е надо время. Все одно, где прокорм добывать.
Только ты меня, баушка, грехом моим с Васькой не замай. А то  я  и  ста-
рость твою не уважу, ухватом садану. Надоела мне ваша про меня колгота.
   Старуха закивала головой, руками взмахнула:
   - Да што ты, што ты... Не хошь, и не скажу. Не дочь  мне,  не  сноха,
чего заботиться? Айда! На работу ты здорова. Уж постарайся,  пожалуйста.
Никем никого и не наймешь тут у нас. А твое дело такое вышло - все  одно
найматься! Айда!
   И Виринея пошла. Целую неделю проработала. И на другую оставили.  Хо-
зяйка туго поправлялась, хоть свекровка и к Магаре к камню ходила, помо-
литься просила. Хоть и Мокеиха, Васькина мать, живот править и заговари-
вать приходила. За фельдшером в участковую железнодорожную больницу све-
кор обещал съездить. Да все еще дороги не было.
   Четыре раза Васька по темноте молить и просить Виринею вернуться  на-
зад приходил. Трудно дышал и неверным шагом ходил, но  двигался.  Отошел
от застуды. Еще не пришел его час. Жарко спорили с Виркой под сараем  во
дворе. Но уходил один, втянув голову в плечи, как побитый. Когда в  чет-
вертый раз пришел, Вирка из избы, из дверей звонко крикнула:
   - Опять притащился, постылый? По-темну, с утайкой, а все люди  видят,
да знают. Постыдился бы цепляться-то за мой подол. Уходи! Нечего  нам  с
тобой говорить. Все размотано, и ниточка оборвалась.  Никаким  жалостным
словом боле не свяжешь!
   Но Василий сразу со двора не пошел. Притаился у плетня,  сгорбившись,
словно еще ссохшись, худой и низенький. Давил свой навязчивый глухой ка-
шель и стоял. Старик амбар запирать вышел. Приметил. Сказал сердито:
   - Иди домой! Чего маешься? Коль пришпичило до бабы,  законной  нет  -
мало ль баб тебе? Мужиков не хватат. Чего срамишься?
   Вирка из сеней услыхала. С поленом выскочила:
   - Уходи, а то пришибу! Намозолил ты сердце мое, со сну вскакиваю, как
тебя, липкого, вспомню! Пришибу-у, все одно, хучь конец! А то сам  плохо
дышишь, да и мне не даешь. Ну-у?..
   Ушел.
   Мокеиха, как пришла хозяйку вызволять, на Вирку сначала даже не  гля-
нула. Будто, ее и не было. Хоть она по работе бабьей своей то-и-дело ми-
мо старухи ходила. Только когда дело свое справила Мокеиха и уходила, то
во дворе Вирку остановила:
   - Уйти-то от нас ушла, а дух поганый с подола со своего у нас остави-
ла. Кобели на тот запах ходют.
   Вирка передернула губами, пошла от старухи и на ходу кинула:
   - Ладаном покури, отшибет. А то и твой-от сын  по-кобелячьи  за  мной
все вяжется!
   Но Мокеиха сказала внушительно и глухо:
   - Постой-ко! Слово сказать надо.
   Виринея приостановилась. Через плечо глянув на старуху, спросила:
   - Ну? Какое еще слово? Все одно ты меня ничем не проймешь. У меня  на
тебя даже обиды нет. Больно ты и без меня горько сыном обижена. Чего те-
бе надо?
   Старуха подтянула губы. Сказала сдержанно:
   - Чернявый тот анжинер приходил, тебя спрашивал. Сказывал на  стирку,
на мытку, что ль. А видать, какое мытье ему нужно.
   - Ну?
   - Чего нукать-то? Хочешь, дак иди, мой. Аль уж, может, сладились?  За
хорошие деньги, аль так, задарма, по согласью?
