приобыкнет малость ко мне.
   Но на ласку Виркину Анютка не поддавалась. Враждебными глазами за ней
следила. На вопросы Виркины или совсем не отвечала, или  бранью  отзыва-
лась. Когда увозил ее в город отец, она повернулась на дровнях и посмот-
рела на провожавшую их Вирку. Таким не детским ненавидящим взглядом пос-
мотрела, что у Вирки долго сердце щемило. И Анюткину детскую злобу,  как
самое больное, как кару за грех своей жизни, в сердце приняла.  Пятилет-
ний Семка и трехлеток Панька скоро привыкли цепляться за  ее  юбку,  как
раньше за мать цеплялись. Она их холила на диво другим бабам. Анисья при
встречах смеялась:
   - Мы и то толкуем, чтоб все вдовцы не женились, а гулену неродящую  в
матери детям наймали. Старательные попадают!
   Издевались над Виркой недолго. Словами зря не сорил Павел,  но  слова
знал веские. Оборвал одну, другую бабу, и притихли. У Вирки взгляд  спо-
койней стал. Но как-то точно сблекла она в тихости. Говорила мало и час-
то по-долгу задумывалась. С чего сердце в человеке такое несытое  живет?
Что ни подай, редкий, редкий раз взрадуется. А то все не то, все  недох-
ватка, горчит чем-то радость. Павел спокоен, на работу не ленив. Большой
грамотности человек. Оттого, хоть беден, а люди не помыкают им. Побаива-
ются. И Вирку жалеет. В ту первую ночь, как Анютка уехала, с  ним  спать
Вирка легла. Он так ласково с ней обошелся, что  Вирка  сдивилась.  Даже
Васька не смог бережно и как-то чудно с нехорошим  по-хорошему  подойти.
Словами Павел не нежил. Только и сказал тогда с горячим вздохом:  "Милка
ты моя!". А все же как-то, как с женой прошеной, моленой,  к  первому  к
нему в постель легшей, а не как с гуленой залапанной. Вирка и  обрадова-
лась и смутилась как-то. Смущенье радость съело. И с  того  самого  дня,
как виноватая. Будто чужую обряду надела тайком на  себя.  Увидят  -  со
стыдом, с поношеньем сдерут. От этого между Павлом и  Виркой  все  будто
что-то стоит. Обозлилась раз, взяла, напилась, как бывало. Пьяная  ночью
долго кричала:
   - Чего ты себя перед всеми, как царь, носишь? Думаешь, я не вижу. Ду-
маешь, больно я уж обрадела, что при себе  держишь?  Противна  мне  харя
твоя зазнаистая, повадка вся твоя тихая. Уйду завтра! Глядеть на тебя не
хочу.
   Он спокойно расстегнул ремень и погрозил ей:
   - Замолчи, а то выдеру, как собаку. Глядеть на пьяных  баб  не  могу,
блевать охота! Ложись на печку и больше не верещи. Отрезвеешь, тогда по-
говорим. Может, и сам выгоню.
   Голоса не повысил, но сурово и отчетливо сказал.  Глаза  встретились.
Светлые его глаза потемнели. Но не разгорелись жаром,  как  у  Вирки,  а
будто отвердели, без блеска сделались. И Вирка первая опустила свои.  На
утро долго маялась, собиралась уйти, но не ушла. А  Павел,  как  обычно,
говорил с ней, о чем дело говорить выходило. И ночью  в  первый  раз  на
плече у мужика Вирка плакала.
   - Я и сама не знаю, как мне с тобой жить... Вот когда так,  как  сей-
час, согласна ноги твои мыть, да воду эту пить. А когда тошно мне с  то-
бой, скушно, и убежала бы я от тебя, только бы не видеть.
   Он отозвался тихо:
   - Не мудри, да не дури. Живи и живи. Работу справляй, детей моих оби-
хаживай и об себе старайся. Ну, спать я хочу.  Хватит  разговаривать-то!
