, когда мать  на  жаркой  работе
замедлила. А вот этого от цепучей от смерти отходила, от боговой от  лю-
тости отвела. Оттого в сердце материнском как веред живет. Никому, и се-
бе самой, не дозволяла тронуть небережно. Что крестьянством  своим  при-
родным не занялся, в город, как вырос, ушел, простила  ему  без  жалобы.
Что в городе, кроме щиблет городских, жилетки, да цепочки от часов позо-
лоченной ничего не нажил, - не похаяла. Одна в хлипкой избенке  бедовала
до первого его прихода из города. Радостью, что жив  моленый,  хоженный,
глаза свои завесила. Не корила его хилым обличьем. На слабосильный зара-
боток не пеняла. Об его куске сама в повитухах, да для покойников  чужих
умелым провожаньем, да заговором зубной боли старалась. Жили, пропитанье
находили. И слава тебе, господи, владыко милостивый! А вот Вирка к парню
припаялась, не стало часу для сердца легкого. В грех  незамолимый  Вирка
старуху ввела. Сразу-то не сказала, что без божьего закону  три  года  с
Василием путаются. Иконой, как честную, венцом покрытую, на  радости  от
прихода сына благословила. Теперь обида сердце свербит. Кума по всей  по
деревне рассказала:
   - Мокеиха-то повитуха сынову... иконой сустрела. Смеху-то над ей!  Не
откстить теперь!
   Да уж в такой в срамоте хоть бы тихая, покорливая была,  а  то  никак
никому не сдаст. Ваську-то она извела. От эдакой от  лихости  двужильный
изведется. И бога гневит, на их семью гнев его притягивает. Лба сроду не
перекрестит. Старуха уж пеняла и стращала. А она с усмешкой,  будто  про
веселое дело:
   - У вас бог православный, креста моего староверского не примет.
   Прислушалась к трудному и во сне дыханию сына, представила себе рядом
лежащую здоровую Виринею, - ненависть варом обдала сердце.  Неправильная
баба! Сразу видно, что гулена. Здорова, а спокойной полноты бабьей расп-
лывчатой нет. На безмужнюю похожа подтянутым телом и не смякшим лицом.
   Завозилась сильней старуха. Скрипучим от злобы голосом опять завела:
   - Поганому-то брюху и плода бог не дает. Четвертый год  с  Васькой...
Допрежь с кем сколь, не знаю, а с этим четвертый год, и дите не  родила,
и по-сейчас порожняя.
   Виринея прыжком с кровати. Васька завозился, застонал:
   - Куды ты, Вирка? Что тебя спокой не бере-ет! Спи!
   В кашле скрючился.
   А она неожиданно звонко для обычно затаенного голоса своего вскрикну-
ла:
   - Помолчи, старая! Уж лучше не носить детей, чем  такого,  как  твой,
выродить! Тошно мне маяться с Васькой-то твоим! Дых из роту из  его  ню-
хать смрадный, да как руками склизкими ночью лапает  -  терпеть...  Днем
вспомню, кусок глотать не охота!
   Васька кашлем, будто подавился. Простонал:
   - Ви-ирка!
   И смолк. Виринея с большой тоской и страстью говорила, быстро нанизы-
вая слова:
   - Ты, баушка, несладкое-то бабье пойло уж дохлебываешь. Знаешь: коро-
че куриного носа счет бабьим радостям. А я вот молодая, а тоже это узна-
ла. С того и не на всякую обиду твою отвечаю. Жалею. А ты меня не  пожа-
лела, проняла. Дак я тебе скажу: а ты за какой грех эдакого гнилого  ро-
дила? Я для глазу сладкая и телом крепкая, а четвертый год хожу  пустая,
чисто порченая! Другие-то и дурные есть, и ледащие, а отросток  от  тела
от своего дают! А я с опостылым маюсь не для веселья, не для роду веточ-
ки! Доктор в городу сказывал: и чахотные родют детей. Про Ваську же так:
не то чахотный, а и по мужичьему делу схилел. Не будет  уж,  говорит,  у
вас с им роду. У меня, бабка, сердце на слезу неохотное, а тут я  запла-
кала. Что ж то, что в нужде, что ж то, что по счету кусок? Я бы на  дите
добыла! Жилы вытянула бы, а добыла бы. Другие бабы в  городу  на  пустое
брюхо с завидкой, а я, как мужичка коренная, знаю: и собака щенка с  ра-
достью лижет, обихаживает. А я одним-одна. Кручу, верчу, спину  гну  для
гнилого, для немилого надсаживаюсь. Чем взял? Ну, чем похвастаешь в  сы-
не-то в твоем? На работу, что ль, удал? Э-эх! Так дышит, для копоти!