   Вирка усмехнулась:
   - Не твой расход, не твой доход. Иди, баушка, домой!  Не  обидишь  ты
меня, не проймешь. Жалею я тебя! Сын твой больно ненавистен мне стал,  а
из-за тебя и его вот сейчас пожалела. Мается и тебя мает.  Приспокоились
бы вы как-нибудь, я бы, право слово, порадовалась. Прощай, баушка.
   И скрылась в сенях. У старухи сердце от злобы зашлось. Чуть из  двора
выбралась. Как разговаривает! Чисто путная. А она,  старая,  перед  ней,
как девчонка покорливая, стояла, слушала. Господи, за что обида такая  в
седые остатные года?
   Долго ночью плакала.
 
   IV.
 
   Об инженере том напрасно старуха напомнила.  Не  больно  приглянулся,
чтоб часто в голову лез. А все же где-то позади явных мыслей тайком дум-
ка о нем спряталась. Может быть, от того, что никому Вирка кроме  Васьки
постылого на ласковую душу не нужна... Та же Анисья из любопытства с ней
хороводится. Разговору много про Вирку было, ну и занятно  той  проколу-
пать: что за человек. А тот барин с первого взгляду на Вирку  с  большой
лаской, как на желанную. И сейчас вот не забыл. Только и на Ваську тогда
позарилась за ласковость... И сердито оборвала мысль:
   "Ну их всех в болото, лешаков! На работе и не думаешь про мужика. Так
проживу. Хватит с меня одного. И  от  того  ни  крестом,  ни  пестом  не
отобьешься!"
   Больная баба отошла. С натугой, а вставать стала. И помаленьку по до-
му управляться. Хоть ничего жили, по-среднему, куска  на  Вирку  хватило
бы, но баба по-крестьянски прижимиста была. Зря куски  не  разбрасывала.
Как продохнула, к печи доплелась.
   - Ну-к, Вирка, отойди, я сама...
   Виринея бабу поняла. Сама так же бы хозяйствовала. Приласкала одобри-
тельным взглядом и сказала:
   - Вызволилась? Вот и хорошо. Утре, как еще полегчает, дак я на вас  и
отработала. Уйду.
   И на другое утро опять к Анисье  ушла.  Анисья  что-то  затуманилась.
Побледнела, осунулась, и взгляд невеселый был.  Сказала  Вирке  вечером,
как коров доили:
   - Что-то у меня на сердце гребтит. Давно писем от  мужика  нет.  Либо
шибко ранетый, либо помер совсем. А то, може, у немцев мается.
   Виринея отозвалась сдержанно:
   - А, може, прописали про тебя ему?..
   - Что с астрияком-то с моим путаюсь? Тогда бы еще скорей  хучь  через
родню покор прописал. Нет, чую, плохое с им. Вот который день  ем  кусок
без охоты, и все што-то маятно...
   - Анисья, на што он тебе? Надругалась ты над им...
   - Что надругалась? Дите, што ль, чужих кровей на его  кусок  привела?
Сроду до этого не доведу. Двоих вытравила и третьего, коль  с  чижолости
сейчас тоскую, изведу. У Мокеихи-то у твоей на это из  всех  бабок  рука
легкая. А так что ж? Кровь-то молодая, сам знает. Поди, тоже без бабы не
прожил. Еще хворь дурную принесет. Мало ль у нас мужьями порченых?  Чего
же, дело такое. А меня побьет, поувечит, а там опять вместе заживем. А и
убьет коли сгоряча, дак потом пожалеет. На работу я спорая, телом  креп-
кая. Чего надругалась? Ну ты, тпру-у, стой. Чего брыкаешься? Стой, коро-
вушка, стой, матушка...
   Подоила, перекрестила корову и сказала:
   - К Магаре схожу. Пущай за Федора моего помолится. А может,  предска-
жет что. Ты подомовничай тут. Молитву, которую солдатам посылают,  Мага-
ра, сказывают, составил. Шибко солдаты на ее надеются. Хороша от  смерт-
ной от пули. Нашински солдаты под рубахой на сердце ту молитву в бой но-
сют. Как у старосты старого Митрия-то убили, Терехин Васька с тела с его
ту молитву снял. Прописал Митревым родителям, что себе на охрану  листок
тот оставил.