Сроду с бабами так не валандался. Спи!
   Так и жили. Будто дружно, а не вплотную. Долгих разговоров не  разго-
варивали. А ночью и вовсе. На поцелуи горяч и ласков, а на  слова  скуп.
Но сегодня, лежа рядом, долго проговорили. И Павел  больше,  чем  Вирка.
Про город, про царей нехорошее, что узнал в городе, рассказывал. Про всю
жизнь. Отчего трудный век человечий для бедного, для низкого на земле  и
совсем лих. О мужиках говорили. Вирка слушала его слова,  как  песню  на
близком, родном, но все же не на своем языке. Звуком, напевом трогает, а
слова не все поймешь. Оттого еще слушать и слова понять охота.  Но  днем
опять мало с ней разговаривал. Потом в город поехал и целых  две  недели
проездил. Прохарчился в городе. Пришлось овцу, которую было завели, про-
дать. Вирка сердилась, но ему сказать не посмела. Не жена - на срок взя-
тая хозяйка! Пусть, как хочет. Опять друг от друга, будто, подальше  по-
дались.
 
   XI.
 
   До самой весны суматошился по-новому народ. Сходы  стали  "митингами"
называть, а мир "товарищами", а то "граждане". Слова  новые  по  новости
звонки выходили, как звякали: инструкции, резолюции, Учредительное  Соб-
рание. Сперва охотно собирались, с горячности шумели. Потом уставать му-
жики стали. Выборы, да съезды, а земля к посеву  готовиться  велит.  Ма-
ло-по-малу отставать от сходов начали. Да на деле, кроме выборов на вся-
кие должности, ничего не переменилось. Товары в  лавке  на  участке  еще
вздорожали. Еще меньше стало в продаже нужного для  мужика.  Гвоздей  во
всей округе не достать, и дорога соль. Земля, как была,  в  одних  руках
густо, в других маловато, а то и совсем пусто, так и осталась, а от кол-
готы на сходах голова трещит. Старик Федот, постукивая батожком,  сказал
на одном сходе:
   - Чего мы кажный праздник, чисто обедню, сходы собираем?  И  в  будни
по-часту гомозимся на собранья на эти. Телеги ладить надо.  Земля-то  уж
повылезла из-под снегу. У правильного мужика об земле на  сердце-то  зу-
дит, а мы то, да се, да епутатов выбираем. Солдатье в деревню  навалило,
а про мир не слыхать. Кабы опять не угнали перед  самой  перед  пахотой.
Айда, слухайте, старики, мой совет: понавыбирали мы тут  всяких  комите-
тов. Пущай этот за старосту-то прежнего Пашка Суслов один на все отписы-
вает. А насчет солдат старается, чтобы опять не забрали. И епутатов вся-
ких на съезды сам назначает из зряшных из каких. Кому об земле да об хо-
зяйстве заботы нет. А дельные-то руками и ногами отбиваются!
   И взвалили все на Павла. Целыми днями в школе был. Господ  из  города
еще больше наезжать стало, но сходы собирались  жидкие.  Только  солдаты
замиренья требовать к разъяснителям из города, которых "ораторами" звать
стали, - на короткий час приходили дружно. Но до  конца  разъяснений  не
дослушивали. Беженцы в бараках и нижней Акгыровки беднота  без  сходу  и
без уговору каждый праздничный день у кузницы собирались. Галдели долго,
бестолково и глухо о земле, о самосильных жителях с большим  хозяйством,
о том, что в других местах хоть у помещиков землю  бедняки  отобрали.  А
тут ничем ничего! Земского начальника хутор, и тот трогать не велят. Ох-
рану прислали. На Павла Суслова косо глядеть стали, хоть вровень с  ними
достаток у него. А побогаче люди, кержаки, с почетом, с зазывом  к  нему
заходить начали. Он похудел, потемнел, домой возвращался злым. С  Виркой
сквозь зубы разговаривал, и к ребятам неласков стал. В одно  воскресенье
очень рано поднялся, собрал мальчишек и велел на сход скликать:
   - Не отставайте до тех пор, пока не пойдут. Павел, мол,  нужное  дело
выскажет.