   Оборвала, словно словами задохнулась. Васька захрипел:
   - Будет, будет... Скажи тишком. Сколько раз попреки твои слушал,  еще
послушаю... Не кричи только, нехорошо. А ты,  мать,  не  вереди  Виркино
сердце. Она и то с тобой покорная. И сейчас не со  зла  она...  Вирка-а,
ложись! Спи! Не со мной, ну на лавку ляг! Все переговорено, перетерпи.
   Кроткий молящий голос Васькин хуже ножа острого для  матери.  Он  еще
перед эдакой, перед охальницей пригибается! В смешной и жалкой  торопли-
вости с печки полезла. Слезая, кричала:
   - Сама... Сама ведь к Ваське ночью прибегла! А кто велел  тебе?  При-
бегла, змеей вползла, а теперь мужика порочишь. Чего же глядела  раньше,
беспутная? Да я тебе глаза твои бесстыжие выцарапаю, коль ты слово такое
еще скажешь! Вре-ешь! Вре-ешь! За беспутство твое, за грех за  твой  бог
дитю в утробе быть не дозволяет.
   Подступала старая, в беспомощном гневе трясла головой с седыми,  жид-
кими, растрепавшимися без повойника волосами, вытягивала руки с  костля-
выми пальцами. Лица старухиного Виринея не видела, но руку  ее  поймала.
Негрубо в сторону отвела, хотела даже тихим словом успокоить. Но  Васька
с кровати заругался на старуху:
   - Зачем ты в наше дело путаешься? Чего тебе надо? Отжила свое  и  спи
на печке! Чего промеж мужа с женой вредишь?.. Уходи сейчас! Не  смей  до
бабы до моей касаться! Пальцем тронуть Вирку не дозволю!
   Со злостью, вновь вскипевшей, Вирка крикнула сильно и зло:
   - Молчи, гнилой!.. "Пальцем тронуть не дам"! Самого-то  пальцем  пок-
репче двинь, дак и дух вон. Опостылел ты мне, будет. Кончилось  терпенье
мое. Как сама, по своей по воле прибегла, да крепко  слово  свое  блюла:
три года не уходила. Тоже... с заступой со своей. Лежи и  дохни.  Никому
не нужен. Даже на цареву войну и то не годен!
   - Виринея!
   - Што Виринея? Двадцатый год Виринея! Упомнила кличку-то  свою.  Сама
завязалась, поп не крутил, богу не кадил, за меня не вымаливал, штоб  по
чести с мужиком с одним себя блюла! А я блюла! От пригожих, да от здоро-
вых отмахивалась. Все из-за слова из-за крепкого из-за  своего!  Сама  в
жены навязалась, с того и жила как жена. Теперь отбатрачила! Будет! Кон-
чилось терпенье мое! Догнивай! А я здоровая, - в могилу с собой все одно
не утянешь. Не хочу. Пускай мать  свое  роженое  выхаживает.  А  мне  уж
больше не охота. Часу веселого нету для молодости для моей. Уйду! Пропа-
дать мне што ль в этой избе со старухой, да с гнилым мужиком! Уйду!
   Хлопнула дверью, во двор выбежала. У Васьки сразу силы явились, быст-
ро за ней.
   - Вира... Виринеюшка!
   Долго хрипел, упрашивал. Дрожал всем телом согнутым, уж меткой смерти
помеченным. Зубами скрипнула, горестно всплеснула руками:
   - И чего ты вяжешься? Жаден до живого человека! О смертном  часе  ду-
мать бы, а ты обо мне. Да иди, иди уж в избу, хиляк! Иду и я. Ну-у?
   Вернулась в избу. На лавке у стола, было, улеглась. Старуха  на  печи
по-детски всхлипывала. Скоро стихла. Может, уснула.  Виринея  поднялась.
Сказала Василию раздельно строго:
   - Не ходи за мной, не убегу. Сердце давит, на дворе  постою,  вольным
духом подышу, вернусь. Слышишь. А коли за мной выйдешь, убегу со  двора.
Вот тебе слово мое - убегу! Только ты меня и видал!
   Ушла. Васька долго маялся. Вставал, в сени выходил.  Дверь  тихонько,
как по воровскому делу, в чужой будто избе с опаской  открывал.  Слушал,
притишив дыханье, но во двор выйти не решался. Вирка не по-бабьи на сло-
во крепка. Пригрозила, так сделает. Но горячая  знобь  связала  Васькино
тело. Неверными и тягостными стали движенья. Лег на кровать. Натянул  со
стоном отцов старый тулуп, укрылся им. Задышал трудно и часто. Про  явь,
про Виринею забыл. В бредовых, мучительно быстросменных  виденьях  заме-
тался.