   Виринея вздохнула:
   - Дурной народ - деревенски наши люди. Убили, дак чего же молитва-то,
коль пользительная, не оборонила?
   - Ты, Вирка, про богово дело не бреши. Как веру человек сменит, ни  к
чему становится! Из кержачек перешла, дак и  клеплешь  на  наше  правос-
лавье. Не люблю таких слов. Тебя молиться не заставляю, а ты меня не за-
май.
   - Чего ты ощерилась? Не стращай, я не пужлива. Не люби, а  ведь  сама
говоришь: и с молитвой убили.
   - Ну-к, што ж? Так бог схотел, закрыл глаза на ту на молитву.  Митрию
так на роду было написано, а другим помогает. Спиши мне  ее,  ты  хорошо
грамотна.
   - Не буду.
   - А, сволочь ты, безбожница! Ну и цалуйся с лешим!  Без  тебя  найду,
напишут. Домовничай, а то к ночи дело. Я схожу, отнесу чего ни то Магаре
и помолиться попрошу.
   Большая вера в Магару в жителях укрепилась. Из дальних волостей, ког-
да путь был, к камню его приезжали.  Подаянья  доброхотные  приносили  и
привозили. Но без корысти Магара перед богом старался.  Даянья  у  камня
оставлял. Они исчезали. Платок один жертвенный на  бабе  акгыровской  из
беженок видели. Но все же несли и везли. И Анисья  полный  узелок  снеди
набрала и ниток шерстяных моток.
   - Подомовничаешь, што ль? Астрияк-то мой поздно  придет.  В  барак  к
своим отпросился. А ребята прибегут, сунь кусок, и пущай спят.
   - Да ладно уж. За ругачку твою когда ни то взгрею я  тебя.  Не  люблю
этого. Ну, да ты не злая, спущу пока. Иди! Подомовничаю,  некуда  мне  и
уходить-то.
   В сладостном томленьи расправлялась сбросившая снежную глухую покрыш-
ку земля. Было легким и в кротких красках сгасало вечернее  небо.  Будто
грустило в беззлобьи безнадежности, что не ему, а земле дан  час  плодо-
родья, сладость и горечь кратких земных радостей. От этого  полегчавшего
в кротости неба, от бережного тихого опусканья на землю темноты, от при-
зывного курлыканья летевших отважно-далеко журавлей, входили в человечье
сердце радость и тоска.
   Виринея стояла на огороде. Смотрела на журавлей в вышину, слушала ве-
чернюю негромкую суету дворов, жадно забирала в  грудь  хмельные  запахи
земли и ветра. Побледнело лицо, тосковали глаза, а нарушить  ту  хорошую
легкую тоску и уйти не хотелось. Инженер к изгороди  огородной  подошел.
Сильно вздрогнула, когда негромко окликнул:
   - Виринея...
   И с промедленьем добавил:
   - ...Авимовна...
   Все эти недели мыслями о ней маялся. Крепко забрала. Все про нее  ра-
зузнал. Думал, дурное в прошлом ее отобьет думу о ней.  Но  только  пуще
распалился. Сегодня только узнал, где живет теперь она, и сегодня же са-
ми ноги притащили к ней.
   Виринея от испуга быстро оправилась.
   - Вот напугал, барин! Откуда вывернулся?
   С лица еще тихость не сошла. Говорила не сердито, устало.
   - Вы чего-то меня спрашивали? Старуха сказывала, к им приходили.
   - Да я не знал, что вы перебрались от них.
   - Ну, как, чать, не знать? В деревне про всех все знают, а  про  меня
вы, слыхать, все расспросы расспрашиваете. Может, только избу не  знали,
где живу теперь, а про дела про мои с Василием как, чать, не знать!  Зря
только старуху расспрашивать пошли.
   - Да я, честное слово, Виринея Авимовна...
