аза стускли, и на лицо серый пепел  лег.  Но
приказанье мужнино в тот же час исполнила. Когда вешала  белые  холщевые
порты и рубаху, Мокеиха пришла.
   - Здравствуй-ко, Григорьевна. Помирать хочет?
   - Не знаю, веле-ел.
   - Сказывал, Григорьевна, сказывал. Сейчас на нашей улице был. Открыто
ему будет в какой день. Я и пришла, чтоб  меня  тогда  кликнули.  Потру-
диться охота над молитвенником-то над нашим. Нынче народ распутный стал:
мало кому открывается, когда смерть придет. И не от должного часу  мрут,
а все больше во внезапности. Пущай подоле повисит одежа.  Солнышком  на-
шинским прогреется, ветерком с земли провеется. На остатной  обряде  дух
земной унесет, пуще об земле стараться перед богом будет. Их-ох-ох.  Ну,
дак гляди, не медли, кликни тогда.  Савелий-то,  батюшка,  плывет  через
речку...
   - Куда?
   - А по обычаю богову все сделать хочет. Не как  нынешние  вертуны.  В
церковь, к попу поговеть поплыл.
   Обратно приплыл под самое вербное воскресенье. Уж затемно в окно пос-
тучал:
   - Эй, открой-ко, Михайла!
   Зять голос узнал. Подивился:
   - Ай, к нам перебираешься?
   Но Магара, отмолившись в угол, сказал:
   - Оповести завтра народ: помирать ложусь. Гроб-от сготовил.
   Зять поскреб голову и грудь. Спросил:
   - А где помирать-то лягешь? Там у себя в землянке, ай на камне?
   - Тут в избе. По-христианскому. На этом месте родился, на этом  же  и
помру.
   Зять постоял, подумал. Сказал с тягучей позевотой:
   - А ну да, правильну кончину ты себе у бога вымолил? Я  маненько  еще
посплю? а? До утра-то еще долго. Намаялся я нынче.
   - Ложись. Я на двор пойду свету дожидаться.
   Когда ушел, зять старуху окликнул:
   - Не спишь? Слыхала? А в избе не остался, отвык от человечьего  духу.
Бабу-то мою будить, аль нет?
   - Не надо. На свету обоих разбужу. Что ж, все под богом ходим. А  ему
все одно. Который год на земле не работник. Может, и правда час помирать
пришел. Потрудимся, проводим, ложись, поспи еще час какой.
 
   ---------------
 
   - Ви-ирка-а! Ви-ир! Куды запропастилась?
   - Ну, чего ты базлаешь? Отдохнуть под сараем я хотела.
   - Отоспишься еще. Айда скорей Магару глядеть.
   - Ну-у? Помирает?
   - Да! Ну да! Давно уж зачал. Гляди, не протолкаемся, не увидим.
   - А я ведь, Анисья, думала: он врет. Крепкий мол, не свалишь!
   - Ну, айда, айда, не растабарывай. А то народ бегет, а мы мешкаем.
   Задыхаясь на бегу, сердилась Анисья:
   - И как это я, на каждый слушок вострая, тут не сразу  услыхала!  Ой,
баба, не увидим, а охота поглядеть, как кончится. В праздник и  помереть
угадал. Людям глядеть послободней.
   Стекался народ к избе Магары. Со всей деревни накатной  разноцветной,
веселой для глаза волной. На улице около избы, во дворе и в  самой  избе
стоял несмолкающий гул людских голосов. В избе приглушенный. На улице  и
на дворе - как веселый жизни молебен.
   Солнышко, по вешнему легкая  теплота  дня,  колыханье  ярких  женских
платков и платьев, пушистая верба-хлест, игривая в молодых руках - будо-
ражили радостью. Оттого часто в толпе прорывались молодой ядреный смех и
женский притворно пугливый вскрик. Заглушали  перебранку  теснившихся  у
избы и охотливый старушечий провожальный плач.