   Виринея во дворе у плетня стояла. Ветер, веселый и  мокрый,  с  полей
налетел. Суматошливый гул помолодевшей в буйстве реки и бурливых  вешних
вод в степных логах - слышней стал. Небо темным-темное,  будто  от  того
гула притаилось. Улица тоже темна и тиха. Во дворах глухая возня скота и
непонятных ночных странных звуков, избы, как тени, неясны  и  молчаливы.
Отыграла гармошка хромого Федьки-гармониста. Накричались в песнях девки.
Смолк тяжелый хлюпкий по грязи топот молодых парней.  Отбуянило  молодое
на улице с вечера. Теперь, в час потайной и  сладкий,  ласковые  пары  в
темноте тихой запрятались. Празднуют легкий  час  свой  в  несворотливых
день на день, как близнец схожих, натугой  над  землей,  над  хозяйством
приглушенных днях.
   А Вирка свой легкий час на обман отдала. Ни за семью, ни за хмель ра-
достной. Не было той радости с Васькой! Ошибка вышла. Разбередила стару-
ха. Часу больше терпеть не охота! Утром же прости-прощай, матушка чужая,
неласковая, постылый хиляк, изба невеселая.  Ночью  прибежала,  а  уйдет
открыто. Белым днем. В город надо податься, а то на железную дорогу - на
заработки. Отбилась от деревенского, в правильные  бабы  не  попала,  на
другое, значит, поворот вышел. Гуленой  безгнездовой.  Что  ж?  Хоть  на
вольной воле! Чернявый этот лапал сегодня глазами. Может, и без гульбы с
ним на работу поставит. Ладно, будет. Только бы Васька еще нынче не  вя-
зался. А то и до утра не вытерпеть.
   Повела строгими бровями, губы твердо сжала и в  избу  пошла.  Разбила
Ваську лихоманка, не учуял, что пришла.
 
   III.
 
   Утром Васька с постели не встал. С тусклым лицом и пересмякшими губа-
ми пластом лежал. Не то спал, часто открывая глаза, не то так, по-тихому
маялся. Может, отходить собрался? Виринея глянула в  серое  лицо  его  в
липком поту, на руки распластанные. Подумала:
   "Нет, еще не пришел час. Не томится, не обирается. От скрипоты  отды-
хает. Вста-анет еще канитель тянуть!"
   Избу напоследок прибирать старательно стала.  Старуха  только  искоса
взглядывала. Не ругалась, не разговаривала. Потом  над  сыном  постояла.
Охнула тоскливо и крещенской водой его обрызгивать начала. Выкликала бо-
га и святых глухим шопотом:
   - Заступница усердная,  матерь  божья  Казанская!  Микола  милостивый
угодничек божий! Василий  Хивейский,  андел-хранитель!  Пантелемон-цели-
тель! Господи владыко!..
   Не выговаривала, чего ей надо, о чем молит, чем мается. Богу нужны не
разговорные слова, а непонятные, строгие. У ней их не было. Знала только
каждодневные, к богу не доходчивые, оттого в бессильи косноязычья своего
перекличку скорбную и безнадежную бормотала. А голова смешно тряслась  и
спина натруженная совсем колесом от горя сгибалась.  Виринея  поглядела,
передернула губами, как от боли, и сердито сказала:
   - Бог, бог... Давно, поди, он сдох.  Сколь  лет  его  просишь,  каре-
жишься, отдохнула бы!
   И, хлопнув дверью, из избы ушла. Старуха  охнула,  пугливо  на  образ
темный глянула. Ноги задрожали, до лавки чуть добралась.  Накличет  беду
окаянная.
   - Господи батюшка, не посчитай то слово! Заступница матушка!
   А Виринея простоволосая, как из избы выбежала, шибко  по  улице  шла.
Почти бежала от двора постылого. Лицо было темное, и думы злые в  голове
ходили. Старуха еще одну обиду распалила. К богу старый и крепкий  укор.
Отец по богу маялся. По свету ходил, праведной  земли  искал.  Всю  силу
свою человечью для бога размотал. В переходах, переездах по разным доро-
гам, и по бездорожью места богова искал. Детей под  чужую,  под  жесткую
руку отдал. А бог за это ему трудную кончину в гиблом месте, в чужой си-
бирской стороне, послал. Мать скорбью мужниной тоже зашиблась. По  родне
за детей в тяжелой работе жилилась, а часы на долгую  надрывную  молитву
находила. От тех молитв, от постов, от поклонов до часу стаяла. А  Вирка
зато с той же страстью, с какой родившие по богу  маялись,  против  бога
взлютовала. И у дяди с того, главное, ее жизнь не сдалась. Работу  воро-
чать могла. В теле жила крепкая, только сердце дурное, суматошное. К чу-
жим мыслям неподладливо. Дышала сердито. Ничего кругом не видела. В гне-
ве, в спешке чуть мимо избы Анисьиной не пробежала. Эта веселая солдатка
всегда с Виркой ласкова. Может, с того, что и ее другие бабы, степенные,
как Вирку, глазами колючими у колодца встречают. И вслед  долго  глядят,
губы поджав. Слух по деревне идет, что спутилась,  как  мужа  в  солдаты
забрали. А она на те разговоры только смехом озорным отвечает.  Веселая,
да бесстыжая. Но Вирке смех ее частый и легкий по душе. Надоест ведь ка-
нючку одну слушать! О ней нынче и вспомнила. Поди, пустит под свою крышу
хоть на два дня, а там - видно будет.