   И когда собралось, хоть не полно, а порядочно народу, громким и реши-
тельным голосом объявил:
   - Вот вам, мир честной, товарищи, граждане, все бумаги,  разъясненья,
положенья всякие. Вот и сельский писарь нашинский с ними, как и до рево-
люции был, и при мне состоял, остается при деле. А меня увольте. Нет мо-
его хотенья на это дело.
   И сколько ни галдели, ни просили, твердо на своем выстоял:
   - У нас с солдатами другие мысли.
   Старый кержак крякнул и громко спросил:
   - С ружьем землю отбивать будете?
   - А это уж там поглядим, только я всем здешним  не  коновод.  Поближе
которые мне, к тем подамся.
   Кержак зло отозвался:
   - Какая ни есть суматоха, а за порядком следят. У  кузни,  гляди,  не
нагалдите себе чего на шею. Слыхал я. От войны согласники твои здесь хо-
ронятся. Знаю, многим срок отпуску кончился, а который и совсем без  от-
пуску.
   Солдаты загалдели:
   - А ты над нами доглядчиком?
   - Сам, старый хрыч, подайся на войну, коль охота больно.
   - Мы проливали кровь. Хватит с нас!
   - Коль навредишь, гляди, мы тоже острастку найдем.
   Долго шумели. А потом все солдатье сразу ушло. На место Павла Суслова
кержаки своего поставили. Павел со светлым лицом домой вернулся. Ласково
Вирку по спине хлопнул:
   - Разделался с одним мирским делом, за другое примусь.
   Виринея засмеялась:
   - Не терпит печенка! Шуметь охота. А я как глупым разумом гляжу,  дак
думаю какая то свобода? И войну не кончают, и земли не дают,  и  богатеи
пузом нашего брата зашибают. Уж трясти, дак до корню трясти. Я радельни-
ка-то своего, дядю Антипа, встрела, дак  не  удержала  слово:  готовься,
мол, дядя. Добро забирать к тебе придем. Равнять, дак равнять.
   - Ну? Он чего?
   - Выругался нехорошо, и глазами, как волк. А тронуть не посмел. Тут я
гляжу, хоть больно перемены жизни у нас не видать, а все ж время не  то.
Ране бы сгреб, дак, гляди, и душу вытряхнул бы. А теперь шибко  от  меня
подался.
   Оба засмеялись... Павел ласково, по-новому как-то, Вирке в глаза заг-
лянул. Сказал:
   - А ты мне, пожалуй, что не только по хозяйству, а и в  других  делах
хорошей помощницей будешь.
   Все чаще наезжали из города учителя, агрономы и  даже  ученые  барыни
высказывать про Учредительное Собрание и про  всякие  партии.  Книжечки,
листики раздавали. Мужики к Павлу с теми книжками заходили:
   - Ни хрена не поймешь. Ну-к, гляди, как тут про землю обозначено.