   Виринея и Анисья, огрызаясь на ходу несердитым бранным словом,  смеш-
ком коротким и взвизгом на щипки мужиков, протолкались вперед.
   Настежь открыты окна избы. Но тяжело и густо пахло ладаном, богородс-
кой травой, елеем и дегтем от праздничных сапог. От этого смешанного за-
паха, от дыма кадильницы в руках старика Егора, от нудного тягучего  его
голоса, бормотавшего псалмы, труднила дыханье людей духота.  На  божнице
дрожали горестно хлипкие желтенькие огоньки восковых свечей.  На  скамье
под окнами стоял открытый гроб. Старательно обструганные доски еще  хра-
нили свежий запах древесный.
   На двух сдвинутых вместе скамейках, покрытых чистой холстиной, на по-
душке из сухой богородской травы, в белых холщевых портах, в поясе с мо-
литовкой, в смертных  мягких  черных  матерчатых  туфлях  лежал  Магара.
Большие узловатые руки в старательной тихости держал крестом  на  груди.
Две черных старухи в мерных и низких поклонах качались у ног Магары.
   Бубнил Егор:
   - Обратись, господи, избави душу мою, спаси мя по милости твоей.
   Народ ходил, выходил, двигался, смеялся. Живое его движение тревожило
Магару. Он приоткрывал глаза. Вскрикивал глухо:
   - Ныне отпущаешь...
   Взбадривался Егор и громче вычитывал:
   - Суди мя, господи, по правде моей и по непорочности моей во мне.
   Магара снова глухим голосом перебивал:
   - Пошли, господи, по душу мою!
   Но трепетали свечи. Все скучливей и глуше голос Егоров. Затомился Ма-
гара под участливыми, равнодушными, печальными, затаенно-усмешливыми че-
ловеческими живыми глазами. Увидел, что даже семейные его из избы  ушли.
Только жена, надвинув низко на лицо темный платок, стояла  у  изголовья.
Взмолился страстней и живей:
   - Отпусти, господи, вынь дыханье. Помилуй, господи, раба твоего...
   Виринея дернула Анисью за платье:
   - Пойдем домой. Не скоро, видать, он кончится.
   Та повела сердито плечом, но охотно за ней вышла. Когда они вернулись
снова к смертному ложу Магары, уже солнце далеко от полдня запало.  Шес-
тые свечи на божнице догорали. Отдохнувший народ снова в избу набился. А
Магара все еще живой лежал. Учуял похолодевшее дыханье дня,  задвигал  в
тревоге головой по подушке. На долгий миг задержал было дыханье в груди,
но выдохнул его шумно и закашлял. Черная старуха наклонилась к нему:
   - Ты как нудишься-то, батюшка, перед смертью,  ай  нет?  Словно,  как
быть не на смерть, а по живому. Народ затомился ждать.  Как  у  тебя  по
твоему нутру, скоро, аль долго еще?
   Магара покосился на старуху. Не ответил, только бровями досадливо ше-
вельнул. Низенький, седобородый Егор прервал свое заунывное чтение.  По-
вернулся всем корпусом к Магаре, поглядел на него и посоветовал участли-
во:
   - А ты крепше глаза прижмурь. На энтих, на живых-то не пялься.  Думай
об своем и дых крепче внутре держи, не пускай. Сожми зубы-те, зубы  сож-
ми!
   Безусый, веселоглазый  парень  в  толпе  фыркнул.  Подмигнул  румяной
Анисье и сказал:
   - Живой-то дух, небось, не удержишь! Не ротом, дак другим местом  вы-
дет.
   Смех прошелестел в толпе. Мокеиха впереди охнула.  Егор  поглядел  на
народ и строго оборвал:
   - Кобелей-то энтих повыгонять бы  отсудова.  Вредный  народ,  беда-а.
Кончиться человеку в страданьи перед богом не дадут.
   Загнусил живей:
   - ...Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся...
   Но скоро опять к Магаре повернулся:
   - Ну-к, полежи маненько без псалмов, Савелий. Что й-то  я  заморился,
разомнусь схожу. Полежишь?