   В избе Анисья была. Закваску для пьяного квасу ладила.  Не  по-бабьи,
тишком сердитым или с воркотней возилась. А будто девка, заботой не  за-
маянная. С песней на голос высокий:
 
   Одно-о на прово-оды ска-азала:
   И-ых, пра-авадила со двора-а!..
 
   Виринея усмехнулась.
   - Ну, и баба развеселая! С самого утра с песнями. Дело, видать, у те-
бя легкое. Здравствуй-ка.
   - Здравствуй, бабочка. Вот негаданно припожаловала. Сколь раз  звала,
не шла. Я уж ждать перестала. Мое дело вольное, солдаткино. Детей накор-
мила, для порядку стукнула и на улицу спровадила. Чего мне песни не  иг-
рать? За мужа откупное начальство платит, свекра со свекровушкой господь
прибрал, чтоб не турчали, сноху молоду не мытарили. На дворе чужак наня-
той, сударик пленный, старается. А я вот квасок веселый завариваю.  Чего
не пить?
   Смеялась небольшими блестящими глазами. Румяная,  невысокая,  крепким
телом налитая, ловко и весело поворачивалась. Вирка еще усмехнулась. Яс-
ней и шире.
   - Я к тебе по нужде. Дозволь у тебя дни два-три  пожить.  Ушла  я  от
Васьки-то.
   - Ну-у! Не сдюжила?  Я  и  то  дивовалась  на  тебя.  Что  ж,  поживи
сколь-нибудь. Отработаешь по двору, да по дому. А харчей, поди,  на  по-
денной добьешься.
   - На железную дорогу, сказывают, баб берут.
   - А ну да. Около постройщиков этих тоже можно... Совсем ушла, аль еще
раздумаешь?
   - Совсем.
   Анисья тряхнула головой, пестрым платочком повязанной.
   - В нонешни года развольничались бабы! Вот хоть про себя скажу. И муж
желанный у меня, не то, чтобы с отвратом я к нему, аль об ем не  думала.
Провожала, горячей слезой плакала, а гляди - гуляю  без  его.  Придет  -
убьет, может. И за дело, знаю. А все не хочу молодых  годков  своих  те-
рять. Прежни-то бабы, сказывают, по десятку лет без греху мужьев дожида-
лись. А мы на это дело слабые. И про тебя я думала, хоть  без  венцу,  а
правильная. Ну-к что ж! Видно, такие шелапутные зародились  на  нонешний
век бабы. Про-оживем, покуль солнышко и на нас светит. Ну-к  подоткнись,
да вымой мне вот эти горшки. А я за семенами  к  мордовке  схожу.  У  ей
всхожие, кабы не разобрали.
   И ушла из избы.
   Но наниматься на постройку Виринея скоро не собралась. В  соседней  с
Анисьей избе хозяйка живот сорвала. Хозяйство самосильное, а работника в
дом от греха не брала. Со свекром, да с  ребятами  управлялись.  Тяжелую
кладь подняла - и замаялась. Свекровь, уже с год ослепшая, другое же ут-
ро к Анисье пришла. Помолилась в угол и сказала:
   - Здравствуйте-ка. Здесь, сказывают, кержачиха-то?  Васьки  Мокеихина
полюбовница. Здесь, што ли?
   Анисья звонко откликнулась:
   - Здесь, здесь, баушка. Ты што, сватать, што ль, за  того  Ваську  ее
пришла? Не время, поди, пост великий. Еще не кончился. Да и для посту он
не скусный! Баба-то пробовала, да сбежала.
   - А, ну тебя, охальница! Нихто за ей свататься теперь не придет. Нет-
ронутых-то девок в прок солим, ай за старых вдовцов сбывам,  -  куды  ей
после ее греху! Вирка-а, подь-ка поближе. Не слыхать што-то ни духу,  ни
голосу твоего.
   - Здесь я, баушка. Зачем тебе?
   - Айда к нам, похозяйствуй, поработай. Шерстью там, аль чем заплотим.
Баба-то у нас, слыхала?..
   Виринея поправила платок на голове и сказала внушительно:
   - Што ж, я пойду на како