   Павел горячо за дело взялся. В партию большевиков стал народ примани-
вать. Порядочную кучу сбил. Солдаты почти все. Даже  из  богатых  дворов
мужичьих. С постройки народ гуртом. А мужики акгыровские бедного состоя-
ния разбились. Которые за Павлом, которые в школе у учительницы в  соци-
ал-революционеров записались. Тоже много вышло, больше даже, чем больше-
виков. У Кожемякина состоятельный народ собирался, к  господской  партии
тянул. Кадетами называли. Споры большие между народом пошли. До  большой
драки даже дело дошло один раз. Социал-революционеры  с  большевиками  у
кузницы подрались. С уханьем, с тяжелой кулачной надсадой бились.  Троих
в лежку уложили. Но отдышались, ни один не помер. А  раззадорила  на  ту
драку Виринея. Отход от Павла мужиков, которые раньше около него  сбива-
лись, приняла, как личную Павлу обиду. Вгорячах прибежала в школу, когда
там кое-кто из них был. И с большой страстью сильным голосом стыдить на-
чала:
   - Куды лезете? Воевать не надоело? Солдаты чуть передохнули, а  сколь
накалечено! Вояку-то главного Николашку сдвинули куда следует, а вы  ду-
ром в тот же другой хомут, только с другой шлеей. Э-эх, мало вас  нужда,
видать, забирала! За землю держитесь? А кто на  земле  хозяевать  будет,
коль война не скончится? Кто войну кончать хочет? Большевики, только они
одни и стараются. А вы... до победного конца! Гляди,  дадут  вам  конец.
Расшеперились, а сами на смерть лезете.
   За больное зацепила, но оттого еще больше разгневались. К ученым  ба-
бам, мужикам про общественные дела разъясняющим, привыкать уж стали.  Но
чтоб своя деревенская, даже еще с зазорной жизнью недалеко  за  плечами,
учить пришла...
   - Ах, ты стерва... Чего еще разбирать-то могешь?
   - У большевиков все общее, бабы, сказывают, общие будут,  дак  вот  и
охотится по прежней закваске!
   - Чего с ней больно растабарывать. Сгребай? поучи!
   Трое наскочили бить. В ярости с необычной силой от троих мужиков  от-
билась. Царапалась, кусалась. Хоть с разбитым в кровь ртом и с  подбитым
глазом, с ноющими боками, но живая и некалеченная вырвалась.  А  мужики,
раззадорившись, к кузнице пошли. Там и произошла жаркая схватка.
   Павел ругал Виринею, плевался, а потом смеяться начал:
   - Вот дак оратор! Шибко ладошами били... только по ораторовой по мор-
де. Все-ем собра-анием...
   Долго на деревне Вирку бабы дразнили, как она мужиков  учить  ходила.
Анисья даже плюнула с сердцем при встрече:
   - Думала я все-таки, что толк в тебе есть, не вовсе дурная. А  теперь
гляжу: порченая. Совсем порченая. Не то да это, а никак не живет в лад с
правильными людьми.
   Виринея засмеялась.
   В скорости после разговора с Виринеей, новую полицию из городу  прис-
лали. Солдат в волость сгонять, чтоб назад в армию отправить. Полиция та
ни с чем тайком ночью обратно выбралась. А все же волнение пошло.
   Пришел час, земля к себе мужиков затребовала. Сгасли в Акгыровке спо-
ры и разговоры. В жильном мужичьем труде про всякие перемены  забыли.  И
малоземельные и батраки на чужом поле по-старому со всем соком, со  всей
силой в землю ушли. Брошенным без засева малый его надел только у  Павла
остался. На крестьянский съезд в уездный город  согласился.  От  волости
послали. И до самой осенней уборки жизнь  в  Акгыровке  старым  порядком
шла. А осенью взбаломутились снова. Про выборы в Учредительное  Собранье
шибко загалдели. Павел на-долго в волостное село перебрался. Совсем  от-
шибся от хозяйства, и лошадь продали. Последний запас хлеба доедать ста-
ли. Вирка по людям работать опять ходила: ребят надо было кормить.  Хоть
корили ее, но на работу брали. Коль хорошо для  хозяйства  старается,  и
сатану наймешь в жаркую пору. Павел опять в выборные попал. Листки  при-
нимать для Учредительного Собранья, в окружную  комиссию.  И  это  новое
слово уж почти все в деревне узнали.