   - Что это вы важевато как со мной? Батюшкины  кержацкие  кости  вели-
чаньем тревожите? Мне чудно и ровно совестно. Мы народ к тому привычный,
что старух только величают.
   - Мне очень хотелось еще увидеть вас, Виринея.  Знаете,  так  бывает:
увидишь в первый раз человека, а кажется, что давно знал его - влечет  к
нему. Тогда вы сердито со мной разговаривали. И мало...
   Тянул медлительные слова. Думал.
   "Не так... не так надо с ней говорить".
   В этот час, кротостью вечерней напоенный, и у него  не  стало  жадной
хватки бурного желанья. Только и надо вот так  стоять  поодаль  от  нее,
смотреть усмиренными глазами и ощущать: удивительная, дорогая...
   Виринея встретилась с ним глазами и чуть порозовела.
   Сказала негромко:
   - Нехорошо, что вы тут стоите. И то про меня много болтают.
   Он встревожился:
   - Но почему же? Разве нельзя поговорить? Ну, просто  так,  по-челове-
чески поговорить? Не уходите, пожалуйста!  Ну,  давайте  вон  туда,  по-
дальше, за село пройдем.
   Виринея засмеялась тихим грудным смехом. Покачала головой:
   - Еще лучше удумал! Да я ничего, стойте, разговаривайте. Меня  сплет-
ками своими до сердца не проберут. Привыкла я. За красоту  за  мою  бабы
меня не любят. Чисто мне кажный мужик нужен, а им всех до единого  жалко
уступать.
   Спокойно и просто о красоте своей. Не чванливо, не кокетливо, а прав-
диво. Умилился влюбленно: милая. Она, глядя мимо его лица, тихими сегод-
ня глазами, говорила:
   - Вот и в городу: и стряпать по-господски выучилась, и стирать и гла-
дить как надо господское белье, а по-долгу на местах не жила. Не с того,
что без паспорту. Это для их выгодней,  дешевше.  А  все  из-за  завидки
бабьей. Поглядят барыни, как ихние мужья, аль там кавалеры, околи  меня,
вот как вы теперь, вьются, - сичас фыркать зачнут. Ну, а у  меня  сердце
на фырчок нетерпячее, сама отфыркаюсь. Вот и с  места  долой.  Одна  вот
чудная больно.
   Виринея фыркнула.
   - Так из себя хуть господа, а с деньгами не густо. По дешевой образо-
ванной должности с мужем жили. Все листы каки-те писали и в эту, как ее?
Тьфу, уж забыла городские слова... В редакцию каку-то ходили. Книжки мне
еще давали читать. Там, дескать, у их в этой редакции составляли.  Скуч-
ные книжки, - про бедный народ... Я брать брала, а мало их  читала.  Ну,
дак они со мной так: все одно, дескать, люди, что господа,  что  мужики.
Великатно, старательно. Маленько муторно с ими было, больно  великатные.
А ничего: пища, что сами едят и без ругачки. Только гляжу, барин чаще ко
мне на кухню, как барыня из дому. То да се, а сам мнется,  вот  как  вы.
Ну, думаю, как бы барыня не осерчала. Да и  при  Ваське  тогда  заходил,
Васька сумлевался. А барыня -  такая:  по-городскому  ничего,  стеклышки
эдак на носу на шнурочке, кудеречки реденьки. Ну, а по-нашему: сохлая да
конючая. И барин с ей ласков, а, видно, посдобней, повеселей чего  захо-
тел. Ну, и она приметила. Не осерчала, виду не дала. А только раз пришла
ко мне и говорит: Виринея, давайте обсудим. Ну, разное там говорила, ме-
щанки, говорит, которые за мужей держутся, а я нет. Если, мол, тебе  ну-
жен - бери. Я, дескать, сама уйду. Я говорю: он мне  не  нужен,  а  коли
сумлеваетесь, рассчитайте. У меня, мол, свой, хуть плохой, да свой есть.