   Магара расправил затекшие руки. Пробурчал:
   - Иди... Теперь скоро уж, давно маюсь.
   Вирка взглядом с тем парнем  веселоглазым  встретилась.  Не  сдержала
смеха. Сверкнула зубами и зазолотившимися от дерзкого веселья переменчи-
выми глазами. Крикнула громче, чем сама хотела:
   - Дедушка Савелий, а ты бы тоже слез, да поразмялся. Спину, чать, от-
лежал? А?
   Заговорили со всех сторон:
   - Закрой хайло, шалава!
   - Двинь ее покрепше из избы, дядя Яков.
   - Что же это такое, господи? Какие бесстрашные!
   - А што? Хоть сдуру, а,  пожалуй,  правду  сказала:  встал  бы,  коль
смерть не берет.
   - Ты прямо, мил человек, скажи: будешь помирать аль отдумал?
   - Савелий, а ты помолись пошибче! Заждался народ.
   - Рассердись, да помри, Магара! Чего ж ты?
   Мокеиха зло, не по-старушечьи звонко крикнула:
   - Это Вирка народ всколгошила. Блудня окаянная! Святой человечий  час
и тот испакостила! Уберите ее, старики!
   Но смех и разговоры все гуще, вольней по рядам. И  откликом  с  улицы
мальчишки озабоченный голос:
   - Васька-а! Он се не помират! Айда, еще в чушки играть!
   Старуха Магары от стыда совсем съежилась. Дрожащими руками платок  на
голове все поправляла, чтоб лицо закрыть.
   - Страм... Чистый страм! Сам обмишулился и  народ  обманул.  Что-й-та
теперь будет? Что будет, коль не помрет?
   И жалко мужа было, и зло за сердце брало. Тужился в  угодники  выйти,
дак выходил бы в настоящие, а то на смех на один!  Заплакала  и  закрыла
фартуком лицо.
   Вернувшийся в избу Егор спросил ее облегченно:
   - Помер, што ль? А я и не разберу, с чего народ шумит.
   Магара приподнялся на скамьях, оглядел всех большими тоскующими  гла-
зами и снова медленно опустился и вытянулся. Смех  смолк.  Люди  затаили
дыханье. Лица у всех построжали. Долго стояло молчанье  в  избе.  Магара
прервал его. Снова хрипло вздохнул. Опять приподнялся, сел  на  скамьях.
Глаза загоревшиеся огромным напряженьем страсти, жаркие  до  жути  глаза
уставил на иконы. Глазами молился и требовал.  Опять  заговорили  сзади.
Приглушенный смех снова в уши Магары. Тогда он поднялся во весь свой вы-
сокий рост. Передохнул всей грудью и пробормотал невнятно:
   - Отказал господь в кончине. Пообещал и не послал.
   Забегал его взгляд снова по рядам. Будто мешался, искал  снисхожденья
или участья. Но всюду встречал смеющийся или злой глаз. Тогда двинул но-
гой сердито смертное свое ложе и крикнул зло и сильно:
   - Чего глаза пялите? Мертвечину нюхать пришли?  а?  Не  помру!  Айда,
чтоб все вон из избы. Говорят вам, . . . . мать, не помру!..
   Изрыгнул крепко забористую матершину и посыпал часто крутые  похабные
слова одно за другим. Глаза покраснели, будто взбухли от гнева.  Кулачи-
щами крепкими замахал. Визгнула во дворе напуганная дочь Магары. С  воем
из избы к ней другая порченая баба кинулась. И с ахами, взвизгами,  кри-
ком подались все бабы из избы. За ними мужики с гоготом, с ответным  за-
бористым словом. Старики с укоризненной воркотней, но с веселыми от тай-
ной усмешки глазами. Быстро пустела изба.
   Обрывисто, будто давясь наплывом злых непристойных слов ревел Магара:
   - К чортовой матери! . . . . бога! . . . . богородицу!..