   Поржавели листья у деревьев, стала стынуть земля. Солнце ласково  ту-
жилось, давало тепло, но уж чуялось, что не то оно, как летом.  Смирное,
без жаркости. И в воздухе печаль. Снимали хлеба. В осенней стражке своей
печальными стали поля. Павел из волости в Акгыровку  приехал,  листки  с
номерами привез. Много номеров, всех  и  не  упомнишь,  даже  башкирский
русским дали. В волость в назначенный день  везти,  в  ящик  складывать.
Сначала шумели мужики, что не будут те листки отвозить,  мытариться.  Но
опять суматоха за сердце забирала. Война все не кончалась.  Из-за  земли
спор с башкирами пошел. Акгыровка на арендованной у башкир земле. Оттого
и под названьем нерусским, под башкирской шапкой ходила деревня.  Ак-гыр
- белая лошадь. Белолошадовкой надо бы звать. Аренда кончилась.  Башкиры
грозили землю отобрать, меж собой делить. И деревню русскую обещали сов-
сем уничтожить. Жатву с горем и с боем снимали. И про войну и про землю,
мол, решит Учредительное Собранье. Оттого, как близко время ко дню выбо-
ров подошло, затревожились. Стали списки разбирать какой  к  чему.  Один
только можно опустить,  выбирать  надо.  Бабы  к  Вирке  забегали,  чтоб
разъясняла, какой листок опускать:
   - Уж скажи, касатка! Как ни то помоги! Сперва  было  ровно  совестно.
Куды бабам лезть? А теперь мужики сами заставляют, а что  к  чему  -  не
рассказывают.
   - Вирка, какой из этих листков на конец войны? Ну-ка расскажи.
   - Слышь-ка, мужик велел мне перьвый опускать. Мы, мол, с хорошим дос-
татком, нам номер перьвый. А я к тебе тайком: сын у меня еще не  вернул-
ся. Ты мне скажи, какой большековский-то. Я его тишком суну.
   - Пятый, тетка, суй пятый. Против вашего брата он, а все одно -  суй.
На конец войны он.
   - А пускай против, там разберемся. Сынок-от бы хоть вернулся. У отцов
сердце твердое, а мать как замается дак ни то листка - ножа вострого  не
побоится. Пущай, что хочут делают, только бы живой воротился.
   Бабы горились, что цифирь разбирать не умели.
   - Какой он тут пятый, разве упомнишь с непривычки. Другие-то изорвать
бы, мужик ругается. Он за третий. Ну-к, Вирка,  капни  маслицем  который
пятый. Я его и положу.
   - Павел сказывал, выкидывать будут меченые-то.
   - А небось не выкидают. Много ль грамотных? Все  пометят.  А  ты  ле-
гонько, чтоб сгоряча не увидали. Вот и где-нибудь в уголочку.
   И Вирка капала. Помечала малой отметиной.
 
   ---------------
 
   Ясный, ведреный, весь прозолоченный день выдался,  когда  подводы  из
Акгыровки в волость двинулись. Длинной цепью по дороге телеги. В них му-
жики и бабы в праздничных полушалках. Детные с грудными на руках.
   Волость, деревянный дом с высоким крылечком, на выезде села, почти  в
поле, окружен подводами был. Как табор  цыганский  шумливый  и  пестрый.
Крыльцо серело солдатскими шинелями.
   В большой горнице, где на стенах висели пустые рамы от портретов царя
и царицы, большая пыльная икона и новые  приказы,  стоял  длинный  стол.
Сбоку около него деревянный крашенный, из  города  присланный  ящик.  За
столом, с деревянными от напряженья сохранять спокойный и важный вид ли-
цами, сидела комиссия. Посредине председатель, учитель волостного  села.
У него был тик, и прыгала левая бровь. Но разговаривал  он  внушительно.
Все время делал указания, как подходить, опускать. Лишние расспросы  об-
рывал:
   - Раньше надо было на собраньи хорошенько слушать.