Да и у тебя-то, мол, мужик не лучше. С Васькой парный, только что  обра-
зованный. А она - нет, говорит, зачем расчет,  давайте  обсудим.  И  вот
эдак раз двадцать все: обсудим. Ну, лучше бы она меня била, чем сусолить
эдак! Плюнула я, да тишком рано утром от их ушла. Вот эдакая завидка по-
тяжельше фырчанья!
   Оба весело засмеялись. Виринея со смехом закончила:
   - Она меня, эта "обсудим"-то и проняла.  Затосковала  я  по  деревне.
Проще у нас. Двинут, дак без разговоров двинут. Айда, говорю, Василий, к
своим подаваться. Уж терпеть, дак от своих. Вот когда обидно на баб  на-
шинских станет, вспомню про тех образованных, обида-то и  отмякнет.  Эти
злы, да без подвоху. А те прямо не покорят, а жалостными словами  зашпы-
няют.
   - А не скучно вам здесь? Все-таки вы уж привыкли к городу...
   - Ничего я не привыкла. Легкому сердцу везде  сладко,  а  коли  в  ем
горько, дак где не жить, все одно тошно. Да нам за работой  скучать  не-
когда. В девках я книжки читала, а теперь и к им охоты нет. Вот так пос-
тою, погляжу да спать пойду. И в праздники больше сплю.
   - Книжки я вам могу прислать, если хотите, у меня интересные  есть...
И романы, и повести.
   - Вот я раньше до романов охотница была. От дяди таилась, а много пе-
речитала. И работу какую ворочала, а читать находила  часочки.  В  летни
праздники в степи пряталась.
   - Я пришлю... Я вам завтра же принесу.
   Виринея с усмешкой махнула рукой:
   - Не надо. Я в их теперь и глядеть не хочу. Читала, читала, да вот  с
чахотным и спуталась. Чего смеетесь? Правда, так. В  книжках  все  такие
обходительные. Про любовь там всякое. Ну, а  наши  деревенские  эдак  не
займаются. С девками словами не канителят, а с бабой своей дак  и  вовсе
разговоров не разговаривают. Корове когда скажут  "красну-ушка,  красну-
шенька", аль лошадь с добавкой словом ласковым назовут, а  жену  -  нет.
Для работы взята, для роду, а не для ласковости. И на работе скотину жа-
леют, а бабу нет. И все одно - в богатстве ли, в бедности - везде к  на-
шим бабам так то. Еще бедный-то лучше, из-за хозяйства  не  ярится.  Ну,
вот я в книжках одно начитала, а нагляжусь на другое. И неохота мне ни с
кем нашинским. На улицу тайком часто бегала, охотливая в девках  до  ве-
селья была, а от себя всех отваживала. Не милы. На тех,  в  книжках,  не
похожи. А этот вот, Васька-то, и в обряде городской и с манерами  с  го-
родскими. По-тихому, со словами ласковыми, обошел меня. И из себя  чисто
не деревенский, худенький, да ужимчивый. Вот и припаялась.
   - А сейчас вы его не любите?
   Виринея встрепенулась. Взглянула в инженеровы ласковые глаза и  вдруг
сухо оборвала:
   - Разболталась я. Молчу много, а вот так накатит и заговорюсь. Вы че-
го шли ко мне-то, с каким делом?
   Затаился взгляд. И губы твердо сжала. Спугнул инженер  легкий  разго-
вор. Сам избить себя готов был, но как поправить, как разговор затянуть,
не знал.
   - Я, видите ли... Не знаете ли вы кого  мне  здесь  попросить  стирку
белья моего на себя взять?
   - А што же, я постираю. Я по-городскому могу. Только я за  дешево  не
возьмусь.
   И опять деловито плату указала. Очень дорого по местным ценам. Но  он
уж не злился. Только жалел, что та милая,  с  неуклюжей,  но  задушевной
речью спряталась. Другая Виринея точно. Рассчетливая  деревенская  баба.
Нелепым для произносимых слов печальным голосом сказал:
   - Ну, что ж, я согласен. Когда можно белье прислать?