   Сдернул со скамей холщевый покров, скомкал яростно, в  угол  закинул.
Сильным рассерженным дыхом потушил лампадку и свечи. На дворе еще  шумел
народ:
   - Чисто матерится, старый хрен!
   - Натосковался в молитве по легкому-то слову.
   - Господи батюшко! И как теперь отмолит? И чем экий грех перед  богом
отслужит?
   Красный, потный зять Магары, выпучив глаза, во дворе народ упрашивал:
   - Разойдитесь, православные! Богом прошу, уходите со двора. Уж  такой
нам страм! Уж такая обида. Лег бы тишком, да попробовал, помрет, ай нет.
А потом бы народ уж скликал... Уйдите, старики, для ради  Христа.  Лучше
завтра придите нас страмить. Нынче не в себе он. Вам-то что,  отстрамили
да ушли! А нас он вполне обязательно изувечит со стыду.
   Молодежь свистела, приплясывала на улице около  дома.  Надрывалась  в
выкриках:
   - Когда еще позовешь, Магара? А? Когда приходи-ить?..  Кутью  сварим,
блинов на поминки напеке-ом...
   - Только, гляди, больше не надувай, а то сами тебя за  надувательство
в гроб укладем!
 
   Как наш Магара, чортов зять,
   Собирался помирать,
   К вечеру отдумал
   И зачал свою мать
   Крепким словом поминать...
 
   Магара стукнул кулаком по подоконнику так,  что  задребезжали  стекла
раскрытых рам.
   - Убью-ю... Уходите, сволочи... Ну-у?
   Втянув голову в плечи, готовый к яростному прыжку,  взмахнул  руками.
Выставил в окно из-синя багровое лицо с налитыми кровью  глазами.  Толпа
от избы шарахнулась.
   На улицу, на дворы, на окрестные поля и  горы  уже  легла  благостная
ароматная темнота. Бабы тревожно выкликали мужей и детей.  Со  смехом  и
бранью расходились люди. Магара тяжело сел на скамью  меж  окон.  Уронил
взлохмаченную голову на руки и дышал тяжело и трудно. С тихим  медленным
скрипом приоткрыла Григорьевна дверь. Старое сердце встревоженным  голу-
бем металось в груди. Слово с языка от испуга не шло.  Но  огромная  жа-
лость толкала к мужу. Вошла. Магара медлительно,  с  большой  усталостью
сказал:
   - Дай мне другу-ую одежу... И... посто-ой! Вели Дашке самова-ар  нас-
тавить.
   Но чай пить не стал. Выпил жадно три ковша холодной воды. Спросил уг-
рюмо и глухо:
   - Где же зятья-то с бабами?
   - Один-то уехал, а эти тут, во дворе, в телегах спать полегли. Боятся
в избу...
   - Ладно, пущай там переспят.
   - А ты-то, Савелий, как? - Оробела и чуть слышно закончила: - За  се-
ло-о к себе не пойдешь?
   Не ответил. Сильно и слышно ступая по полу босыми  ногами,  прошел  к
старухиной  постели.  Деревянная  кровать  скрипнула,  как  охнула,  под
большой его тяжестью. Старуха, вздыхая, стала укладываться на скамье под
окнами. Но Магара громко и отчетливо позвал:
   - Ложись со мной.
   И на шестом десятке лет, лютуя в грехе, как лютовал  в  молодые  свои
года, без слов, жесткой звериной лаской всю ночь ласкал и тревожил  раз-
вяленное старостью женино тело.
   А на утренней заре вдруг заплакал без слез и без слов глухим  маятным
воем:
   - Савелий... Савелий!.. Смирись, сжалится господь! От гордыни от тво-
ей шибко уж тебя обида пробирает.
   - Молчи!
   Сорвался с кровати и стал среди избы большой, лохматый, нескладный.