   Павел красный и потный, но с уверенным и спокойным взглядом, у самого
ящика сидел. На улице и на крыльце стоял шум разговоров,  восклицаний  и
смеха. А в горнице, где ящик, стояла тишина. Нарушали ее  только  подхо-
дившие к урне. Мужики подходили поспешным шагом, супили брови,  опускали
листок в молчаньи. Бабы со сконфуженным смешком, с  присловьем.  Сначала
молились в угол на икону, потом уж оглядывали ящик  и  дрогнувшей  рукой
долго толкали листок в отверстие. Почти каждая спрашивала:
   - Куды класть-то? В этот в самый? А как класть-то?
   Разбитная, смешливая солдатка опустила листок и, сверкнув  смеющимися
глазами, сказала:
   - Баба и та в счет пошла. А ну, бабы, не подгадь, клади за пятый...
   Учитель сердито крикнул:
   - Агитация у ящика запрещена. Опустила и уходи.
   - Чего-й-то. Ты больно-то не ори, отошло ваше время  орать-то.  Пятый
самый правильный.
   Крепкотелую, но слепую старуху ввели под руки две молодые бабы.  Она,
шаря кругом невидящими неподвижными тускло-синими глазами, спросила:
   - Где икона-то? Что-й-то сбилась я в углах с перепугу-то.
   Покрестилась истово и громко торжественно сказала:
   - Помоги, господи, не в зло, а в добро. Допусти постараться в дело.
   Поклонилась поясным поклоном и позвала:
   - Ну-к, Марька, веди где тут ящик-то? Куды  совать,  направь  руку-то
мою.
   Председатель завозился на стуле и крикнул:
   - Нельзя, нельзя. По закону лишена права голосовать. Слепые не допус-
каются...
   Старуха властно оборвала:
   - А ты что за человек и какой такой закон? Бог обидел, и люди обидеть
хочут? Я листок за десять верст пешком несла... И я  сыновей  для  войны
родила, и я над землей тужилась, а мне нельзя. Кажи, Марька, куды  опус-
кать. Не может он не допускать меня!
   - Но я не имею права. В законе ясно сказано...
   И за столом, и в дверях, даже за открытым окном на улице начался шум:
   - Пусть опускает! Для бедного народу, будто бы, старается, а  она  из
бедных бедная.
   - Правда, пешком шла. Лошади не достали нигде, а на чужую подводу не-
куда.
   - Сами семьями приехали. Чать не виновата, что ослепла?
   - Опускай, бабушка, не слушай! Теперь слобода, а они все с издевкой.
   - Опускай, опускай! Покажи ей щелку-то, эй, востроносая, покажи,  го-
ворю!
   - Энтот там расселся посередке-то. И вытряхнуть недолго, коль  бедным
запрет делает.
   Суслов привстал и громко утвердил:
   - Опускай, бабушка. Всякому закону по делу да по  нужде  должно  быть
послабленье. Не старые времена. Теперь для человека легкости хотят, а не
обиды.
   Председатель развел руками, еще сильней задергал бровью и смирился:
   - Ну, опускай, только чтоб мне в ответе не быть.
   Старуха опустила листок и опять помолилась:
   - Господи, помоги.
   Бабы увели ее.
   В горницу ворвался косоглазый мальчишка в черном бешмете, в  порыжев-
шей тюбетейке на бритой голове и с длинным кнутом в руках. Прямо к столу
кинулся.
   - Тебе чего, малайка? Куда лезешь?
   - Башкирскай листка номр втарой айда давай. Отбирай мужикам. Ваша  ни
нада, наша ни хватаит. Ваша вота.
   Вынул из-за пазухи кипку смятых листков и бросил на стол:
   - Айда отбырай пыжалыста скарей, наша волость  ждут.  Вирхом  скакал,
шибко лошадь гнал!
   Председатель выругался и замахал руками. Писарь сбоку на стуле сидел.
Быстро встал, достал со шкафа пачку