   - Куды присылать? У вас, поди, кухня есть. Да не  то  кухня,  баня  в
этом двору есть. Я ведь знаю Силантьев дом. Вот в бане и  перестираю.  В
чистой понедельник на страшной утречком приду. На этой у Анисьи  отрабо-
таю. Мыло и подсинька-то у вас есть, ай купить?
   Радостным стуком кровь в сердце, в висках: согласилась притти к  нему
в дом. Сама предложила, сама захотела. В уединенной бане, за двором  це-
лый день одна будет. Возможно, что и для нее стирка предлог. Тянет к не-
му, только не хочет сказать открыто. Не разбирал от  волненья,  что  она
говорит, отвечал торопливо, не вслушавшись:
   - Да, да... Вот возьмите, пожалуйста... Хватит или нет?
   Видела, что лишку дает. Но сказала спокойно:
   - Пожалуй, что и хватит.
   Взяла деньги, пошла с огорода. Не оглянулась.
 
   V.
 
   Бог все разговорчивей с Магарой. Народу от  того  разговора  предска-
занье. От молитвы помощь. И в моленьи своем хорошо, было, утвердился Ма-
гара. Сердце отмякло, дых легче стал.
   Но по весне опять отяжелело в груди. Руки по земному  мужичьему  делу
затосковали. Перешибали молитву думы о пашне, о  скоте,  о  зятевом  хо-
зяйствованьи. Одну ночь сколько ни старался, никак молитва не шла. Тоска
такая накатила, что в голове мутно. И к утру, стоя на коленях на  камне,
запросил Магара:
   - Ослобони, господи, меня от земного дела. Навовсе ослобони! Лучше  я
в раю с угодниками твоими стараться буду. Ослобони от крови чижолой,  от
жилы человечьей, от костяку твердого! Сведи на меня смертный час! Оттоль
народу способье подам, а на земле здеся не выстою. Хоосподи!
   Последнее слово с криком хриплым из груди вышло. И,  будто,  на  крик
тот в мутном мареве рассветном появился от камня поодаль  святой  стари-
чек. Тот, что в самый первый раз будить Магару  приходил.  Каким  именем
его окликнуть - все еще не знал Магара. Не видал с того разу.  Застыл  в
ожиданьи. А старичек не прежним зычным голосом, а в ласковости тихой за-
говорил. С ветерком вместе, с паром от вешней земли слова налетели:
   - Помрешь скоро, раб божий Савелий. Жди часа смертного.
   К похолодавшему в ночи камню, в радости, до боли  сердце  стиснувшей,
припал лицом Магара. А когда опамятовался, голову поднял, уж  не  увидел
старичка. Взмолился:
   - Милостивец. Как по имени, по чину перед богом звать тебя? Ну-к  по-
кажи еще лик немудрый свой. Страдатель божий. Сколь скоро, в какой день,
в час вынет душу бог из мене?
   Лика больше не видал и ответа не слыхал. Но к смерти стал готовиться.
В тот же день, неожиданно, в дом свой пришел. Старуха с дочерью  в  избе
убиралась. Вытерла фартуком мокрые руки, глянула на  мужа.  Обветренный,
лохматый и грязный. Не похож на угодников, какие на иконах. Сказала роб-
ко:
   - Може в баньке попариться, тело занудилось. Истопим, а?
   Но Магара головой, как от мухи, отмахнулся:
   - Смертну обряду мою, каку заготовила, достань из сундуку.  На  дворе
повесь.
   И ушел. Слова больше не добавил. Старуха горестно вздохнула и  запла-
кала. Вся округа в святость Магары уверовала. А она говорить о том  боя-
лась, но в себе думала: не от святости это в нем, а от  хвори  какой-то.
Уж своего мужика-то знала, - какая в нем святость? Так мается  без  ума,
без разума. Но не сердилась, а шибко жалела. От той жалости быстро  ста-
реть начала. Ссутулилась, гл