   - Молчи, баба! Не твоей мозгой понять!.. Молчи! В грехе доживать  бу-
ду! В блуде, пакости, в богохульстве!.. Душить, убивать буду! В  большом
грехе! Не допустил в великой праведности к ему притти, грешником великим
явлюсь! На страшном суде не убоюсь, корить его буду!..
   И бушевал опять до самого солнца восхода. Утром ушел из дому. До пас-
хи пропадал. На второй день праздника явился пьяный и буйный. С того дня
в блуде, пьянстве, в драке первым в округе стал.
 
   VI.
 
   Третий год здешнюю степь все меряют. Второй год горы рвут. Землю, пе-
сок, дерево, железо возят. Роют, сыплют, насыпают, над дорогой  железной
колдуют. Езда по той дороге еще три года не то будет, не то нет.
   Постройщики господа от войны здесь хоронятся. Не  торопятся,  видать,
строить-то. Только и понастроили, что инженерам  всяким  хоромы.  Бараки
унылые, плохо сколоченные, да землянушки рабочей  голытьбе  из  беженцев
понастроили. Писальщикам, считальщикам своим  готовые  хорошие  дома  по
всем деревням под конторы понакупали. Матвей Фаддеев не зря теперь крях-
тит:
   - Станции, да дистанции, а для мужика все одна надуванция!
   Спервоначалу он постройкой доволен был. Крестьяне  за  продукты  цену
неслыханную брали с постройщиков, хорошо наживались. И  не  один  Матвей
тогда радовался. А теперь вот опять не только он, одноруким  вернувшийся
с войны, оттого нерадостным и на все плохое приметливым, а и другие ста-
рики и молодые поосновательнее вздыхать начали. Деньгам от инженеров,  -
все постройщики повыше десятников под одним названием инженеров в округе
ходили, - так деньгам тем, инженерским, не рады. Дурные деньги  дуром  и
идут.
   На участках дошлый приезжий из городов  народ  чайных  понастроил.  С
граммофонами, с кислушкой пьяной в чайниках, с едой, по городскому  при-
перченой, в новинку для мужика приманчивой. С той еды с пьяной  запивкой
на бабу такую же приперченую позыв. Шлюхи с разных мест к тем чайным по-
наехали. Дурная деньга - вот на это и тянет. Мужики,  даже  из  пожилых,
степенных, позашибались. Польстились на образованность городскую.  А  от
шлюх да от господ, дорогу строющих, хворь  стыдная  приметно  по  округе
распространилась. Бабы в соку затомились в войну без мужьев. Девкам  же-
нихов нет. А лета им уж такие, что плоть своего дела требует. Постройщи-
ки с усладой, с подарками, с охальством зазывным  городским.  И  сменила
баба не только обряду свою на городскую, короткую, облипучую, а и  пове-
дение совести своей. Блудлива стала. На грех с мужиками чужими  податли-
ва. Инженеры у докторов своих подлечиваются. Деревенским, пока  в  лежку
не лягут, этим заниматься некогда. Не разъездишься  в  больницу  от  хо-
зяйства, от земли. Вот и гниют мужичьи костяки. У  многих  теперь,  если
посчитать. Солдаты тоже порченые из городу, бывает, приходят. Хиреет на-
род деревенский и от войны, и от постройки. Еще от блуда и от тревоги. А
в других местах мужиков с корнем  вытащили.  Совсем  от  дела  мужичьего
оторвали. Не даром в виденье Магара подводы видал. Чудой народ, белесый,
рыхлый, на поворот мешкотный из дальних губерний сюда перебежал. Хоть  и
плоховаты перед здешними, а все на своей земле трудились, добывали.  Те-
перь же по углам у здешних мужиков, в бараках, да  землянках  на  работе
непривычной маются, перебиваются с воды на хлеб. Плохо кормятся от пост-
ройки. Война крушит, и постройка вредит. Оттого у  деревенского  жителя,
мужицкую невзгоду понимающего, к постройке, как и к войне, одно  отноше-
ние: скорей бы кончалась. И к инженерам, постройки начальникам, враждеб-
ное недоверие.
   И Вирку оно от чернявого статного барина отшибало.  Чужой  и  вредный
им, мужикам. Здоровым желаньем своим тянул к себе. Тревожлива  неродящая
баба. И два раза во сне жарко с ним миловалась. По ночам всегда  вспоми-
нала, а днем на те мысли ночные, тайные гневалась. Противен инженер ста-
новился. Оттого, когда вышла за водой и близко к бане во дворе его  уви-
дела, сурово сказала ему:
   - Ты, барин, не крутись тут. Не хорошо для  мужчины,  даже  совестно.
Какое твое дело тут?
   Он обшарил загоревшимися глазами открытую в рубахе с рукавами  корот-
кими стройную шею редчайшей белизны и такие же белые выше грубых  кистей
тонкие руки, голые от короткой исподницы худощавые ноги. Сказал  приглу-
шенным, но жарким голосом:
   - Я этой стирки твоей как праздника ждал. Люблю, хочу тебя,  Виринея.
Слушай...
   И, протянув жадные руки, ближе к ней подался. Криком сердитым и  рез-
ким оттолкнула:
   - Ну-у?. Не лезь!
   И близко мимо него к бане прямая и строгая прошла. В дверях сказала:
   - Ты меня не замай! Еще к бане подойдешь, кипятком ошпарю. Лежать под
собой других ищи, сговорчивых. Мне ты не нужен!
   И дверь в передбанник плотно притворила. Когда уходил  шаткими  осла-
бевшими сразу ногами, во дворе двух баб хозяйских встретил. По глазам  и
поджатым губам узнал, что видели и весь разговор его с Виринеей слышали.
Покраснел жгущим щеки румянцем. Сердито рявкнул:
   - Где Петр? Лошадь мне надо.
   И с ночевкой на постройку уехал. Деньги за стирку Виринее  через  хо-
зяйку квартирную передал.
   Но на пасхе, когда кружился во хмелю от кислушки, случайно  на  улице
встретил Виринею. Хотел мимо пройти, сама окликнула:
   - Что мимо глядишь, не привечаешь? То больно прилипал, а то сразу за-
сох? Айда на разгулку со мной, барин пригожий!
   Поглядел и остановился.  В  светлом  ситцевом,  по-городскому  сшитом
платье, веселая и свежая, как березка в троицу. А глаза, - будто  хмелем
затуманены. Лицо зарумянившееся, жаркое, грешное, и голос хмельной.
   - Виринея... Вира-а!
   - Ну, айда, айда, на молоду зелену травушку в степь гулять,  на  при-
горках отдыхать. Шибко желала я седни тебя повстречать, так  по  желанью
моему и выпало!..
   Одним прикосновением руки к плечу властно повернула его. Пошли  рядом
за село. Не смотрела, примечают ли люди. Легко  шла,  неумолчно,  как  в
опьяненьи, говорила:
   - Я нынче бесстыжая и разгульная. И не от пьяного питья. Из стаканчи-
ка чуть пригубила. А так, от дню веселого, от духу вольного, от  зеленой
травы. Ходуном во мне жилочки ходют, и сердце шибко бьет. Э-эх, ты,  ду-
маю, все одно сгнивать, пропадать! Хорошие-то годы из бабьего веку свое-
го плохо прожила, а теперь что?
   - Виринея... Вирка моя милая! Красавица! Право ты пьяная. Скажи,  где
напилась? По гостям, что ль, ходила?
   - Ну да, пьяная, да не от питья. Я ж тебе сказываю!  Зря  брехать  не
люблю, а ты мне не муж, не отец, чего мне тебя стыдиться? Кровь  во  мне
седня пьяная. Нет больше никого желанного, об тебе вспомнила. Третий раз
мимо квартеры твоей иду.
   - Милая!
   Были уже за селом. Апрель дышал зеленой радостно молодой травой,  па-
хучим легким ветерком, сладостной прелью ожидающей вспашки земли и  юной
синевой легкого